Заглядываю в регистрационную карточку. Ну конечно же это она, верная Китца! И совсем не все сожгла Екатерина Николаевна перед отъездом в дом престарелых. Только самое личное… А это она принесла в 1970-м сюда специально для меня, хотя в тот год ни я, ни она не подозревали о существовании друг друга. И все же пусть кто-нибудь возразит, что не для меня.
– С чего это вы взяли, что именно для вас? – бесстрастно вопрошает завфондом.
– Но ведь вероятность того, что кто-то еще будет писать роман о Домерщикове, ничтожно мала. Это мой герой. Я его нашел. Кому, как не мне, публиковать его дневники?!
– Пожалуйста, публикуйте. Платите 50 рублей за страницу копии, и нет проблем!
Цены 1991 года, когда буханка хлеба еще стоила 16 копеек.
– Проблема есть. Я уже подсчитал. Тут набегает такая четырехзначная сумма, что она превышает будущий гонорар за весь роман.
– Это не мы придумали такие расценки. Нам спустили их из Минкульта. Стоимость одной страницы копии любого ранее не публиковавшегося документа – полста рублей.
– А если я перепишу от руки?
– Все равно. Ксерокс это или рукописная копия. Вы, писатели, наживаетесь на наших материалах, а мы – ни с чем…
– Но, позвольте, какая же это нажива, если я на одной только копии теряю сразу все? И потом, Домерщикова передала вам дневник мужа бесплатно, в надежде, что он когда-нибудь увидит свет. Если бы она знала, что вы упрячете его под финансовый пресс…
– Не я это придумал. Идите к начальнику музея.
Но и начальник музея бессильно развел руками. И старейший сотрудник его, мой добрый знакомый, сын героя этой книги, Андрей Леонидович Ларионов, вволю повозмущавшись, ничего не смог сделать. Не его фонд…
– Хорошо. Но выписки-то я могу сделать?
– Выписки можете. Только немного.
И чтобы перо мое не очень-то разбегалось, мне выдали несколько узеньких бумажных полосок, вроде закладок.
Вот уж где были танталовы муки! Каждая строчка просилась в книгу. Все было важным и необходимым. На все про все мне было отпущено полтора часа. Потом фонды закрывались, а вечером, точнее, ночью мой поезд уходил в Москву.
От отчаяния и обиды я стал переписывать весь дневник, обозначая слова одной-двумя буквами, отчего бумажные полоски стали походить на обрывки телеграфной ленты, на которой спятивший телеграфист стал выстукивать первые попавшиеся буквы: «По в. из к., з. ав. уб. як., я п с. о а.» Расшифровывалось это так: «По выходе из канала, закончив аврал с уборкой якоря, я приказал сыграть отражение атаки».
Расшифровывал я эти криптограммы на Кирочной, в гостях у Елены Сергеевны Максимович, той самой, что жила в девичьей квартире Екатерины Николаевны Домерщиковой и которая сохранила «английское фото» Михаила Михайловича, его итальянскую подорожную… Я коротал у нее вечер перед поездом и, голодный, злой, усталый, попал на воистину королевский ужин. Она поставила передо мной тарелку молочной лапши и макароны с китайскими консервированными сосисками и ушла, чтобы не смущать гостя. Я работал ложкой с престранным ощущением, как будто я не один в этой большой старинной комнате, как будто в тарелки с яствами заглядывают души умерших здесь голодной смертью людей. И когда хозяйка принесла кофе с пирожными, выяснилось, что в этой комнате и в самом деле умерла в блокаду няня Китцы, Екатерины Николаевны… Ее ли дух или чей-то другой, растворенный в этих многоведных стенах, помогал превращать разбросанные по ленточкам буквы в слова, но только дневник Домерщикова перелился в блокнот почти весь…
Свои записи старший офицер «Пересвета» вел в Порт-Саиде через несколько дней после взрыва корабля и спасения.
Порт-Саид. 1 января 1917 года
Из дневника Домерщикова
«Встал как будто весело, страшно болит спина, трудно разогнуться. Вчера бран ванну в первый раз после купания, сопровождавшего гибель «Пересвета». Посмотрел на себя в зеркало и, несмотря на десятидневный промежуток, увидел неимоверное количество синяков, ссадин, о существовании которых и не знал.
Молебен в 11 часов, затем здорованье с командой командира.
Почему-то сегодня тошно. Приезжал английский генерал – командующий Восточным фронтом и Египетской армией. Молодой симпатичный человек. Но у его штаба, Боже, выраженье то же, что и у всех штабных на свете – самодовольство и сознание собственного превосходства над всеми.
…Как легко иметь дело с англичанами! Благодарю судьбу, что удалось изучить язык и главным образом понимать англичан. Нашим, конечно, труднее.
…Сначала принимал дам с подарками для матросов. Надоели мне ужасно, как-то не до них. Издергали меня, ибо никакого интереса к обществу дам не испытываю, хотя и слыл бабником. Устал как собака, хотел прилечь, но нужно делать выписки и прочее и прочее. Чувствую себя кисло, а тут прибежали из портовой конторы и требуют найти капитана. Последнее нелегко. Когда же наконец его увидел, то толку не добился, ибо выпитый им алкоголь препятствовал соображению. Невозможно столковаться, все он знает и понимает… «Где, дорогой Мишук, как ты думаешь?» Не спится, болит голова.
Помню хорошо последний наш с ним крутой разговор, когда он в порыве величия начал произносить столь знаменитые фразы вроде: «Я устрою каторгу, и всем будет плохо. Меня хорошо знали на «Жемчуге».
– У нас, Константин Петрович, и есть настоящая каторга…
…Начну с выхода из Порт-Саида. Как будто все шло хорошо. Солнце скрылось, и море встретило нас не так мечтательно. Встретили английский пароход с гидропланом, третьего дня пришвартованный у Эль-Ариша. Дипломат из Каира, некто Разумовский, стоял у таможни, сняв шляпу. Как только ему ответили с мостика, он тотчас же ушел. Было слишком заметно, что его присутствие вызвано необходимостью соблюдать корректность, однако вышло, по-моему, совсем некорректно – уйти раньше, нежели мы прошли мимо. Впрочем, об этом дипломате распространяться не стоит, слишком он неинтересен и, по-моему, пуст, и пригоден разве что для карточной игры. Нашу бедную голытьбу он обыгрывал в карты, заманивая их, и для этого приезжал на корабль.
По выходе из канала, закончив аврал с уборкой якоря, приказал сыграть отражение атаки и стал распределять людей для наблюдения. Не знаю точно, сколько времени заняло это занятие и что происходило кругом, ибо спешил раздать бинокли и расставить людей до наступления темноты. Только успел сделать это и собирался пойти вниз проверить закрытие непроницаемых дверей, как вдруг раздался звук взрыва, а за ним другой и грохот. По левому борту увидел столб пламени и дыма, шедших из-за борта. Огонь был колоссального размера, и я ожидал с секунды на секунду другого взрыва, когда корабль разлетится на части.
Тотчас же направился к месту взрыва, но давка на юте задержала меня…
Команда бросилась за поясами, лежавшими на юте в рубке. Услыхав голос батюшки, я скомандовал «Смирно». Отец стал на шканцах, пытаясь успокоить команду. Увидев, что его внешний вид и дрожащий голос не способствуют цели, я обратил внимание окружающих на прикрепленные на мостике матрацы, которые тут же были расхватаны.
…Спустившись с мостика, увидел взволнованные лица команды, надевавшей пояса и расстегивающей койки. Здесь же стояли, снимая с себя платье, ревизор Отрышков и доктор Семенов.
Вспомнив о часовом, я немедленно спустился к сундуку и снял часового именем командира. Не дойдя до верху, вернулся обратно и, разбив шкапчик с ключами, послал их к артиллерийскому офицеру, чтобы затопил носовые погреба, взрывов которых в ту минуту больше всего боялся. Пошел по дороге наверх в каюту. Темнота, тишина, точно могила. Зажег спичку, взял два электрических фонаря и отправился осматривать крейсер. Встретил кого-то, кто умолял дать ему фонарь. Дал… Огонь и дым из палубы, куда я в ту минуту спустился, ошарашили меня.
Лейтенант Ивановский с обезумевшими глазами бежал тушить пожар. На мои увещевания бросить это дело и идти наверх не ответил ни слова, а, издавая невнятные звуки, бросился в моем направлении.
Попробовал спуститься вниз, попал рукой и ногой в распоротый живот убитого… Огонь, стоны, глаза слезятся, ничего не видят. Пробыв в этой обстановке несколько минут, я отправился наверх, где встретил трюмного механика Гедройца.
– Что делать? – спрашивает меня.
– Ничего. Идите на ют. Внизу вода, огонь, дым, и не в наших силах сделать что-либо.
Через полупорт смотрю: болтает катер и на нем пара людей, выбившихся из сил, чтобы выбраться наверх.
Отправил второго посланца к командиру за приказаниями. Но ответа все еще нет. Чья-то рука надевает на меня пояс… Иду вниз, чтобы взять карточку жены и мои документы. За мной прибегает вестовой Лыков.
– Боже, на кого ты похож?! – спрашиваю. Бедняга весь обгорел, все лицо, руки, ноги, голова – все черное. – Иди спасайся и плюнь на меня!
– У меня есть матрац, – говорит он. – А вот вам пояс.
Его вид и самопожертвование вывели меня на несколько секунд из равновесия. Запер дверь на ключ и вышел на ют.
– Оставь, ради Бога, бросайся, – говорю ему. А он все за мной. Слава Богу, удалось спихнуть его в воду.
Корма задралась… Стоять на палубе трудно. Николай Совинский надевает на меня пояс.
– Ради Бога, Михал Михалыч, у всех уже надеты…
– Зачем вы делаете это? – Я устал отвечать милому юноше, со слезами уговаривавшему меня надеть пояс. Дюжина рук с тем же предложением… Приказываю: – Скорее бросайтесь и отплывайте!
– Что же мне делать? – говорит повар. – Я плавать не умею.
– У вас есть пояс и матрац. Спасайтесь!
– Разве не утону?
– Нет, нет… И с Богом!
Бух, и он отплывает.
Один пояс держу в руках, кто-то сунул. Что делать? Да нечего ждать своей участи пойти ко дну.
– Бросайтесь, боцман! Вам делать здесь нечего!
– Что прикажете делать? – спрашивает трюмный механик, надеясь на спасение крейсера.
– Немедленно отправляйтесь за борт. Бросайтесь дальше, а то ударитесь.
– Есть.
Боцман поплыл.
Глухой звук, удар в голову, и вдруг лечу куда-то очень далеко, выныриваю, и вновь удар… Всплываю, вижу крейсер и сотни голов на плаву.
В воде матросы кричали: «Гляди, старшой тонет!» Один дал вцепиться в свой пояс: «Держитесь, ваше высокоблагородие… Выплывем!»
Плыли к дрейфующему английскому тральщику. Его проносит мимо. Закричал по-английски: «Бросайте якорь!» Кажется, услышали. Загрохотала якорь-цепь. Но тральщик оказался французским…
Втащили на борт.
…Иду на мостик к командиру. Хочу сказать слово – ничего не выходит: дрожь ужасная. Спускаюсь опять на палубу.
– Ваше высокоблагородие, помогите, там наши ребята!
Вытащили одного, другого…
– Ой, не трогайте рукой, кожи нет! Дайте я сам!
Срывается и падает в воду, тащу за шиворот, не слушаю стонов. Ну вот ты и спасен.
– Иди внутрь!
– Но… Та… Не…
Бедняга, нога у него сломана, сам обожжен, а плыл.
– Гардемарин Смирнов, это вы?
– Т-так т-точно, господин старший офицер! Нога сломана, идти не могу, терпеть буду.
– Орел!… Несите его в камбуз.
– Ваше высокоблагородие, граф Гейден плывет!
– Давай тащить…
Вытащили. Ноги не держат.
– Холодно… Согрейте!
Глажу по голове, бедный мальчик, совсем измотан, у него отнялись от судороги ноги.
– Кто это? А, ну вот…
Втащили командира. Голенький, только в одном капковом жилете.
Еще, еще… Боже, сколько обгоревших! Обхожу, смотрю, а говорить не могу. Зуб на зуб не попадает. Ходим кругами.
Захожу в какую-то каюту, всех тошнит, дрожат, сидят обгорелые и мучаются! Даже стать негде, на полу какая-то слизь. Трясет неимоверно.
Пойду посмотрю, как дела.
Всюду стоны и дрожанье. На лицах написано только одно желанье: скорее бы дойти до Саида, а то, не ровен час, напоремся на мину.
Наконец показался Порт-Саид. Стою у трубы, греюсь. Подходим к землечерпалке. Слышны голоса англичан.
Вывожу обожженных и раненых.
– Вы что же не зажигаете огней? – говорит мне какой-то кэптен. – Огни и кранцы?
– Какие, – отвечаю, – вам огни? Я не знаю, где они!
– Какой же вы в таком случае капитан?!
– Откуда вы взяли, что я капитан? Я старший офицер погибшего крейсера.
Извинился.
– Большое вам спасибо за распорядительность. Вы тут так командуете, что я принял вас за командира тральщика.
Отвел офицеров в госпиталь, иду назад смотреть команду.
Три часа ночи. Кого-то несут. Это лейтенант Кузнецов: «Умру, Михал Михалыч… Не выдержу. Очень все болит».
И действительно, час только и выдержал, бедняга.
К четырем утра попадаю в палату. Проверяю офицеров – шестерых нет. И все мои фавориты. Бедняги замерзли либо пошли ко дну с кормы.
Раздеваюсь, ложусь. Подходит сестра и приносит три одеяла. Начинаю забываться…
6 часов утра. Не спится, все болит… Надо вставать. Хрипит в углу командир. Надеваю свое мокрое платье, и начинаются дела.
После обеда – похороны. Какой-то консул жмет руку. Приходят английские офицеры. Перевожу. Греюсь. Устал.
«Пожалуйста, – говорит командир, – делай все, как найдешь лучшим. А я пойду к консулу насчет денег».
Давно бы так! Наконец-то дал мне карт-бланш! Хвост трубой – и пошел писать. Вспомнил человек десять… Одним словом, практика – лучше, наверное, не придумаешь.
Хожу, хожу и хороню, хороню без конца…
Приглашали офицеры в город встречать Новый год. Не до этого. Да и удобно ли перед командой? Лучше уж пусть он пройдет без встречи. Авось будет спокойней…
…Капитан все пишет какие-то донесения и носится со словом «вализа», которое недавно узнал. Будто обуяло его наваждение! Тычется с «вализой» всюду, куда надо и не надо.
Постоянно сталкиваюсь с ним по-чиновничьему… Хочется ему все сдать в Генштаб и только исполнять их приказания. Мило и хорошо. Но не для нас. Никакой инициативы и боязнь рассердить штаб. Приятно иметь такое начальство.
Противно, с утра до вечера похороны, волнение не отступает, нервная раздраженность. Вот так потом из огня да в полымя.
Не могу вразумить этого хлюпика делать дело, а не думать о своих «орлах» на погонах.
С утра совместный осмотр лагерей. Ругаюсь с офицерами. Проверка команды, опять похороны. Распределение в лагере по палаткам. Опять скулеж офицеров, нервы не выдерживают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53