! Однако я соблюдал предельную политкорректность – уж очень хотелось взглянуть на страну, чей язык я зубрил с пятого класса и до седой бороды, страну, знакомую по трагедиям Шекспира и детективам Конан Дойла, романам Диккенса и Олдингтона, по картинам, фильмам, анекдотам, учебникам истории и географии. Мне доводилась огибать Британию на подводной лодки с севера и проходить Ла-Маншем на надводных кораблях, видеть издали, в бинокль, знаменитые белые меловые скалы. Теперь же брезжила вполне реальная возможность вступить на землю железного Кромвеля и не менее броненосного Черчилля, полярного первопроходца Роберта Скотта и изобретателя паровоза Джорджа Стефенсона, Роберта Стивенсона, автора любимого с детства «Острова сокровищ», и адмирала Нельсона, и лорда Байрона, наконец, принцессы печального образа Дианы и…Колди Домерщиковой, урожденной Иден, родившей в феврале 1917 года в азербайджанском городе Гяндже мальчика по имени Питер. Наконец, все формальности были улажены и мой заграничный паспорт украсила британская виза.
Туманный Альбион задернулся облаками еще за час до подлета к Ла-Маншу.
«Не верю!» – сказал я фортуне, когда наш Ил-86 вынырнул из тяжелой сырой тучи прямо над центром Лондона и в иллюминаторе, как на обложке учебника английского языка, возникло здание Вестминстерского дворца с высоченной башней Биг Бена, выгнулась в скрепах великолепных мостов темно-серая Темза, открылись зубчатые башни Тауэра, стоящий против него крейсер вроде нашей «Авроры»…
Мог ли я подумать, скажем, в пятом классе, когда на парту впервые лег учебник английского языка с величественной часовой башней на обложке, или стоя на мостике подводной лодки, которая обходила страну вероятного военного противника с севера, прорываясь сквозь фареро-шетландский противолодочный рубеж, или собирая в не столь давние времена бесчисленные подписи на характеристику перед поездкой в братскую Болгарию, мог ли я подумать, что однажды вот так вот одним взглядом окину этот недосягаемый неприкасаемый непостижимый город?
ИЛ-86 величаво разворачивался над центром столицы. Увесистые турбогондолы на правом крыле размашисто качались над жилыми кварталами, парками, доками, рекой, потом они лихо пронеслись над шоссе – двухэтажный автобус резво проскочил под брюхом заходящего на посадку аэробуса – и, наконец, застыли над серой гладью крупнейшего в мире леталища – аэропорта Хитроу. «Хитровка», как сразу же окрестили его наши люди, москвичи.
Боинги, виражирующие над Темзой, выплывающие из-за главной часовой башни парламента – Большого Бена, – такая же привычная деталь лондонского пейзажа, как голуби на Трафальгарской площади или вороны над бастионами Тауэра. И только после печально известной авиакатастрофы в Иркутске, когда многоэтажный жилой дом протаранил воздушный гигант, лондонцы стали с тревогой поглядывать и на свое собственное небо. Все-таки нешуточное это дело, когда стотонные крылатые махины каждый час проплывают над крышей твоего дома, над кварталами густо населенного центра, над уникальными архитектурными ансамблями. Неизвестно, что там решат городские власти, но пока со всех направлений, по всем высотным эшелонам на Лондон движутся, заходят, снижаются лайнеры всех авиакомпаний мира. Дай им всем мягкой посадки, Боже! И да не дрогнет рука пилота на штурвале и не собьется глаз диспетчера на экране!
Лондонцам старшего поколения моторный гул за облаками будоражит память, в которую навсегда врезали свои звуковые дорожки эскадры гитлеровских бомбардировщиков. Натужно-ноющий вой перегруженных бомбовозов и сейчас еще можно услышать в военных музеях Англии, где весьма натуралистично воспроизводятся звуковые картины воздушной войны в небе Британии.
Лондон. Февраль 1998 года
Знакомиться с Лондоном я отправился без особого плана. Вышел наугад в центре города из станции метро «Пикадилли», и оказался перед памятником, на котором были выбиты очень родные слова: «Севастополь. Инкерман». Это был монумент королевским гвардейцам, которые штурмовали полтораста лет тому назад бастионы Севастополя. Вот и не верь после этого в Провидение! Ведь только что в Севастополе бродил по английскому кладбищу, восстановленному и приведенному в идеальный порядок силами местных энтузиастов.
То была последняя война, в которой русские и английские солдаты стреляли друг в друга. Потом, как бы ни враждовали наши политики, но в самых главных европейских и мировых войнах мы всегда оказывались вместе – будь то битвы с наполеоновской армией или сражения с войсками кайзера, вермахтом Гитлера.
На той же самой улице – Регент-стрит – я не смог пройти мимо бронзовой фигуры лыжника. Он стоял в неприметном и весьма затененном углу. «Роберт Скотт» – прочитал я на гранитном постаменте. «Сей памятник воздвигнут офицерами королевского флота». Капитан Роберт Скотт – один из покорителей Южного полюса планеты. Он погиб в том же роковом 1912 году, в каком безвестно сгинули и наши, русские первопроходцы в Арктике – Владимир Русанов и Георгий Брусилов. Эта печальная дата да неуемная жажда открытий роднят их, как побратимов. Роберт Скотт замерз в Антарктиде, не дойдя всего лишь одиннадцать миль до склада с продовольствием. Теперь он, бронзовый, навечно в сердце Лондона – на Регент-стрит… Жаль, что у нас не нашлось металла ни для Русанова, ни для Брусилова. Жаль, что не нашлось места для их пьедесталов ни в Москве, ни в Питере, ни в Архангельске…
План розыска Питера Домерщикова был прост и состоял из двух пунктов: первое, попытаться разыскать родственников бывшего военно-морского агента России в Великобритании (военно-морского атташе) контр-адмирала Николая Александровича Волкова, который занимал этот пост с 1913 по 1919 годы. После гражданской войны он навсегда остался в Лондоне, возглавив кают-компанию офицеров бывшего императорского флота. Уж он-то, точнее, его потомки, наверняка бы смогли что-нибудь рассказать о судьбе жены Домерщикова. Но Николай Александрович почил в Бозе в 1954 году. О нем я знал лишь, что прах адмирала-дипломата, бывшего командира яхты морского министра «Нева» покоится на сельском кладбище в Бромптоне да еще то, что где-то в Лондоне отставной адмирал держал маленький ресторанчик. Знать бы хотя бы, какой именно, уже можно было бы начинать поиск. Но, увы…
Пункт второй: навестить внучку известного русского дипломата в Британии графа Александра Бенкендорфа (сына начальника одиозного III отделения) – Наталию Константиновну Брук, чей отец был офицером русского флота и вполне мог знать как самого Михаила Домерщикова, так и его жену-англичанку.
ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА. Старший лейтенант Константин Александрович граф Бенкендорф участвовал в обороне Порт-Артура, ходил в боевые походы на эскадренном броненосце «Ретвизан», которым командовал капитан 1-го ранга Э. Щенснович. Был ранен, награжден боевыми орденами.В годы первой мировой войны воевал на линкоре «Полтава» в качестве старшего артиллериста. После октябрьского переворота служил в Главном штабе Красного флота, но в 1924 году эмигрировал в Англию, где находился его отец – Александр Александрович граф Бенкендорф, многие годы представлявший интересы России в Англии. Там прожил долгую и вполне счастливую жизнь, мирно почив в Бозе в 1959 году.
С Натальей Константиновной Бенкендорф я познакомился в Москве на конгрессе соотечественников в 1991 году. Было такое замечательное собрание потомков русских эмигрантов первой волны – перед самым августовским путчем и даже во время него. Знакомство вышло скоропалительным. Наталья Константиновна, возглавлявшая в Англии Пушкинское общество, оставила визитную карточку и произнесла замечательную, почти фантастическую по тем временам фразу: «Будете в Лондоне – заходите!» Кто мог подумать, что однажды так все и случится. И вот я разыскиваю на площади Онслоу дом, где живет миссис Брук, она же дочь старшего артиллериста с линкора «Полтава», правнучка шефа корпуса жандармов, любимца императора Николая I.
Разговор наш, как и следовало ожидать, состоялся у старого камина в окружении старинных вещиц, фотографий, картин. Это была классическая дворянская гостиная, выдержанная в духе середины XIX века.
– Папа был настоящим моряком, понимаете? Настоящим! – Взволнованно рассказывала Наталья Константиновна. – У него даже татуировка была на левой руке – дракон, обвивающий кортик. Это в память о пребывании в японском плену. А вот за то, что папа служил у большевиков, его называли в Лондоне «красным графом»… Отец написал и выпустил в свет свои мемуары – «Полжизни». Это книга – о России, о ее флоте, о ее людях. Очень бы хотелось, чтобы однажды она вышла на русском языке.
И как же продолжился род Бенкендорфов в Англии?
– От моего брака с мистером Бруком родилась дочь София, которая подарила нам трех внуков – Александра, Николая, Льва – и внучку Беатрис. У Александра, это наше родовое имя, родился недавно сын Федор. К сожалению, несмотря на русские имена, никто из них не владеет языком моего прадеда. Точнее сказать, языком Пушкина. Я последняя, кто может на нем писать и изъясняться. У меня большая библиотека, где рядом с книгой отца стоят и томики пушкинских стихов… Хожу в русскую церковь в Лондоне – Успения Божией Матери и Всех Святых, и молюсь за дочь, внуков и за Россию.
– Не знакома ли вам случайно фамилия Домерщиковых?
– Нет, никогда не слышала… Если он морской офицер, то, может быть, отец упомянул его в своих мемуарах…
Наталья Константиновна сняла с полки книгу, и я стал выискивать по страницам довольно броское сочетание латинских букв – Domerschikov. Однако ни разу оно не попалось.
– Лучше всего вам пойти в нашу церковь. Среди прихожан немало старых русских людей. Может быть, кто-то из них что-то знает…
Собственно, ничего другого и не оставалось. Тем более, что и о Колди Иден Наталья Константиновна тоже ничего не слыхала.
На другой день, следуя совету Натальи Константиновны, я отправился в русский храм, благо он находился не столь далеко от моей гостиницы, которую содержали греки-киприоты. Пройдя через Гайд-парк и поплутав слегка по незнакомым улочкам, я все же вышел к церкви Успения Божией Матери и Всех Святых. Службы не было, и храм был почти пуст. Кто знает, может быть, сюда заглядывал и сын Домерщикова? Все-таки он был крещен в России, знал русский язык с детства… Староста храма – немолодая женщина в черном платке – терпеливо выслушала историю моих поисков и посоветовала побеседовать с неким Петром Николаевичем, старейшим прихожанином, который жил неподалеку и был, как выразилась староста, «большим историком России». На мое счастье, «большой историк России» должен был прийти к обедне. Побродив по окрестностям Гайд-парка, я вернулся в храм к началу обедни, и староста показала мне взглядом на высокого сухого старика с аккуратной белой бородкой. Я встал за ним и терпеливо дождался конца службы. На паперти церкви я представился ему и протянул визитную карточку. Он долго вчитывался в мою фамилию.
– Простите, вы не имеете родственного отношения к Семену Моисеевичу Черкашину? – Спросил он, изучая уже не визитку, а мою физиономию. – Сотнику Собственного Его Императорского Величества Конвоя? Из казаков станицы Терновской Кубанской области? Я имел честь знавать его в Америке…
Вопрос был слишком неожиданным, что называется, в лоб. Я несколько опешил:
– В нашей жизни все может быть… Правда, я впервые слышу это имя. Но в Японии всех однофамильцев считают родственниками… Он жив?
– Нет. Почил в Бозе в 1973 году в Вайленде. Интересный был человек. Всю гражданскую войну в Русской армии вплоть до эвакуации из Крыма. Выживал с казаками на острове Лемнос… Я, видите ли, всю жизнь занимаюсь историей казачества.
Мы разговорились довольно дружески. История лейтенанта Домерщикова и его сына вполне тронула Петра Николаевича, он обещал навести кое-какие справки по Дикой дивизии. Не ожидая от нового знакомого особых открытий, я пригласил его на завтрак в свой скромный отель «Никки». Приглашение было принято. И на утро Петр Николаевич пришел в точно назначенный час с объемистым пакетом в руках.
– Возможно, это и не представляет для вас особого интереса, – сказал он за чашкой чая, – но мне бы хотелось выполнить посмертную просьбу друга. Давным-давно он служил корнетом в лейб-гвардии конном полку. Собрал небольшую коллекцию фотографий. Просил меня передать все это в Россию.
На стол легла стопка дореволюционных фотографий на толстом паспарту и снимки, сделанные в первые изгнаннические годы. В основном это были портреты членов царской семьи, взятых в самодельные рамочки, групповые снимки офицеров-кавалеристов, любительские фото на плохой бумаге времен первой мировой войны. Два снимка показались особенно интересными: Великий Князь Николай Николаевич, бывший главнокомандующий русской армией в первые годы войны, был снят в Ницце возле авто. Ничем другим порадовать Петр Николаевич, тезка Врангеля, как горделиво он заметил, не смог. Я уже хотел было распрощаться, как он спохватился и достал ксерокопию журнального разворота.
– Мне кажется, это про вашего героя. Посмотрите. Я переснял это из «Военной были».
Я пробежал первые строки и тихо ахнул. Статья называлась «Мичман «Сорви-голова» и рассказывала о конно-подрывном отряде – по сегодняшней терминологии «спецназе» – Дикой дивизии. И хотя нигде не было названа фамилия Домерщикова, речь, конечно же, шла именно о нем. Писал известный в русском зарубежье литератор, капитан 2-го ранга А. Лукин:
«Разумеется, обучить этих горных орлов (бойцов Дикой дивизии. – Н.Ч .) пользоваться пулеметом и динамитом было делом совершенно безнадежным, почему и пришлось сформировать для дивизии специальный конно-пулеметно-подрывной отряд. Сформировали его из добровольцев-моряков: офицеров и матросов Балтийского флота. Командовал отрядом капитан 2-го ранга Страдецкий, имея помощниками лейтенантов О’
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53