– Что он делал? – не понял я странное слово.
– Ерфарунк, – повторила хозяйка. – Это, значит, Артур Иванович там всякие ерфарунки варил.
– Die Erfahrung? – уточнил я. – Опыты?
– Это нам по вдовству неведомо, только оченно там воняет.
– Показывайте.
– Почто хорошему человеку не показать, как Артур Иванович за постой задолжал…
Я без звука выудил из кармана еще рубль, что привело добрую женщину в полный восторг.
– Они в мастерской Иван Ивановича, мужа-покойника, святой жизни был человек, таких уж и не встретишь, чистое золото а не человек, – сообщила вдова истово крестясь, – свои ерфарунки варили.
Мы вышли из дома и отправились в мастерскую. Ничего особенного увидеть там я не надеялся, скорее всего, некое подобие аптеки. Однако раз уж пришел, захотел поглядеть, какие опыты мог ставить такой неуч и халтурщик, как Винер.
Помещение мастерской внешне походило на обыкновенный сарай, только с окнами. Вдова отставила кол, которым были приперты двери, и пропустила меня вперед.
– Я, ваше благородие, снаружи подожду. У меня от тамошнего запаха в грудях смущение.
Я прошел через полутемные сени в основное помещение. В нос ударила тошнотворная вонь гнилого мяса, тухлых яиц и еще какой-то непонятной дряни. Задержав дыхание, я огляделся.
Это было круто! Настоящая средневековая лаборатория алхимика! Посередине комнаты стоял большой стол с колбами, ретортами, ступками. Вдоль стен тянулись стеллажи с разнокалиберными банками и флаконами.
Я подошел ближе. Какой только пакости не насобирал Винер: сушеных лягушек, тараканов, костей, черепашьих панцирей, неподдающихся идентификации останков животных. На почетном месте лежала толстая книга, а рядом с ней неизменный в таких случаях человеческий череп с желтыми зубами.
На осмотр всей этой мерзости ушло меньше минуты. Когда же я почувствовал, что задыхаюсь, по наитию схватил какую-то книгу и выскочил на свежий воздух.
– Посмотрел, батюшка, где, прости господи, Артур Иванович ефрунки варил? – поинтересовалась вдова.
– Посмотрел, там действительно дышать нечем.
– Вот и я о том. Артур Иванович человек почтенный, тихий, аккуратный, только почто такую вонь разводит?
– Я возьму его книгу, – сказал я хозяйке.
– Как же можно батюшка! Она, поди, денег стоит. Набавь хоть гривенничек.
Книга мне была без особой надобности, взял я ее из праздного любопытства – полистать и вернуть. Но жадность горькой вдовы так умилила, что я без звука выдал ей гривенник и распрощался.
Дома Аля уже не находила себе места. Из-за большого расстояния между нами она не могла понять, что я делаю, но что общаюсь с женщиной, уловила. Впрочем, тут же успокоилась.
– Это книга? – спросила она, увидев у меня винеровский фолиант.
– Книга, – подтвердил я.
– Библия?
– Вряд ли.
– Ты что, сам не знаешь? – поразилась она.
– Еще не смотрел, да и вряд ли смогу ее читать, она написана по-немецки, да еще готическим шрифтом.
– Каким шри… – не поняла она.
– Красивыми буквами, – объяснил я. – Так писали в старинных книгах, особенно в Германии.
– А эта книга старинная?
– Сейчас посмотрим, – ответил я, раскрывая фолиант. – Вот черт, здесь латинские цифры.
– Какие цифры? – не поняла Аля.
– В старину в Европе цифры писали латинским буквами, – пояснил я, понимая, что для девушки это чистая тарабарщина. – Позже, с пятнадцатого века начали писать арабскими.
– Понятно, – протянула Аля. – И что здесь написано?
– Матерь божья! – поразился я. – Если не ошибаюсь, эту книгу издали в 1511 году!
– Откуда ты узнал?
– Видишь, здесь написано М – это тысяча, D – пятьсот, а вот эти буквы X и I, обозначают десять и единицу. Получается, тысяча пятьсот десять и один год!
– Надо же, – порадовалась за меня Аля. – Ну и что?
Я обнял ее и расцеловал.
– Ничего, просто этой книге почти триста лет. Возможно, ее издавал сам Гуттенберг!
– Да? – опять вежливо удивилась Аля. – А кто это такой, и что он с ней делал?
– Алечка, не обижайся, но сразу я тебе этого объяснить не могу.
– Я что, дурочка? – обиделась девушка.
– При чем здесь дурочка! В старину книги писали от руки, а это очень долго. Потом один человек по фамилии Гуттенберг, придумал другой, более быстрый способ, он называется книгопечатанье. Я точно не помню когда он жил, кажется, в середине пятнадцатого века. Возможно, это одна из его книг, если он дожил до 1511 года, или кого-нибудь из его учеников. Таких книг очень мало, и стоят они очень дорого.
– А о чем в ней написано?
– Я немецкий язык знаю плохо, а тут еще трудные буквы, готические, я тебе уже о них говорил.
С готическим алфавитом у меня были проблемы еще в школе, однако заголовок я разобрал. Благо он оказался коротким: «Die Schwarze Magie».
– «Черная магия», – перевел я. – Впрочем, чего можно было ждать от Винера!
– Интересная книга? – поинтересовалась Аля.
– На любителя. Тебе не понравится. Вот ее бы на аукцион «Сотбис»! За пару «лимонов» со свистом бы ушла!
– Прости, Алеша, но я ничего не поняла. Опять ты говоришь непонятно.
– Это я так, про себя. За такие редкие книги можно выручить очень много денег.
– Наверное, я в твоем мире никогда не смогу разобраться, – грустно сказала Аля.
«Было бы в чем разбираться, – подумал я. – А девушка-то у меня начинает думать абстрактными категориями!..»
– Чем я начинаю думать? – подхватилась она.
Я опять упустил из виду, что она читает все мои мысли.
– Прости, моя хорошая, но я тебе и этого не смогу объяснить.
– А ты попробуй! – окончательно обиделась Аля.
– Ну, понимаешь… Давай, попробуем на примере. Например, ты видишь это окно, и думаешь про него. А можно посмотрев на одно окно, представить вообще все окна, которые существуют на свете…
Пример оказался не очень хорошим, и я замолчал, не умея перейти от частного к обобщенному, общему.
– И что в этом сложного? Я все поняла!
– Да, но для того, чтобы представлять разные окна, нужно увидеть очень много зданий и окон, а ты пока видела мало.
– Вот уж, окон я не видала!
– Видала, видала, – сдался я и заключил разговор стандартной формой, то есть принялся целовать несостоявшуюся абстракционистку.
Аля вначале отбивалась, делая страшные глаза и указывая на дверь, которая, увы, не запиралась. Но потом нам стало как-то не до условностей.
– Что, прямо сейчас? – с деланной обреченностью спросила она.
– До обеда еще два часа, успеем!
– А вечером?
– Вечером, само собой!
– Ну, если так… А вдруг кто-нибудь войдет?
– Сейчас что-нибудь придумаю, – торопливо пообещал я. Огляделся и не нашел никакого другого способа, кроме как бесценной антикварной саблей подпереть дверь…
После обеда я навестил беглого солдата. Его благоустроили в сухом сенном сарае, подальше от любопытных взглядов. После перенесенных невзгод и лишений, Иван медленно восстанавливал силы и много спал.
Мой визит немного его развлек, но было видно, что ему лучше пока побыть в одиночестве. Он несколько дней не брился, зарос густой щетиной и теперь больше походил не на солдата, а на разбойника.
Глава четвертая
Наши эмигранты, в советское время уезжавшие из страны, говорят, что первое, к чему привыкали на Западе, это к полным полкам магазинов. Я же здесь сразу привык чувствовать себя дворянином.
Никаких особых оснований для дворянской спеси у меня не было, лишь косвенные признаки, что попал не куда-нибудь, а к своим предкам, находящимся в этом привилегированном сословии.
Да и то сказать, ни один род моих многочисленных однофамильцев, включая баснописца Ивана Андреевича Крылова, древними дворянскими корнями похвастаться не мог. Были известные мне Крыловы в основном выходцами из чиновников и в дворяне попали при последних императрицах, когда такой статус получали едва ли не все грамотные люди, устроившиеся на государственную службу.
Однако ощущать и считать себя можно кем угодно, это никому не возбраняется; сложнее навязать придуманный образ окружающим. Пока я жил в заштатном городке, лечил от начинающегося цирроза печени местного уездного начальника, был накоротке с отставным генералом Присыпкиным, ни у кого не возникало и мысли проверить мои документы.
Однако не все же мне было торчать в Троицке, где на одного жителя приходилось по две коровы и четыре козы, а весь местный бомонд умещался в одной не очень большой гостиной того же Киселева.
Рано или поздно нужно будет отправляться на поиски жениха моей «нанимательницы» Марфы Оковны, устроившей мне эту командировку в XVIII век. Потому в первую очередь нужно было как-то легализироваться и выправить себе надежные документы.
У меня не было никаких сомнений относительно полицейской мощи российского государства. Это, конечно, не сталинский режим, с тотальным контролем над всеми жителями страны, но и не европейская демократическая расслабуха.
Попадись я по чьему-нибудь доносу в руки властей, меня сгноят в застенках, лет десять выясняя подробности биографии. А теперь на моей совести был еще и беглый солдат Иван, которого я спас от сатанистов. Попади он в руки строгого и справедливого начальства, его просто забьют шпицрутенами за дезертирство…
Сказочки про добрую патриархальную Русь хороши, пока сам не увидишь, как организованы органы контроля даже в такое противоречивое и расхлябанное время, как при Павле.
Достаточно сказать, что все передвижения граждан по стране строго контролируются. На всех въездах в города стоят стационарные полицейские посты, даже улицы часто на ночь запираются специальными рогатками. Все ночи напролет по улицам шастают сторожа, мешая обывателям спать своими сигнальными колотушками. Это даже спустя четверть века отметил Александр Пушкин:
Давно кричит петух соседний,
В чугунку доску сторож бьет…
В том, что касается государственной мощи, наше страна со времен Петра I – самая что ни на есть великая держава. Сейчас в России, которая зачем-то воюет в Европе с французами за австрийские интересы, армия составляет четыреста тысяч человек. При том что жителей чуть больше 36 миллионов…
В армии установлена жесточайшая дисциплина. Павел зажал дворянско-офицерскую вольницу, опору своей покойной матушки, и теперь не только нижние чины ощущают тяготы и лишения воинской службы.
Только недавняя либерализация законов поменяла пожизненную солдатскую службу на двадцатипятилетнюю. В крепостные крестьяне, считай рабы, записали всех не сумевших доказать свое дворянское происхождение или не имеющих твердого, постоянного дохода.
Власть помещиков над крестьянами сделалась абсолютной. За жалобу на произвол барина крестьян наказывают кнутом. Достаточно вспомнить сумасшедшую помещицу Салтыкову, до смерти замучившую в непосредственной близости от Москвы, в своем имении Коньково, более ста тридцати женщин и нескольких мужчин, прежде чем власти применили к ней репрессивные меры…
Память о недавнем Пугачевском бунте подогревает энтузиазм верноподданных обывателей ловить всех людей, кажущихся чем-то подозрительными. Причем к облавам привлекаются крестьяне, независимо от их занятости, даже в самое горячее время полевых работ, в страду.
Все люди в империи повязаны страхом и подозрительностью. За недоносительство карают и рублем, и кнутом. Вполне возможно, что корни любви к доносам у одной части населения и лютая ненависть к доносчикам у другой, восходят к этим странным временам.
Если вдуматься, то страх – один из действенных рычагов управления людьми. Он сковывает инициативу, но там, где дело касается выполнения приказов и беспрекословного повиновения, даже ценой жизни, он незаменим. К счастью, страх экономически неэффективен, иначе большинство человечества до наших дней так и пребывало бы в рабском состоянии.
Что гнало монголо-татарские орды воевать за тысячи километров от дома, терпеть лишения и голод? Жажда заполучить чужое достояние? Вряд ли у кочевников была такая тяга к имуществу. Стремление к подвигам, патриотизм? Это все более поздние выдумки.
На мой взгляд, их гнала от победы к победе безжалостная и организованная группа людей сумевшая заставить бояться себя больше, чем гибели в бою.
Почему великий русский солдат сумел завоевать своим царям огромную империю? Опять-таки, боясь своего начальства больше, чем врагов. Тот же вывод можно сделать и проследив ход последней, большой войны с Германией.
Советское, плохо организованное, плохо вооруженное, часто брошенное на произвол судьбы бездарными полководцами воинство без оглядки бежало, пока его не загнали в угол между возможной героической смертью от руки врага и бесславной, но неотвратимой – от своих. Только тогда остановили наши герои винтовками Мосина крупповские стальные мастодонты.
Все эти этюдного плана размышления, пришли мне в голову, когда я стал осознавать, как быстро дух времени начинает руководить моими поступками. Кажется, какое мне дело до ветхозаветных законов странного императора… ан нет, у меня начал появляться вполне реальный страх перед всякого рода начальством и ощущение своей беззащитности.
В своем времени еще ориентируешься, как ловчее увернуться от чиновников-беспредельщиков, а в чужом кажется, что опасность подстерегает тебя на каждом шагу. По общему нашему историческому невежеству, я почти ничего не знал о структурах власти в предшествующие эпохи.
В школьном курсе истории основной упор делался на критику предшествующего режима, а не на изучение истории, если не народа, то хотя бы государства и его институтов. Теперь прошлое стало для меня настоящим, и я его боялся.
Самое, пожалуй, забавное, что я боялся не чего-то и тем более не кого-то конкретно, а так… вообще. По принципу «как бы чего не случилось». Грустные мысли на Руси обычно кончаются одним и тем же. Я оказался не исключением и смирился с суровой действительностью при посредстве бутылки водки, в компании портного Фрола Исаевича.
По будням Котомкин много работал, зато по выходным оттягивался по полной программе. Наше с Алей появление в доме, внесло, как говорится, свежую струю в их обыденную провинциальную жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39