Ограда упиралась в дом, новый или же недавно отремонтированный.
Я постучал в дверь, но никто не ответил.
Я нащупал задвижку, она поддалась, и я вошел.
– Это ты, маршеф? – спросил голос со второго этажа. При слове «маршеф» Венера вздрогнула.
Ренье не обратил на это внимания и продолжал:
– Человек, обратившийся ко мне, говорил по-французски с ярко выраженным итальянским акцентом; между тем слово «маршеф» – «лейтенант» на армейском жаргоне – употребляют обычно лишь настоящие французы. Понятно, в ту минуту эти мысли не приходили мне в голову.
Я пролепетал:
– Сжальтесь, приютите меня.
Меня, видно, не услышали, и голос, старческий, как мне казалось, распорядился:
– Поднимайся скорее. День настал. Хозяева веселятся.
Я двинулся на голос и, пройдя несколько шагов, наткнулся на лестницу. Наверху старуха напевала по-французски, И оттого я полагал, что могу рассчитывать на хороший прием.
«Интересно, – думал я, – кто это веселится в такую ночь».
Я даже не надеялся, что смогу подняться по лестнице, до того я устал и окоченел. Тело мое ныло и болело, разодранная острыми камнями кожа кровоточила.
Однако за поворотом лестницы озарявший побеленные стены яркий свет придал мне сил. Я дотащился до верхней ступеньки, шагнул вперед и рухнул посреди большой комнаты, где стояла кровать под балдахином с зелеными шерстяными занавесками.
Старуха стелила постель.
Когда эта особа обернулась на шум, я увидел лицо, такое страшное и сморщенное, что у меня болезненно сжалось сердце.
Веки ее были красны, но глаза оставались ясными.
На голове клочьями топорщились седые лохмы.
Старуха в изумлении глядела на меня.
– Так ведь это не Лейтенант! – пробормотала она. Дверь не запер, пьяница проклятый! Ох, не люблю, когда на моих глазах с людьми приключается беда.
Женщина запустила руку в огромный карман, извлекла оттуда оплетенную бутылку, приникла к горлышку губами и снова пробурчала:
– Пьяница! Чертов пьяница! Голова моя бессильно упала. Старуха прищелкнула языком и проговорила:
– Красавчик-то какой, разрази меня гром! Потом она спохватилась:
– В такую бурю чего доброго и вправду разразит! И женщина набожно перекрестилась.
– Воды, – прошептал я. – Ради Бога, глоток воды! Старуха подошла ко мне и протянула бутылку с добродушной улыбкой, обнажившей беззубые десны.
– Воды! – повторил я.
Она рассмеялась и всунула горлышко бутылки мне в рот.
Жажда заставила меня преодолеть отвращение. Я судорожно глотнул.
– Вы из Сартена? – спросила старуха на корсиканском наречии.
– Я из Парижа, – ответил я. – Я продрог. Я голоден. В тусклых глазах женщины вспыхнули огоньки. Она повторила:
– Из Парижа! Тут ее почему-то охватило веселье, и она задрала плохо гнущуюся ногу, подражая нашим разгульным карнавальным танцам.
– Эй, вы, там! – выкрикивала женщина. – Твое здоровье, Полит! И мое! Куртий я замочила! Меня знали в «Галиоте», цыпленочек! И в «Срезанном колосе» тоже! Я – Бамбуш, старшая сестра королевы Лампион! Я – мать Пиклюса! Эх, выпьем! Я угощаю!
Она запрокинула голову, влила себе в глотку изрядную порцию зелья, после чего приняла серьезный вид и заявила:
– Лейтенант, он пьяница... зверь лютый. Вам бы лучше уйти отсюда, молодой человек. Есть здесь нечего. В доме никто не живет.
Но опровергая ее слова, из-за двери, не той, что вела на лестницу, а другой, скрытой от меня пологом кровати, донесся шум, явно не имевший никакого отношения к реву бури.
Такой шум слышат обычно жильцы верхних этажей, когда в полуподвальном кабачке пирует целый полк солдат.
Старуха пожала плечами и проворчала:
– Они будут гулять до утра. Мальчик успеет согреться и перекусить на дорогу.
Она даже не спросила меня, как я очутился в этом Богом забытом уголке страны – при том, что ехал из Парижа.
Водка подействовала на меня благотворно. Пока старуха вытаскивала из буфета хлеб и мясо, я оглядел комнату, обставленную в строгом вкусе былых времен.
Я уже говорил, что наружная стена могла принадлежать монастырю или замку. Эта комната – тоже. Мебель В ней пришлась бы по душе нынешним любителям древностей. Резьба по дереву радовала глаз, хотя и не отличалась особой изысканностью.
Печатью глубокой старины здесь не были отмечены лишь два предмета – два портрета, которые висели на стенax друг против друга.
Они очень заинтересовали меня как художника.
На одном был изображен глубокий старик, на другом – безбородый юнец, черноволосый и бледный.
Нет нужды описывать эти лица подробней, вы только что видели их сами: на картине Разбойника они воспроизведены с исключительной точностью.
Сам я обнаружил полотно таинственного живописца три года спустя в галерее графа Биффи и, разумеется, сразу же узнал и юношу, и старца.

XV
ДВА ПОРТРЕТА

Тут Венера прервала Ренье. Она изменила позу и села. – Чрезвычайно любопытная история, – произнесла женщина. – Я прошу у вас минуту отдыха, у меня одеревенело все тело. Вы, наверное, многим рассказывали ее?
– Эту историю? О, нет! – рассмеялся юноша. – Я, помнится, говорил о портретах товарищам по мастерской в Риме. А в Париже – никому, кроме моего приемного отца, Винсента Карпантье.
– И как же он отнесся к вашему приключению? – поинтересовалась гостья.
– Да никак! – пожал плечами Ренье. – Заметил, кажется, как и вы: «Чрезвычайно любопытная история». А картина ему понравилась.
Помолчав немного, Венера снова приняла нужную позу и промолвила:
– Благодарю вас, вы можете продолжать.
– Должен признаться откровенно, – начал Ренье, – что в ту минуту хлеб и мясо интересовали меня куда больше, чем портреты. Я набросился на козлятину, которую подала мне старуха, и от души выпил стакан вина за здоровье гостеприимной хозяйки.
Пока я ел, она глядела на меня и периодически прикладывалась к бутылке – примерно с той же частотой, с какой другие нюхают табак.
– Козленка Лейтенант-пьяница подстрелил, – заявила старуха. – Этот Лейтенант пьет в два раза меньше моего, но у него от этого заходится ум за разум. Странно, вообще-то, этот тип здоров, как бык. Когда он пьян, то оплакивает свою жену, которой сам когда-то брюхо ножом вспорол. Мужики, они все болваны!
– Это портреты хозяев дома? – спросил я с полным ртом.
Старуха искоса посмотрела на меня.
– Ты, парень, ешь и в чужие дела не суйся, – пробурчала она.
Но вскоре не удержалась и заговорила снова.
– Да, да, портреты Хозяев: это Отец и маркиз Кориолан, его внук; красивый был бы мальчик, если б у него борода росла... Что там наш Пьеро, все еще пляшет? Я в свое время отбила у мадам Саки жандарма. А когда я входила с таверну Слепых, дикарь трубил общий сбор! То-то было весело! Бум-бум! Тара-бум! Лейтенант – пьяница. А я вот пью и горя не знаю.
Доносившийся снизу гул голосов внезапно усилился. Старуха побледнела и вырвала у меня из рук кусок хлеба.
– Живо! – крикнула она. – Уматывай отсюда в два счета, парень. Если они тебя здесь найдут, то меня поколотят, а тебя зарежут, как цыпленка.
Нельзя сказать, чтобы нравы обитателей дома внушали мне абсолютное доверие, но и страха я тоже не испытывал.
Старуха уже второй раз пугала меня кровавой расправой, но я не верил...
Возможно, мои чувства притупила смертельная усталость. Короче, я решил, несмотря ни на что, заночевать в этом доме.
Опасность, если таковая и существовала, я предпочитая ветру, холоду и дождю, противостоять которым мое изможденное тело больше не могло. Я решительно отказался уходить.
Старуха сначала рассвирепела, но потом быстро утихомирилась. Мысли путались у нее в голове. Она хриплым голосом запела модную тогда «Качучу» и едва не упала, выделывая какое-то испанское па.
– Всегда приятно встретить человека из Парижа, – хихикнула эта мегера. – Я бы отдала сто франков, чтобы провести ночь на бульваре Тампль. Тут у нас никого не бывает – даже военных. Лейтенант пьет по-черному и во хмелю зол, как черт. Люди у нас все странные. Говорят, тут где-то есть подвал, полный золота и бриллиантов, хоть лопатой греби. Эти типы приходят, уходят... Но ни один посторонний человек еще не выбрался отсюда живым.
– Вы в черта верите? – спросила мегера. – Я его своими глазами видела. Старый, старый! Древнее, чем Вечный Жид. Он отца своего прикончил и сына порешил. Теперь его внучек дорос до таких лет, что может укокошить любимого дедушку. Таков у них порядок наследования. Не убьешь сам – убьют тебя. Но уже давно Хозяин у нас – тот же; он даже внешне не меняется...
На лестнице послышались тяжелые шаги. Старуха поспешно сунула в карман бутылку, побелела, как полотно, и задрожала всем телом.
– На этот раз – он! – пробормотала женщина, сгребая все со стола и беспорядочно запихивая тарелки и блюда в буфет. – Ох, несдобровать мне.
– Положитесь на меня, – заговорил было я.
– Молчи, несчастный! – с презрением оборвала она меня. – Что ты против него!
Мегера прислушалась. Поднимавшийся то и дело спотыкался и падал.
– Еле идет, – проговорила она. – Пьяница. Видать, у него сегодня работа была. Он, когда работает, веегда напивается в стельку. Успеем, стало быть.
С этими словами старуха схватила меня в охапку и поволокла к двери позади кровати.
– Хозяин до рассвета не вернется, – бормотала женщина. – Этот будет дрыхнуть, как мертвый. Тогда-то ты и смоешься, птенчик. И что это мне вздумалось тебя спасать? Прямо странно...
Она втолкнула меня в соседнюю комнату и захлопнула дверь.
Однако пол чулана, в котором я оказался, был завален соломой и прочим мусором. Дверь заклинило щепкой, так что между створкой и косяком осталась щель в три пальца.
Я, видно, от природы не робкого десятка, до всяком случае, не помню, чтобы я когда-то чего-то боялся.
Вот и тут я не испугался.
После того, как я утолил голод, глаза мои начали слипаться. Но мое любопытство, возраставшее с каждой минутой, боролось с отчаянным желанием лечь и немедленно заснуть.
Будь я в нормальном состоянии, увиденное и услышанное поразило бы меня гораздо сильнее. Позже от одних воспоминаний о той ночи меня бросало в дрожь.
Но тогда я был сломлен усталостью, изнурен до бесчувствия.
Я нисколько не преувеличил, сказав, что предпочитал встретить смертельную опасность в доме – но только не брести снова наугад сквозь ветер и дождь.
Животное начало во мне одерживало верх. Я поступил, как те англичане, которые после бурной попойки сползают под стол и, проявляя чудеса стоицизма, спят под ногами у более выносливых своих собутыльников.
Я сгреб в кучу несколько пучков соломы и положил на них свою многострадальную голову, нимало не заботясь о том, что меня ждет.
И все же любопытство мешало мне заснуть, несмотря на полное мое изнеможение.
Глаза мои, по чистой случайности устремленные на дверь, которая вела в комнату с портретами, оставались открытыми, уши продолжали прислушиваться.
Прямо перед собой я видел на полотне изборожденное морщинами лицо старика, желтое и блестящее, словно вырезанное древним мастером из слоновой кости. Глаза старца, казалось, поглядывали исподтишка из-под густых седых бровей на портрет, висевший напротив, видеть который я не мог.
Кто-то с силой толкнул снаружи входную дверь, она хлопнула так, что чуть не сорвалась с петель.
Вошедший плюхнулся на табурет прямо под портретом.
У этого человека было лицо бульдога и торс буйвола. Густые вьющиеся волосы почти целиком скрывали низкий лоб.
– Скверная ночь, – сказал мужчина. – Не видно ни зги.
– И куда ж это вы пить ходили, господин Куатье? – осведомилась старуха.
– Я не пил, Гуляка, – ответил Куатье. – Скверная ночь. Аж дрожь пробирает.
Секунду спустя он тихо добавил:
– Дело сделано.
– Отец мертв? – спросила старуха шепотом. В ее голосе звучали ужас и любопытство, но любопытство явно преобладало.
– Подбрось-ка дров, Бамбуш, – распорядился мужчина вместо ответа, – а то меня трясет.
Он и впрямь дрожал всем телом, и даже слышно было, как стучат его зубы.
Гуляка – так он называл старуху – подложила в очаг охапку веток.
– Удар нанес он? – снова поинтересовалась мегера.
Я смотрел на человека с бычьей шеей, сникшего и трясущегося, как дамочка в нервном припадке. Наконец Куатье ответил:
– Маркиз Кориолан хотел было нанять меня, но я никогда не подниму руку на Отца. Лучше столкнуться с самим дьяволом. Я пообещал не вмешиваться и не чинить маркизу препятствий. Тогда Кориолан позвал Джам-Паоло – сицилийца, священника-французика и Николаса Смита – лондонского вора. Юный граф Жюлиан, брат маркиза, был поначалу с ним заодно, но после они повздорили: Жюлиан потребовал половину сокровищ, Кориолан же, по праву старшего, хотел три четверти всех богатств оставить себе. Жюлиан валяется теперь с ножевой раной в боку. Давай, корми меня; я согрелся – и зверски захотел есть.
С этими словами Куатье подтащил табурет к столу; старуха подала мужчине какую-то еду; похоже, это были остатки моего ужина. Теперь я мог любоваться лишь портретом старика, морщины которого складывались в саркастическую усмешку. Мегеру же и Куатье я больше не видел.
Однако я продолжал слышать их разговор, сопровождавшийся громким чавканьем Лейтенанта; Куатье лязгал зубами, словно дворовый пес.
Нельзя сказать, чтобы я вслушивался в беседу этой парочки, поскольку находился в полузабытьи и, возможно, в горячке.
Сильное переохлаждение не прошло даром; теперь тело мое пылало огнем.
Вряд ли я понимал смысл того мрачного ребуса, знаки которого улавливал сквозь дрему.
Лишь много позже события эти всплыли в моей памяти и, представ в новом свете, глубоко в ней запечатлелись.
– Даже если Жюлиан и умер от раны, – заговорила старуха, – маркизу Кориолану придется еще много поработать. У Кориолана был сын от цыганки Зоры. Зора унесла ребенка с собой, но младенцы этой породы не теряются. Придет время, ребенок объявится и тоже захочет поиграть ножом.
– Ошибаешься, – возразил Лейтенант. – Маркизу Кориолану работать уже не придется. Никогда. Ты ничего не слышала этой ночью?
– А как же, – откликнулась мегера. – Буря такая поднялась, что горы зашатались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67