В Афинах Сулла остался, однако, без всякой поддержки: Эмилий был слишком важной фигурой, чтобы рисковать своей репутацией. Римляне считали гомосексуализм чем-то постыдным, недостойным, хотя греки признавали его высшей формой любовных отношений. То, что одни скрывали как величайшую тайну, страшась осуждения, другие превозносили, похваляясь перед друзьями. Сулла вскоре понял, что первые оказывались, в конечном счете, – не лучше вторых, просто страх и риск добавляли желаниям остроты и шире раскрывали кошельки ценителей. Быстро он раскусил и греков, которые не склонны платить за то, без чего можно обойтись; вот и Сулле не приходилось рассчитывать на их щедрость. Тогда, прибегнув к шантажу, он получил от Эмилия деньги на обратную дорогу в Рим и навсегда отбыл из Афин.
Возраст переменил его. Когда настало время возмужания, и он впервые стал ощущать себя мужчиной, сбривая пушок на щеках и подбородке, Сулла начал охладевать к мужчинам – и даже к их щедрым дарам. Он открыл для себя, что женщины еще глупее и просто-таки стремятся, чтобы их подчиняли и использовали. В детстве он мало знал женщин или о женщинах: мать его умерла так рано, что он не успел и запомнить ее, а его отец – конченый пьяница – мало заботился о своих детях. У Суллы была сестра, Корнелия, на два года старше его. Довольно миловидная, она смогла найти жениха – Луция Нония, богатого землевладельца из Пикенума – и уехала с ним на север, вкушать прелести жизни в этом сельском раю. Сулле досталось присматривать за почти уже беспомощным отцом.
Когда Сулле пошел двадцать четвертый год, его отец опять женился. Появилась надежда, что теперь не придется заниматься поисками денег, чтобы утолить неизбывную жажду папаши. Новая жена его отца, уроженка Умбрии, Клитумна, была прежде за богатым торговцем и унаследовала все имущество умершего толстосума, своевременно сплавив единственную его дочку в Калабрию, выдав ее за торговца маслом.
Причина, по которой Клитумна обратила внимание на Суллу Старшего, была очень проста: его сын заинтересовал вдовицу. Она пригласила его в свой дом на Палатине и очень быстро оставила супружеское ложе ради юного Суллы. Однако он быстро обнаружил в себе что-то вроде жалости к непутевому отцу, и, отстранив от себя Клитумну как можно тактичней и мягче, покинул этот дом.
Скромные сбережения позволили ему найти две комнаты в большом инсуле на Эсквилине близ Аггера. Триста сестерциев в год за жилье для себя и слуги, что жил в соседней комнате, где и готовил хозяину, да за стирку белья, которою занималась девушка, жившая двумя этажами выше. Раз в неделю она несла его грязное белье по лабиринту улиц и переулков к небольшой площади неправильной формы – к светлому пятнышку среди мрачных трущоб. Здесь безобразный старик Силен изрыгал струю воды в бассейн с каменным дном – это был один из сотен фонтанов, сооруженных по приказу цензора Катона, величайшего человека в истории города, известного своим умом, практичностью и низким рождением. Прежде побранившись с другой прачкой за место у фонтана, девушка колотила туники Суллы о камни, с чьей-нибудь помощью выкручивала их насухо и приносила обратно, аккуратно свернутые. Цена ее услуг была ему по карману, и подсматривать за ними никто не мог – девушка жила одна, лишь вечно нахохленная старая птица скрашивала ее одиночество.
В это время он встретил Никополис, «Город победы» – вот что значило ее имя, выдававшее в ней гречанку. Как раз такая ему требовалась – небедная вдова, умеющая каждой клеточкой тела наслаждаться любовью. Единственное, что огорчало – она могла тратить на него огромные суммы, но была слишком практична и проницательна, чтобы назначить ему годовое содержание. В этом она походила на его мачеху Клитумну. Женщины, конечно, глупы, но глупы по-умному.
Через два года после того, как Сулла ушел из дома Клитумны, отец его умер, пропив и проев свое здоровье, – от цирроза печени. Клитумна всегда смотрела на беднягу, как на необходимое условие обладания его сыном. Теперь же и Суллу больше не удерживал сыновний долг. Тем более, что Клитумна, оказалось, была совсем не против делить его расположение – и свою постель – с Никополис. Между ними – ко всеобщему удовольствию – установились очень нежные отношения, если бы не одна маленькая деталь – слабость Суллы к мальчикам. Он всеми силами пытался уверить женщин, что в слабости этой нет ничего опасного, что его не манят невинные младенцы, и нет у него намерения развращать сыновей сенаторов, которые резвятся на учебных площадках кампуса Марция, сражаясь на деревянных мечах или просто резвясь, неуемно и бездумно, будто жеребята на травке. Нет, Суллу влекло к тем, кто уже развращен, кто сделал это своей профессией; они напоминали ему себя самого в этом возрасте.
Однако обе женщины ненавидели и эту склонность Суллы, и его любимцев, и он порой вразрез с истинными своими желаниями, оставался больше мужчиной, подавляя свои прихоти, чтобы сохранить в доме лад… пока не убеждался, что он вне поля зрения Клитумны и Никополис. И все шло гладко до этого проклятого дня, когда истекали последние часы консульства Публия Корнелия Сципиона Насика и Луция Кальпурния Бестия и вот-вот должны были вступить в свои права Марк Минуций Руф и Спурий Постумий Альбин. Виной же тому Метробиус.
И женщины, и Сулла любили театр, но не утонченные греческие трагедии Софокла, Эсхила и Эврипида, где маски, где стонут тягучие голоса и звучит высокая поэзия; нет – комедию, насмешливо-грубоватые пьески на латыни Плавта, Невия, Теренция. Более же всего привлекало непритязательное искусство мимов – с их обнаженными уличными девками, с грубыми репликами в зал и из зала, с громкими призывами рожков, неправдоподобными сюжетами, скроенными тут же, на ходу из традиционного репертуара театров. Движения пальцев и рук, позы красноречивее слов; вот слепой отчим принимает гулящих девок за спелые дыни; вот безумный разврат; вот пьянствуют боги /ничего святого нет для мимов/.
Они дружили со многими комиками и управляющими театров в Риме и считали ниже достоинства бывать на пирушках, где не собирался целый букет знаменитых актерских имен. Трагические пьесы не существовали для них – они считали себя истинными римлянами, а римлянин выше всего ценит добрый заливистый смех.
Поэтому на пирушку в честь первого дня нового года в дом Клитумны были приглашены Скилакс, Астера, Милон, Педокл, Дафна и Марсий. Конечно же, пирушка превратилась в костюмированное представление.
Сулла любил смотреть сценки, где мужчины изображают женщин, передразнивая их. Потому и облачился в костюм Медузы Горгоны – с париком из живых змей, которые заставляли сердца окружающих сжиматься от страха. Складки коанского шелка, ниспадающие с его плеч, не скрывали наготы. Клитумна выбрала костюм обезьяны: завернулась в вывернутый наизнанку меховой плащ и выкрасила голые ноги в синий цвет. Костюм Никополис выглядел менее экстравагантно, поскольку ей хотелось показать свою красоту, а не спрятать ее отсутствие, как мачехе. Никополис нарядилась Дианой, что позволило ей открыть длинные стройные ноги и одну грудь и рассылать оловянные стрелы, танцуя под звуки флейт, колокольчиков, барабанов и лир.
Вечеринка началась шумно и весело. Головной убор Суллы имел поразительный успех, зато Клитумну и Никополис почтили за самые смешные костюмы и маски. Вино лилось рекой, смех и шутки разносились по всему саду, долетая до самых удаленных уголков дома. Все потеряли голову задолго до того, как ночь старого года перешла в утро нового. И тут вошел Скилакс, пошатываясь на высоких подошвах из пробки, в растрепанном золотистом парике и помятой тунике, подходящей скорее уличной девке, нежели богине. За ним, как Купидон, явился Метробиус.
Сулле хватило одного лишь взгляда на мальчика – и прозрачная ткань его одеяния моментально выдала волнение его плоти, вызванное желанием. Этого не добились ни Обезьяна, ни Диана, ни, тем более, развратная Венера. А затем последовала безумная сцена – точь в точь как те, что разыгрывают мимы: вихляние синих бедер, подпрыгивающие груди, подрагивающие кудряшки, крылатый мальчик и наливающийся силою член. А в финале – Метробиус и Сулла, удовлетворяющие желанья друг друга в углу, где они – им казалось – укрыты от посторонних глаз.
Сулла знал, что он совершает ужасную и, скорее всего, непоправимую ошибку, но…разве что-то могло его удержать?! Едва увидав капли шафранного пота на шелковистой коже ног и глаза под длинными ресницами, искрящиеся весельем, влажные, как ночная тьма. Сулла был побежден, перестал владеть собой, попал в рабство своей прихоти. Он протянул руку к материи, обернутой вокруг бедер мальчика, и приподнял ее, чтобы видеть то, что пряталось под ней, а уж когда впился глазами в эту долину блаженств – пропал вовсе. И увлек мальчика за собой, чтобы освободиться от непосильного бремени желания.
Фарс едва не обернулся трагедией. Клитумна, швырнув об пол редкий и дорогой кубок из александрийского стекла, бросилась на Суллу, стараясь вцепиться ему в лицо; Никополис бросилась за Клитумной: Скилакс, стащив одну из своих сандалий, принялся колотить Метробиуса. Кто-то, любопытствуя, остановился посмотреть. К счастью, Сулла пил не слишком много и ему достало сил, чтобы справиться с нападавшими: Скилакса он ударил так ловко, что грубо размалеванный глаз Венеры сразу вспух и затек; в голые ноги Дианы он ткнул ее же острыми стрелами; Клитумну же сбил с ног. Склонился к мальчику в поцелуе, долгом и нежном, поблагодарил и, обозленный, отправился спать.
Только теперь, на рассвете нового года, Сулла понял, что натворил. Это не фарс, не комедия даже: трагедия, какой сам Софокл не сочинил бы. А ведь сегодня Сулле исполнилось ровно тридцать.
Он посмотрел на двух визжащих женщин, похожих на его ночную Медузу, посмотрел так холодно, с таким гневом и болью, что они тут же притихли, окаменели и, пока он одевал свежую белую тунику и раб завертывал его в тогу, сидели молча и застыв, как изваяния. Только когда он ушел, обе очнулись, переглянулись и залились слезами – и не из-за своей печали, а из-за того, что увидели в его глазах, увидели, но прочесть и понять не смогли.
Умели – прочли бы, что Луций Корнелий Сулла, которому сегодня исполнилось тридцать, все эти тридцать лет прожил ложью и во лжи. Мир, окружавший его, был миром пьяниц и нищих, лицедеев и проституток, шарлатанов и вольноотпущенников – но не миром самого Суллы.
В Риме повсюду встречались люди, носившие имя Корнелий. Однако это означало всего лишь, что отец или дед когда-то принадлежали – как рабы или арендаторы – высокородным патрициям Корнелиям. Патриции рода Корнелиев давали им свободу в ознаменование свадеб, или дней своего рождения, или погребения близких, или просто потому, что человек мог заплатить столько, сколько стоила его свобода. Освобожденные нарекались родовым именем Корнелиев и становились клиентами патрициев в благодарность за вольную.
Все, кроме Клитумны и Никополис, люди вокруг считали, что Луций Корнелий Сулла – именно из этих Корнелиев: сын, внук или еще более далекий потомок прежних рабов; даже внешность его, какая-то варварская, указывала на это. Кроме того, всем известны патриции-нобли Корнелий Сципион, Корнелий Лентул и Корнелий Мерула, но кто хоть бы краем уха слышал о патриции Корнелии Сулле?! Никто даже не знает, что может означать имя «Сулла»!
И тем не менее, Луций Корнелий Сулла, которого строгие цензоры относили к разряду capite censi – римлян, не имеющих собственности – был патрицием, сыном патриция, внуком патриция и так далее, и род его велся с тех времен, когда еще и Рим основан не был. Происхождение давало ему право с блеском подняться на вершины власти по cursus honorum и сделаться консулом.
Трагедия заключалась в том, что Сулла был беден: отец его оказался неспособен обеспечить сыну более или менее сносное будущее, что и низвергло Суллу в римские низы. Все, что досталось ему в наследство – это гражданство. Сулла не мог претендовать на пурпурную полосу на правом плече туники: ни на узкую, как у всадников, ни на широкую, как у сенаторов! Знакомым своим он говорил, что принадлежит к племени Корнелия, но они лишь посмеивались, не веря. Как же верить бахвалу, если сельские Корнелии – одно из четырех старейших римских племен – и потомок тех Корнелиев не мог оказаться в числе capite censi.
Сегодня, в день своего тридцатилетия, Сулла мог бы войти в Сенат – или как избранный квестор, с одобрения цензоров, или просто по праву рождения.
Вместо этого он превратился в ублажателя двух вульгарных бабенок – и никакой надежды, что Фортуна повернется к нему лицом и даст шанс воспользоваться своими родовыми правами. Следующий год был годом цензоров – может быть, ему стоит предстать перед их трибуналом на Форуме и там доказать, что владения и имущество приносят ему доход в миллион сестерциев в год?! Этого хватит, чтобы стать сенатором. А четыреста тысяч сестерциев дохода – цена узкой пурпурной полоски на тунике всадника. Да только собственности у него нет вообще – живет на содержании у женщин. В Риме полагают нищим уже того, кто не имеет хотя бы одного раба… А были времена, когда Сулла был по-настоящему нищ – он, патриций из рода Корнелиев!
Покинув дом отца и мачехи и живя в инсуле на Эсквилине, он нашел работу грузчика в Порту, что пониже Деревянного моста: таскал на себе или волоком сосуды с пшеницей и кувшины с вином, чтобы содержать себя и своего раба и показывать всем, что еще не совсем опустился на дно. Он взрослел, матерел – и матерела в нем гордость. Или, вернее, боль унижения. Он не мог позволить себе работать где-то постоянно, научиться ремеслу или торговле, стать писцом, чтобы занимать пост секретаря или копировать рукописи для библиотек. Когда человек лишь время от времени подрабатывает в порту, в лавках, на стройках, ему не задают лишних вопросов – с ним вообще мало разговаривают; но если он ходит на работу изо дня в день, люди поневоле начинают проявлять любопытство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10