вслед за анат бежали и их союзники. Солдаты преследовали бегущих по пустыне. Кочевники рассыпались; рассыпались и солдаты. Несколько раз Гаю казалось, что он видит Аббану: женщина-сотник, широко раскрыв рот с пересохшими, лопнувшими губами, скакала точно обезумевшая, и меч дергался в ее руке, как будто ожил и рвался в битву сам по себе.
Гнусавый рев трубы заставил солдат прекратить преследование. Ларренс был доволен победой и созывал всех вернуться в лагерь. Любой солдат в принципе знал, что слишком долго преследовать кочевников по пустыне опасно; те же анат, хоть и разбиты, могут в любое мгновение обратиться против своих врагов и нанести им новый удар. Пусть уж лучше убегают зализывать раны.
Гай сразу внял призыву трубы. Битва не пьянила его, он воспринимал сражение как исключительно тяжелую работу. Должно быть, распахать поле было бы не в пример легче.
Он слышал, как его настигает чья-то лошадь, и поначалу решил, будто это кто-то из его солдат, но, обернувшись, увидел развевающееся черное покрывало.
Гай наклонил пику, готовясь к последней за сегодняшний день схватке, но кочевник поднял лук, пустил стрелу, гикнул, взмахнул луком и, широко разбросав ноги в стременах, помчался прочь – догонять своих.
И тут Гай почувствовал, как Хейта наваливается на него всей тяжестью. Странно: он улавливал любое колебание в ее настроении, он знал, когда ей весело, когда грустно; он безошибочно нашел ее на поле боя, когда она потеряла лошадь, – нашел, даже не задумываясь, почему направился именно туда, а не в любое другое место. А теперь, когда она умерла, он даже не ощутил этого.
Он остановился, спешился, придерживая девочку, чтобы она не упала на землю. Стрела попала ей прямо в сердце. У нее даже не изменилось лицо: она все еще улыбалась. Потом, прямо на глазах у Гая, улыбка растаяла, губы сомкнулись.
Хейта стала очень спокойной, расслабленной. Гай никогда прежде не видел ее такой: в ней постоянно бурлили эмоции, она всегда куда-то рвалась и чего-то жаждала.
Он улегся на песок рядом с ней. Мимо проезжали всадники – казалось, им не будет конца, но потом все стихло. Хейта не шевелилась, и Гай тоже был неподвижен, как мертвец. Лошадь задумчиво стояла рядом с ними, опустив морду к земле.
Гай вдруг схватил лошадь за узду, притянул к себе ее мягкие губы, поцеловал в нос. Лошадь недовольно вырвалась и мотнула гривой. Гай засмеялся.
– Я свободен, – сказал он, обращаясь к небу. – Хейта, я свободен. Я обещал быть твоим до самой смерти за то, что ты убила капитана тех солдат. Там, в скрытой крепости посреди Медного леса. Помнишь?
Он приподнялся на локте, заглянул ей в лицо. Ее глаза были обращены вверх. Наверное, она помнила.
– Теперь я свободен. Ты вторая женщина, которая принимает на себя удар, предназначенный мне. Что же пообещать тебе на прощание, Хейта?
Он поднялся, взял ее на руки, уложил поперек седла. И, ведя лошадь в поводу, медленно двинулся в сторону лагеря.

* * *
Ларренс, по слухам, отбыл в одно из племен – вести переговоры. С анат он разговаривать не стал – теперь анат долго не будут представлять опасность для королевства; а вот с одним из их союзников следовало переговорить и притом непременно, иначе уже на будущий год можно было ожидать нового удара в спину.
Отправляясь к кочевникам для заключения нового, пусть и непрочного союза, Ларренс взял с собой сотню человек. Не столько потому, что опасался за свою жизнь – если кочевникам вздумается зарубить Ларренса у себя в становище, то и сотня охранников не спасет, – а для представительства. Кочевники – самые церемонные люди на свете. Они наверняка пересчитают все золотые монетки украшающие попону Ларренсова коня, и если монеток окажется мало, сочтут Ларренса невежливым.
Солдатам велено было ожидать возвращения командира возле Саканьяса, однако в сам город входить запрещалось. Под Саканьясом имелось широкое поле, как раз предназначенное для подобных случаев; там еще оставались следы прежних лагерей, так что разбить новый не представляло большого труда.
Гай уходил вместе с остальными. Он похоронил Хейту в песке, в общей могиле. Из его отряда погибли четверо. Теперь их оставалось шестнадцать человек.
Глядя, как Гай устало покачивается в седле, Сиган сказал ему:
– Мы знаем, что ты ее любил. Мы тоже ее любили.
– И ее, и остальных, – сказал Гай. И вдруг заплакал.
Сиган удивленно уставился на своего командира. Слезы стекали по четырем набухшим шрамам, как будто это были специальные бороздки, проложенные через все лицо для подобных случаев.
– Что? – гневно задрав верхнюю губу, осведомился у своего помощника Гай. – Что?..
– Никогда не видел, чтобы мужчина плакал, – пробормотал Сиган.
– Ну так посмотри! – огрызнулся Гай.
Сиган отъехал в сторону, а чуть позже сказал бывшему молотобойцу и еще одному из крестьян Алхвине, похожему на голодного кота:
– Гай – он точно из знатных, а плачет из-за того, что убили четверых наших.
– Ну и что тут такого? – не понял Сигана «голодный кот». – Это ведь наши были, вот он и плачет. И девчонку он потерял, а ведь у них была любовь.
– Девчонок он может найти себе сколько угодно, – возразил Сиган. – А он разнюнился из-за нашей полоумной Хейты.
– Что-то я плохо тебя понял, Сиган, – сказал чуть угрожающе бывший молотобоец, – разве Гай, по-твоему, не наш?
– Наш, – сдался Сиган. И упрямо добавил: – Все равно странно.
Гай засыпал и просыпался в седле, а дорога все не заканчивалась, и день все длился и длился. Когда впереди показался Саканьяс, Гай не поверил собственным глазам. Ему столько раз снилось, что они уже прибыли к твердыне, что, когда это произошло на самом деле, он готов был усомниться.
– Мы на месте! – бодро доложил Сиган.
– Устрой лагерь, – сказал Гай. – Все равно где. Распорядись. Только проследи, чтобы поближе к котлу. Меня не будите, я не голоден.
Сиган молча кивнул, и Гай остался один.
Везде поблизости находились люди, но он был один. С ним никто не заговаривал, все вокруг были заняты собственными делами, и для Гая это оказалось благом. Он кое-как привязал коня, растянулся на земле и мгновенно заснул.
Сквозь глухой топот конских копыт – а лошади бродили совсем рядом, тревожа сон и непрестанно вторгаясь в него, – Гай начал различать кавалькаду. Два десятка молодых, нарядных всадников, охотников ехали по полю, они переговаривались, переглядывались, пересмеивались. Они были молоды и счастливы. Впереди мчались псы со сверкающей шерстью и развевающимися по ветру косматыми хвостами. Все были возбуждены недавней Удачной охотой.
Один из всадников был король Гион. Гай сразу различил его, потому что на голове у Гиона сияла корона. На той картине, в охотничьем доме, короны не было, а во сне – была. И, более того, это оказалась одна из тех корон, что летали по воздуху в Медном лесу, когда Талиессин болтал с человеком по имени Кустер.
Гион остановился прямо перед лежащим на земле Гаем. Наклонился к нему с седла и вдруг начал стремительно стареть. Одна половина лица молодого короля сделалась синей, другая – желтой, между ними пробежала зияющая трещина, а кожа покрылась глубокими морщинами. Мгновение и король распался; там, где он находился только что, была пустота.
Гай вскрикнул и вскочил.
– Сядь, – обратился к нему некто.
Этот некто появился поблизости так, что Гай его даже не заметил. Некто терпеливо дожидался пробуждения командира. Видел его спящим, беззащитным и даже, быть может, разговаривающим в забытьи. И самое неприятное – этот некто был Гаю хорошо знаком, несмотря на простую одежду и отчаянные попытки обрести самые что ни на есть простецкие манеры.
– Адобекк, – пробормотал Гай. – Это ведь вы? Господин Адобекк. Да?
– Да, – сказал Адобекк, даже не наслаждаясь произведенным эффектом, настолько он был раздосадован тем обстоятельством, что ради этого разговора ему пришлось проделать долгий и утомительный путь. – Это действительно я. А это действительно вы, ваше высо…
– Меня зовут Гай, – оборвал командир отряда наемников.
– Угу. Ваше полное имя – Гайфье, не так ли? Я сразу догадался.
Гай тяжело вздохнул, стряхивая с себя остатки сна.
– Мне позвать моих людей и убить вас?
– А что, вы можете это сделать? – Адобекк прищурился.
– Могу.
– А хотите?
– Вот это вопрос! – Гай наконец улыбнулся. – Знаете, господин Адобекк, кажется, впервые в жизни я по-настоящему могу сделать то, что по-настоящему хочу.
– Да бросьте вы! – Адобекк махнул рукой. – Оставьте эти глупости для кого-нибудь более впечатлительного. Сколько я вас помню, вечно вы делали только то, что хотели. Мать избаловала вас. Был бы жив ваш отец, многое происходило бы совершенно иначе.
– Как вы меня нашли? – спросил Гай. И вдруг почувствовал, что ужасно проголодался. – Давайте сперва поедим, – предложил он. – За завтраком и поговорим. Хорошо?
– Солдатская каша из общего котла, – вздохнул Адобекк. – И мне еще говорят, что быть придворным интриганом – занятие для изнеженных бездельников!
– Я принесу. Посидите здесь.
Гай вскочил и умчался. Адобекк проводил его глазами, старательно скрывая огромное облегчение, которое охватило его при виде Талиессина, живого и невредимого. И даже как будто процветающего. Это требовалось осмыслить и обратить себе на пользу. Точнее – на пользу королевства. Адобекк был из числа тех дворцовых интриганов старой закваски, кто не отделял собственную выгоду от государственной – и далеко не всегда это шло в ущерб государству.

* * *
Деньги, полученные от Гая, позволили Софиру и Ингалоре добраться до столицы без задержек: им не приходилось по пути останавливаться, чтобы заработать пару грошей выступлениями на рыночной площади какого-нибудь городка. Идея ехать прямо в столицу принадлежала Ингалоре; Софир склонялся к возвращению в Изиохон, в «Тигровую крысу». Он приводил довольно веские доводы в пользу именно такого решения:
– Лебовера всегда общался с Адобекком лично, а нас держал в стороне от своих тайных дел.
– Ну да, в стороне, – кивнула Ингалора. – То-то отправил в самое пекло. Заметь: недрогнувшей рукой.
– Слишком многое сейчас решается, Ингалора, – веско произнес Софир. – Мы не можем осуждать его. Он всегда заботился о нас.
– Я не говорю, что не заботился… – Она вздохнула. – Ты же сам признаешь, что события слишком важны. Если мы будем ездить взад-вперед, то потеряем время.
– Ты принимаешь события чересчур близко к сердцу.
– Тебе так хочется видеть на троне Вейенто?
– Чем же плох Вейенто? Если отвлечься от того, что он беспринципный интриган… – поспешно добавил Софир, видя, как сверкнули глаза его подруги. – В конце концов, Адобекк – тоже беспринципный и тоже интриган.
– Хорошо, спрошу иначе. – Ингалора прищурилась, и Софир обреченно понял, что сейчас она приведет довод, против которого он возразить не сможет. – Тебе хочется видеть королеву и Талиессина мертвыми?
– Нет, – сказал Софир.
– Едем в столицу.
– Погоди. – Он схватил ее за руку. – Ты уверена, что Адобекк станет с нами разговаривать? А если он попросту выгонит нас? Придется ехать в Изиохон, рассказывать обо всем Лебовере, а пока до Адобекка доберется сам Лебовера – пройдет еще больше времени.
– Я ни в чем не уверена, кроме одного: мы должны спешить. Хочешь – разделимся? Ты поедешь к Лебовере, а я – к Адобекку.
– Нет, – сказал Софир, сдаваясь. – Едем вместе. Я тебе не доверяю.
– Почему? – возмутилась Ингалора.
– Ты слишком влюбчива.
После горных областей герцогства зеленые равнины утешали и радовали глаз. Дорога больше не казалась бесконечно длинной, каждый ее поворот приносил какое-нибудь новое роскошное зрелище: мельницу на холме, блестящую ленту ручья, пышный сад, так и норовящий выломиться за пределы старой каменной ограды.
– Странно подумать, что где-то есть деревни, где крестьяне бунтуют, – удивленно говорил Софир.
Ингалора не отвечала. Думала о чем-то своем: плавала в грезах, сочиняла танцы.
Только на подходах к столице девушка стала проявлять беспокойство, и, когда они с Софиром уже прошли ворота внешней, шестой стены, Ингалора призналась:
– Ты знаешь, Софир, боюсь я что-то идти вот так прямо к Адобекку. Как бы он нас не выгнал. Все-таки знатный вельможа. А мы кто такие? К тому же он никогда нас в лицо не видел.
– Видел – на выступлениях, – попытался утешить ее Софир.
Она отмахнулась.
– Мы были тогда в гриме, в костюмах. Он нас не запомнил.
Софир остановился посреди улицы.
– Я перестаю тебя понимать, Ингалора, – с угрозой проговорил он.
– Ты никогда меня и не понимал, – фыркнула она. – Нет ничего проще. Я боюсь идти к Адобекку, вот и все.
– Кажется, именно ты настаивала на этом, – напомнил он.
Ингалора явно приготовилась плакать, но в последний момент передумала.
– Ну и что из того, что настаивала? А теперь боюсь.
Он схватил ее за руку и потащил за собой, приговаривая:
– Нет, ты пойдешь! Нет, ты пойдешь к нему! И ты будешь с ним разговаривать, поняла? Ты, а не я!
– Ой, нет, нет! – Она пыталась вырваться, но тщетно: хватка у танцовщика была крепкая.
В ответ на решительный стук в дверь из дома выплыл Фоллон. Он уставился на молодых людей с невозмутимостью, в которой, однако, легко угадывалось тайное негодование.
– В чем дело, господа? – осведомился личный слуга господина Адобекка. – У меня возникло неприятное ощущение, будто вы ошиблись дверью.
Софир сказал без поклона:
– Нам нужен господин Адобекк, главный королевский конюший.
– Глупости! – изрек Фоллон. – Сперва назовите свои имена.
Софир молчал.
– В чем дело? – Фоллон отступил назад, в дом, и собрался уже закрыть дверь, но Софир быстро подставил ногу и помешал ему.
– Я не хочу называть наши имена на улице, – объявил Софир и оглянулся на свою спутницу.
Ингалора с трудом обрела важный вид и кивнула.
– Вот именно, – подтвердила она.
Ставни третьего этажа распахнулись и с треском стукнулись о стену; показался Адобекк, с его головы свалился ночной колпак, волосы стояли дыбом.
– Пустить их! – распорядился он. – И пусть подберут мои вещи. Только проверь, чтобы у них были чистые руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58