– Я назвал его «Джунгли».
Стюарт, кстати, в последнее время очень сблизился с одноклассником Джоном Ленноном, и уже больше месяца играл на бас-гитаре в группе «Куорримен». Не делая в этом, правда, никаких успехов.
– На мой взгляд, Стюарт, вы избрали чересчур кричащие краски, – заметил мистер Конвик. – Да и композиция полотна несколько расплывчата. Слишком много животных одновременно. Есть в этом что-то гротескное. И все же, признаюсь, впечатляет.
Преподаватель вернул произведение художнику и обратился к аудитории:
– Я вижу, все вы, в отличии от нашего оригинала Стюарта, предпочли пейзаж. Оно и понятно, ничто так не трогает тончайших струн человеческой души, как изображение девственной природы… Но, может быть, кто-то еще рискнул посвятить свою кисть меньшим нашим братьям?
Из-за последней парты взметнулась рука.
– Леннон? – опасливо спросил мистер Конвик. – Ну-ка, ну-ка…
Пройдя в конец класса, он наклонился над партой Джона. Его мохнатые брови поползли вверх.
– Что это? – ткнул он пальцем перед собой.
Рисунок Джона был выполнен неровными дрожащими линиями черной туши. В левой стороне огромного, в полпарты величиной, листа был изображен уродливый голый и лысый мужчина с абсолютно бессмысленным выражением лица. В правой стороне, в нижнем уголке было нарисовано какое-то животное, похожее на маленькую собачку. Оно лежало на спине, раскинув вытянутые задние лапы, а передние сложив крест накрест на груди.
– Я назвал свою картину «Гибель опоссума», сэр.
Класс захихикал.
– Я сомневаюсь, мистер Леннон, что смогу поставить вам за ЭТО положительную оценку, – сурово изрек мистер Конвик.
– Я подозревал, сэр, что случиться именно так, – в тон ему заявил Джон, выпятив губу. – Я уже понял, что в этом заведении нет дороги искусству авангарда.
– Это не искусство, Леннон, это хулиганство.
– Это не хулиганство. Это графика.
– Что ж, – покачал головой учитель, – если вы настаиваете, пусть сие творение оценят ваши товарищи…
Мистер Конвик двумя пальцами взял лист за уголок с парты Джона и, со скорбной миной на лице, продемонстрировал его окружающим.
Класс покатился со смеху.
Учитель вернул рисунок Джону, удовлетворенно качая головой.
– И все-таки, мистер Леннон, – вновь обратился он к строптивцу, – признайтесь, зачем вы это нарисовали?
– Я хотел показать, как жестоко поступает человек с природой, взрастившей его, сэр, – не моргнув глазом, объяснил Джон.
– Так-так. Почему же, в таком случае, ваш человек безоружен?
– Я не приемлю вульгарного реализма. В этом-то и заключается весь трагизм фабулы: бедный опоссум умер от одного вида человека. В него не нужно было даже стрелять. Человек стал настолько чужд природе, что та гибнет, лишь соприкоснувшись с ним…
– Хм, хм, – подвигал бровями мистер Конвик, – во всяком случае, остроумно. А почему он, простите, обнажен?
– Это – условность, сэр, художественное допущение. Обнаженные гениталии символизируют неприкрытую агрессию человечества. Обратите внимание, мистер Конвик, это очень большие гениталии…
– Болтать вы умеете! – перекрывая смех аудитории, сердито заключил учитель. – Но болтовня не сделает вас художником, запомните это!
Неожиданно в разговор вмешалась отличница Синтия Пауэлл, очень застенчивая голубоглазая девушка с первой парты:
– А по-моему, это хорошая картина, – сказала она. – Мимо меня вы прошли и даже не остановились. И если вы покажете классу мой рисунок, никто даже не улыбнется. А тут – вон, как все засмеялись.
Джон уставился на Синтию, словно впервые видел ее. Да он и действительно никогда не обращал на нее внимания.
– Хм, хм, – снова похмыкал мистер Конвик. Вообще-то он считал себя либералом. К тому же, к мнению Синтии Пауэлл нельзя было не прислушиваться. Мало того, что она была отличницей, она была девочкой из состоятельной и очень уважаемой в Ливерпуле семьи. – Возможно, конечно, я и несколько отстал от новомодных веяний, – сказал он наконец. – Но я слишком стар, чтобы менять свои принципы. Давайте-ка, мистер Леннон, поступим с вами так. Я пока не буду ставить вам оценку – ни хорошую, ни плохую. Но на следующее занятие вам придется принести другой рисунок. В более традиционной манере. Может быть, вы когда-нибудь и прославитесь вот этим, – снова ткнул он в «картину» Джона пальцем, – но сначала я научу вас рисовать.

… – Синтия, – окликнул Джон.
Девочка обернулась. Перемена только началась, и на то, чтобы поболтать у них было целых пять минут.
– Тебе что, действительно понравилась моя картина?
– Очень понравилась.
– Ну и дура. Я же ее специально нарисовал, чтобы Конвика позлить.
– Да? – она улыбнулась, а затем достала из сумочки очки с толстенными стеклами и надела их, став от этого еще беззащитнее. – Если честно, я не видела, что ты там нарисовал. Чистый лист. Я очень близорукая.
– Почему же ты не носишь очки?
– Стесняюсь.
– Ха! – Джон порылся в кармане брюк, вынул оттуда целлулоидный футляр с очками и тоже нацепил их на нос. – И я стесняюсь!
Они засмеялись, и Джон, словно не контролируя себя, взял ее за руку. И она не отняла свою ладонь.
– Зачем же ты сказала, что тебе понравилось, если ничего не видела? – со свойственной ему прямолинейностью настаивал Джон.
– Потому что, мне кажется, ты не можешь сделать ничего дурного.
«Вот те раз, – подумал Джон. – А ведь, похоже, она клеит меня…» Но он не имел ничего против. В конце концов, Синтия – не самая плохая девчонка в колледже.
– Что ты делаешь вечером?
– А куда мы пойдем? – чуть форсируя события, спросила она.
– Пойти куда-то не получится. – Замялся он. – У меня репетиция. Мы играем рок-н-ролл. Хочешь послушать?
– Конечно! Только мне нужно будет забежать домой. Терпеть не могу ходить куда-то в форме.
– А мне нельзя опаздывать… Знаешь «Вильсон Клаб»?
– Еще бы.
Прозвенел звонок. Пора было возвращаться в класс.
– Так ты придешь?
– Приду, – кивнула Синтия. – А можно, я возьму подружек?
– Конечно! – пожал плечами Джон, хотя и подумал, что на свидания с подружками не ходят. С другой стороны, и он ведь пригласил ее не в кино, а на репетицию… – Конечно! Ребята только обрадуются.

Стюарт Сатклифф был не только удивительно одаренным мальчиком, но и редкостным интеллектуалом.
Он единственный из знакомых Джона жил, как настоящий художник, в тесной, заляпанной краской студии в доме на Гамбьер-Террас. «Нельзя рисовать настоящие картины и нежиться при этом под крылышком у мамочки», – декларировал он. Вместо постели он спал в обшитом черным шелком гробу, который нашел на свалке и этим напоминал Джону Геккельбери Финна с его любимой засаленной бочкой.
Время от времени, к неудовольствию тети Мими, Джон оставался ночевать у Стюарта. Ночи напролет они пили пиво и болтали до хрипоты. Часто Джону казалось, что в своих дискуссиях они подбираются к какой-то великой истине… Но это было только ощущение и ничего конкретного. Своими рассуждениями об искусстве и о прочих реалиях жизни Стюарт буквально гипнотизировал Джона. Его суждения были парадоксальны.
«Хочешь быть великим, приготовься быть изгоем, – объявил он как-то. – Ван-Гог свихнулся и отрезал себе ухо, Рембо сдох от гангрены, Оскар Уальд был гомиком, сел в тюрьму, а через четыре года помер… Все гении портят жизнь себе и другим».
«Мне бы не хотелось никому портить жизнь», – возразил Джон.
«Тогда забудь о славе», – криво усмехнулся Сатклифф.

Сегодня они вместе шли после занятий на репетицию, и Стюарт объявил:
– Я подумал над твоим предложением, Джон. Я готов к карьере звезды рок-н-ролла.
– Ур-ра! – подпрыгнул Джон. Со Стюартом он бывал непосредственным, как ни с кем другим. – Я так и думал! Молодец! Это намного интереснее, чем рисовать картинки.
– Но есть одна загвоздка, – продолжал Стюарт, – играть-то я не умею.
– Это ерунда! – заверил его Джон. – Играть можно и обезьяну научить! Вон, Айвен умеет играть, а что толку? С ним и поговорить-то было не о чем.
– По-моему, ты все-таки поторопился с ним…
– Да он сам! Понимаешь, мне не нужны музыканты, которые не собираются заниматься этим всю жизнь. А у него – то экзамены на носу, то рыбалка, то вечеринка… А играть мы тебя научим! Когда ты говорил, что хочешь быть только художником, мы с тобой и не занимались особенно, чего времени тратить, все равно уйдешь… А теперь – держись! Теперь я от тебя не отстану!
– Ты, наверное, прав, – согласился Стюарт. – Научится всему можно. А искусство не в умении, а в понимании. Вот ты, Джон, понимаешь, что такое искусство?
– Ну-у, наверное…
– «Наверное», – передразнил Стюарт. – Я тебе в двух словах могу объяснить.
– Давай, – Стюарт был единственным человеком, за которым Джон признавал право себя поучать.
– Ты знаешь, что такое буддизм?
– Слышал, – уклончиво ответил Джон.
– Так вот. Буддисты говорят, что Бог взорвал себя на миллионы кусочков, и эти кусочки – души людей.
– Ну?..
– А теперь души хотят снова собраться вместе. Вот, когда парень любит девушку, их души сливаются, и они становятся ближе к Богу, понимаешь?
– Ну…
– «Ну, ну!..» – снова передразнил Стюарт. – Тебе не интересно?
– Интересно…
– Тогда не нукай, а слушай. Когда художник рисует картину, он переносит на холст свою душу, а люди смотрят и приближаются к нему, а значит тоже становятся ближе к Богу.
– Ты гений, Стью! – воскликнул Джон. – Когда мы играем рок-н-ролл, мне иногда кажется, я летаю…
– Потому-то я и согласился. Живопись сейчас мало кто понимает. А вот рок-н-ролл сегодня, по-моему, самое сильное средство.
Джон не слишком вникал в сомнительные теоретические выкладки Стюарта. Главное то, что тот согласился стать музыкантом, а почему – дело десятое…
– Я вот еще что думаю, – продолжал Стюарт. Они уже подошли к крыльцу школы и остановились, чтобы договорить. – Главное все делать не так, как все. Гений ты или бездарь, будешь делать как все, на тебя никто и внимания не обратит. А вот если – не как все, то гений сразу прославится, а бездаря хотя бы заметят.
– Вот, вот, – подхватил Джон, которому порой казалось, что Стью подслушивает его собственные путанные мысли и приводит их в порядок. – Раз ты как все играть не умеешь, значит точно будешь играть не как все.
– Это не совсем то, что я хотел сказать, – усомнился Стюарт в верности интерпретации своей идеи. – Что-то все-таки и уметь надо.
– Что-то надо, – согласился Джон. – Но что-то я ведь тебе уже показывал…

Это был уже не тот «Куорримен», что играл на «Шоу талантов Льюиса». Пол Маккартни давно стал не только полноправным членом группы, но и вторым ее лидером, и они с Джоном вместе сочинили целую уйму песен. (Из-за того, что Пол – левша, показывая что-то друг другу, они усаживались перед зеркалом.)
Тетю Мими не могли обмануть хорошие манеры Пола. Она не раз ворчала: «Этот маленький пижон Маккартни разжигает костер, на котором тебе предстоит гореть, Джон…» Когда тот подъезжал на велосипеде к их дому и вежливо обращался: «Привет, Мими, можно войти?», она неизменно отвечала: «Конечно нет». Но союз Джона и Пола от этого ничуть не страдал.
Барабанить в группе недавно стал молчаливый коротко стриженный парнишка по имени Норман.
Род Дэйвис, самый дисциплинированный из всех, все никак не мог смириться с новым стилем и время от времени поговаривал об уходе. А Пит Шоттон появлялся на репетициях скорее в качестве «друга ансамбля», нежели музыканта: в рок-н-ролле его стиральная доска перестала быть актуальной.
К «Куорри Бенк Скул» ансамбль имел теперь самое опосредованное отношение, и его терпели тут лишь потому, что иногда ребята бесплатно играли на школьных вечерах.
– Это еще кто? – лишь переступив порог музыкалки, бесцеремонно указал Джон на щуплого лохматого юнца.
– Это мой друг Джордж, – ответил Пол. – Он пришел посмотреть.
– Ладно, – кивнул Джон. – Хотя лучше бы он слушал. Бери бас, Стью. Поехали. «I Saw Her Standing There» «Я увидел ее там» (англ.) Песня Джона Леннона и Пола Маккартни.(В дальнейшем: песни, авторство которых не указано, написаны ими.)

. (Эту песню они с Полом написали на днях, и считали самой «забойной».)
Чтобы вступить одновременно, Джон задал темп щелчками пальцев, и давая счет:
– Раз, два… Раз, два, три четыре…
И они загрохотали. Но доиграли только до половины песни, когда Пол остановился и запротестовал:
– Нет, так нельзя! – он раздраженно кивнул на Стюарта. – Он ведь совсем не знает свою партию, играет что попало!
– Ну и что?! – взвился Джон, явно все еще находясь под гипнотическими чарами друга. – За то он гений! Он играет не так как все!
– А потому никто так и не играет, что не дураки, – заявил Пол. И его поддержал Род:
– Не знаю, какой он гений, но на басе он играть не умеет. Айвен делал это в сто раз лучше, но ты почему-то выгнал его.
– А ты бы вообще молчал! – начал злиться Джон. Сам Стюарт во время этого разговора несколько раз пытался взять слово, чтобы согласиться с ребятами в том, что игрок он никудышный, но Джон, махая руками, затыкал ему рот. – Тебе, Род Дэйвис, только гаммы играть! Ты ничерта не чувствуешь! Ты мне, между прочим вообще не нужен!
– Ах так? – Род отложил гитару в сторону. – Что ж, пожалуйста. Целуйся со своим Стюартом… – И он вышел из музыкалки, хлопнув дверью.
– Что на тебя нашло, Джон? – заговорил Пит Шоттон. – Почему ты всех оскорбляешь? У нас только барабанщиков – пять штук сменилось. С тобой никто не может играть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10