Их положение в обществе было абсолютно несхожим, их прошлое — разным. Но будущее виделось одинаковым — ради чести оба обречены вести существование, в котором не будет любви.
Эта мысль лишала покоя. Он, вероятно, обезумел от вожделения — вот единственное объяснение.
Или он вдовец, или Мэри-Кейт — самая худшая из авантюристок. Он метался между двух огней. Мужчина, которого бросила жена, привязанный к женщине, чьи мотивы поступков по-прежнему оставались туманными…
Адские мучения! Когда он захотел поверить ей? Алиса мертва.
Неужели правда? Неужели все эти месяцы он проклинал мертвую женщину? Чудеса недоступны человеческому пониманию, и он предполагал, что есть вещи, которые не в состоянии понять ни один человек.
А что, если ее рассказ правдив? Вдруг это действительно что-то неотвратимое, как судьба? Необычные обстоятельства, сложные противоречия, причудливая головоломка — и все это правда?
Разве не сказал Сократ, что, пытаясь увидеть предмет глазами, стараясь постичь его остальными чувствами, он боится, что тем самым ослепит душу? Неужели он. Арчер, закрыл свою душу для правды?
И что, черт возьми, есть правда?
Сесили Моршем заперла дверь коптильни и положила ключ в карман. Никто из соседей не упрекнет ее в плохом ведении хозяйства.
Ее жизненным кредо всегда служило изречение: «Что бы ты ни делал, приложи к этому все силы». Кое-кто сказал бы, что она взяла на себя непосильные обязанности. Но ее так воспитали. Как хозяйка усадьбы Моршемов, она должна вникать во все мелочи.
Сегодня она снова развела огонь под коптильней, потом быстро притушила его, чтобы пахучий дым сочился сквозь неплотно пригнанные доски пола стоящего на свайках маленького строения. Очень важно раз в неделю разжигать сырые поленья, а иногда и начавшие гнить листья, чтобы улучшить вкус коптящейся свинины.
Все знают: Сесили Моршем предлагает на продажу самую лучшую в округе ветчину.
Она похлопала по карману, в котором лежал единственный ключ от коптильни. Это тоже был ее долг — оберегать деньги мужа от жуликов, воров и неразумных трат.
Сесили Моршем любила аккуратность во всем. Возможно, поэтому она ненавидела лошадей, неопрятных Божьих тварей, которых с таким рвением выращивал ее муж. Она никогда в жизни больше не станет присутствовать при появлении на свет жеребенка. Зрелище, свидетелем которого она невольно стала, глубоко поразило ее.
Она никогда не говорила Сэмюелу Моршему ни о том, что видела, как он тянул жеребенка из утробы матери, ни о том, что ее тут же вырвало. О таких вещах лучше никогда не говорить и как можно реже вспоминать.
Ферма погрязла в отвратительных, невыносимых вещах. Сесили взяла за правило громко молиться в то время, когда к кротким на вид кобылам вели жеребцов. Но ее молитвы не заглушали до конца радостное ржание и прочие звуки.
Это был непорядок.
И то, что Сэмюел собирается сделать для Джеймса, тоже непорядок.
Ведь Сесили Моршем прекрасно разбирается в том, что порядок, а что нет. Ее родители-кальвинисты привили ей понимание того, что хорошо, а что плохо, и для нее все было ясно как день.
«Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища кого поглотить».
Она склонила голову, словно еще раз услышала слова в своем сердце. В последнее время Господь часто разговаривал с ней. Этого следовало ожидать. Он признал ее величие, хотя она всего лишь женщина.
«Жена да учится в безмолвии, со всякою покорностью; а учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем, но быть в безмолвии. Ибо прежде создан Адам, а потом Ева. И не Адам прельщен; но жена, прельстившись, впала в преступление; впрочем, спасется через чадородие, если пребудет в вере и любви и в святости с целомудрием».
Сесили обеими руками вцепилась в узел своей шали, не стремясь скрыть текущие по пухлым щекам слезы. В последнее время слезы приходили к ней неожиданно. Это тоже понятно, раз Господь Бог возвеличил ее над всеми смертными.
Ради ее жертвы.
Она плотнее стянула шаль на груди, проверила огонь сквозь наружную решетку. Очень важно постоянно поддерживать огонь, пока коптится мясо, следить, чтобы он был не слишком сильным, но тлел в течение всего времени, необходимого для того, чтобы мясо должным образом прокоптилось.
Это было одно из тех дел, за которыми она наблюдала сама, не доверяя слугам.
Бог ожидал от нее совершенства.
Глава 36
— Значит, ты уезжаешь завтра? — Сэмюел Моршем обратился к человеку, который всегда считался его сыном.
— Завтра, сэр.
— Мне сообщили, что лошади хорошо перенесли дорогу, Джеймс. Ну и отдохнут перед скачками. Конюхи уехали утром, как договаривались?
— Да, сэр. Они будут в Суррее задолго до вашего приезда.
— Миссис Моршем в конце концов отказалась ехать на скачки.
Он хлопнул себя перчатками по ноге. Он решил ехать в Суррей не верхом, а в карете. Лучше отдохнуть перед состязаниями. Два фаворита из конюшни Моршема станут на этой неделе гвоздем программы.
— Моя мачеха, кажется, всегда была к ним равнодушна.
— Она очень ко многому равнодушна, Джеймс. По-моему, в таком деле должны преобладать личные вкусы, а не соображения, хорошо это или плохо.
Надо ли так откровенно высказываться? Выражение удивления на лице молодого человека быстро сменилось улыбкой, и Сэмюел понял, что был, пожалуй, слишком резок.
— Ты сообщишь, как прибудешь на место, Джеймс? Он волновался, как мать, отправляющая сына в школу. Проклятие, он и не ожидал, что будет так переживать.
Джеймс справится. У юноши есть талант и упорство — две вещи, которые необходимы, чтобы совладать с жизнью. Более того, пребывание в Вене, возможно, поможет ему взглянуть на жизнь с надеждой. Вернет улыбку на лицо и радость в сердце.
Впрочем, Сэмюел Моршем не верил, что Джеймс когда-нибудь оправится от потери Алисы. Уж он-то знает: он так и не перестал тосковать по своей первой жене, матери Джеймса.
— Разумеется, сэр.
Он улыбнулся и протянул руку. Сэмюел сжал ее обеими руками. Если его ладони и вспотели немного: он слишком долго держал руку Джеймса, — ни один из них, казалось, не заметил этого.
— Напишешь, если тебе понадобятся деньги? На столике в холле я оставил кредитное письмо. Предъяви его в банке Австрии, и они откроют счет на твое имя.
— Я очень ценю вашу щедрость, сэр. Я многим вам обязан!
— Это всего лишь деньги. Они облегчают жизнь, но не устраняют настоящих трудностей. Если деньги помогают, значит, трудности не настоящие. Помни об этом, Джеймс. И помни: я хотел бы облегчить тебе жизнь.
Сэмюел сел в карету.
— Удачи тебе, Джеймс, — сказал он, и карета тронулась.
— И вам, сэр.
— Я сообщу тебе, если узнаю что-нибудь об Алисе. Ветер отнес прочь эти слова, как и ответ Джеймса:
— Пожалуйста, сэр, если сможете.
Слабая надежда, прозвучавшая как прощание.
— Давно мы так не сиживали, Арчер. Я думал, ты забился в свой Сандерхерст на весь сезон. — Роберт Данли улыбнулся и передал своему другу графин с бренди.
Мягкое покачивание каюты ничто по сравнению с настоящей морской качкой, но Арчер все равно нуждался в бренди. Возможно, разумнее было бы вспомнить, что они работодатель и работник, но Роберт лишь расставил пошире ноги и усмехнулся, не оставив Арчеру сомнений в том, что помнит его первую поездку на Молуккские острова. Он немилосердно страдал тогда от морской болезни.
Титул, богатство, положение в обществе — в Южно-Китайском море обо всем этом забывалось. Роберт не сделал эти сведения достоянием гласности, за что Арчер был ему бесконечно благодарен. В конце концов, империя Сент-Джонов покоится на морской торговле. Какая нелепость, что Сент-Джону становится плохо, едва корабль выходит в открытое море.
После того вояжа Роберт слал свои сообщения не клеркам Сент-Джона, а лично Арчеру. Их дружба процветала, вероятно, потому, что одинокий морской капитан писал свои письма такому же затерянному в своих собственных «океанах» человеку.
— Я сделал, как ты распорядился, Арчер, и послал уведомления в Индонезию и Малайзию. Я встретил «Каролину»и направил такое же сообщение капитану «Ши-коку». Никто не видел и ничего не слышал о графине.
Каюта была обставлена с роскошью, обычной на кораблях Сент-Джона, ходивших в Китай и на Молуккские острова. Арчеру хватило одного полуторагодичного плавания, чтобы понять: пребывание на корабле надо сделать более сносным, иначе оно превращается в ад. Поэтому он приказал устроить во всех капитанских каютах просторные койки, поставить столы и стулья, разумеется, все привинченное к полу. Тут были и книжные полки, и безопасные лампы на случай если они наклонятся или опрокинутся Большие иллюминаторы выходили на корму, а через решетку в потолке в каюту проникал свет. Тысячи стеклянных призм были вставлены в обшивку палубы. Стекло притягивало солнечные лучи и освещало обычно темные уголки корабля.
Арчер промолчал, наливая себе еще бренди. Что сказать? Как признаться, что он не удивлен, не получив никаких сведений об Алисе? Такое признание было бы подозрительным.
Он, как идиот, хотел поведать Мэри-Кейт о том, что все его усилия не увенчались успехом. Но он даже не попрощался с ней.
Нет, не совсем так. Прощанием явилось их ночное бдение. Слова не сделали бы его более окончательным, чем немыслимая и мучительная радость держать Мэри-Кейт в объятиях, пока она не забылась чутким сном. Долгие часы он лежал, прислушиваясь к ее дыханию, иногда касаясь пальцем ее запястья, словно проверяя, пульсирует ли ее кровь.
Она издала во сне звук, похожий на всхлип. Так повизгивает от боли щенок, слишком маленький, чтобы доверять этому миру, слишком наивный, чтобы думать о его жестокости.
Ему захотелось обнять ее покрепче, но он побоялся разбудить ее и поэтому лежал и смотрел, как небо расцвечивается золотым и розовым, и пытался убедить себя, что с легкостью перенесет сотни, тысячи дней без нее.
Он никогда ни с кем не сближался до такой степени, даже с Алисой. Впрочем, он не слишком стремился раскрыться перед женой, показывал ей только те свои стороны, которые считал достойными и приглаженными, почти девственными в своей невинности. Он всегда чувствовал себя одиноким даже в Сандерхерсте, который любил больше всего на свете.
Он коснулся Мэри-Кейт только своим объятием, охраняя ее сон. Ни одним нежным поцелуем он не дотронулся до ее восхитительного плеча, не провел ладонью по пленительному изгибу ее талии или бедра. Он с трудом удержался, чтобы не коснуться ее длинных, совершенных ног, и хотя его пальцы так и тянулись к поросли мягких рыжих волос, охраняющих ее женскую тайну, он этого не сделал.
Арчера Сент-Джона никогда не волновали и не сдерживали желания и предписания общества. С раннего возраста он был принужден решать, что ему необходимо для жизни. Когда он был ребенком, это были мама и Нэдди, игрушечная лошадка, подаренная ему приятелем матери. Она давно уже сгинула, а Берни будет преданна ему до самой своей смерти. Когда он стал юношей, появились пища для ума и женщины для удовлетворения зова природы. Позднее средством выживания стало выполнение своих обязанностей и удовлетворение определенных телесных потребностей.
Во время продолжавшегося на протяжении всей жизни поиска того, что сможет сделать ее приятной, он обнаружил, что живет ощущениями. Ему нравилось прикосновение шелка к коже, нравился блеск русского соболя Он любил разнообразную еду и не отдавал предпочтения ни одной из кухонь, но на его столе всегда присутствовали зелень и легкие соусы. Его винный погреб был подобран со вкусом, а не на потребу моде, и он особенно любил, потягивая портвейн, провести вечер у камина в компании приятной женщины. Если женщины не было, могла сойти и хорошая книга. Его оскорбляли неблагозвучные голоса. Сколько раз он оказывался свидетелем того, как, открыв рот и произнеся несколько предложений, красавица разрушала старательно созданное о себе впечатление. Он был чувствителен к запахам, компании неряшливого человека предпочитая одиночество. А ведь некоторые из знатных людей по-прежнему считали, что купание делает тело беззащитным перед вредными воздействиями. Дневная прогулка по обширному парку Сандерхерста оживляла все его чувства. Цветущие яблони, гудение пчел, полет ласточки, пение соловья — все это проникало в самую душу.
Ощущение спящей в его объятиях Мэри-Кейт…
Она пришла к нему даже более невинная, чем самые неопытные светские женщины. Он привнес в их отношения знания, приобретенные у своих многочисленных пассий. Он сторонился людей, она всегда была окружена толпой. Богатство изолировало его от мира, позволяло следовать своим желаниям, заниматься только тем, что его интересовало. Ее бедность подразумевала постоянный труд; она проводила свои дни в заботах о куске хлеба насущном.
Тем не менее существовало и сходство, хотя оно не проявлялось так наглядно, как различия. Он получил образование в самой лучшей школе, она занималась практически по той же программе с отставной гувернанткой, которая не преминула вложить в Мэри-Кейт страсть к литературе и истории. Его научили не доверять, несмотря на то что ему очень этого хотелось. Жизнь научила ее полагаться только на себя, сделала недоверчивой. Она была незаметной служанкой. Личность Арчера Сент-Джона вытеснило его положение главы империи Сент-Джонов. Никто не видел его самого, искали только то, что он мог дать другим. Его ценили не за личные качества, а за количество у него денег.
Когда он успел привыкнуть к ее утренним появлениям в оранжерее? Она приходила в платье, подаренном его матерью, милая, свежая, глаза ее горели любопытством и лукавством.
Когда он стал интересоваться ее мнением о жизни в Сандерхерсте? Иногда Мэри-Кейт пробиралась на кухню и запросто болтала с Питером только для того, чтобы потом рассказать Сент-Джону обо всех домашних сплетнях, удивляя его подробностями, которые дотоле были ему неизвестны, и рождая в нем ощущение, что он многого не знает о собственном поместье.
Когда он успел настолько привыкнуть к чувствам, которые она в нем пробуждала?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36