Перед ней сидел бесстрашный воин-лэрд, вождь клана почти в тысячу человек, а не тот нежный и ласковый мужчина, к которому она привыкла за последнее время.
И взгляд его предвещал бурю.
Только слепец мог остаться равнодушным, только колдунья могла выдержать этот взгляд без дрожи. Кэтрин не была слепой, не владела магией, она была просто женщиной, и взгляд Макдональда проникал ей в душу.
Что он там видел?
Для Макдональда она олицетворяла грех и спасение.
Колеблющееся пламя свечи выхватывало из темноты ее силуэт. Она стояла, высоко подняв голову, упрямо выставив подбородок, готовая принять и его одобрение, и осуждение.
— Ты хочешь, чтобы тебя сочли распутницей? — спросил он, и Кэтрин вздрогнула.
Повернув в замке ключ, она шагнула вперед, одновременно расстегивая пуговицу на воротнике. Еще один шаг, еще одна пуговица. Когда она вплотную подошла к лэрду, ее корсаж был расстегнут, открывая соблазнительную грудь.
Если Хью и вцепился в спинку кресла, то Кэтрин этого не заметила, ибо смотрела ему в глаза, где полыхали неистовые молнии сродни тем, что озаряли небо за стенами замка.
— Ты называешь это грехом, — произнесла она с упреком, болью отозвавшимся в сердце Макдональда.
— Да, — подтвердил он, не отрываясь от ее белоснежной шеи, там пульсировала нежная жилка, указывая на волнение Кэтрин. Или возбуждение? — Это и есть грех.
Кого он хотел убедить, ее или себя?
— А может, больший грех отказываться от дара? Делать вид, что его не существует?
Хью не стал притворяться, будто не понимает, о каком даре толкует Кэтрин. Грех? Да, мир назвал бы грехом это вожделение, это желание, эту любовь. Есть ли в человеческом языке слова, которые могли бы точно описать его чувство к ней? Даже если такие слова существуют, ему они неизвестны. Он знает только одно: назвать его чувство болью — значит, не сказать ничего. Простое слово не передаст всю глубину отчаяния, которое охватывает его при мысли, что ему не суждено быть рядом с Кэтрин, что рано или поздно он ее потеряет.
Макдональду хотелось выть на луну, посылать проклятия всем богам сразу. Только они могли придумать столь изощренную месть за его реальные или воображаемые грехи: отнять разум у прекрасной белокурой жены и подарить встречу с любящей женщиной, которая никогда не будет ему принадлежать.
— Проклятие!
— Если ты боишься быть проклятым, Хью, я приму вину на себя.
Сжав кулак, она ударила себя между грудями: «Меа culpa». Еще удар. «Меа culpa». Еще. «Меа culpa».
Хью схватил ее за руку, обнял и наконец улыбнулся. Горечь и нежность, смешанные с печалью, не отняли у этой улыбки присущего ей очарования.
— Ты храбрее меня, Кэтрин. Но я ведь женат.
Слова прозвучали отчетливо в гнетущей тишине, словно весь мир замер, прислушиваясь.
— Ты и раньше был женат, — возразила она, стараясь пробиться сквозь окружающую ее вязкую пустоту. И все же на душе стало легче. — Ты был женат две недели назад, и это не помешало тебе быть со мной, а мне вскрикивать от восторга. Ты был женат и до того, когда ночью распинал меня на столе, удовлетворяя свое ненасытное желание, целовал меня, терзал мою плоть, унижал мою гордость. И в тот момент, когда ты вошел в меня, шепча на ухо нежные слова, орошая своим семенем, у тебя была жена. Все это время ты был женат, Хью.
— Я играл с огнем, надеясь лишь слегка опалить пальцы. Откуда мне было знать, что я сожгу дотла свою душу? Разве я думал, Кэтрин, что мое сердце будет изнывать от одного твоего прикосновения? Я не смог отказаться от тебя тогда и сомневаюсь, что когда-нибудь смогу…
Кэтрин жадно всматривалась в его лицо. Она нуждалась в Хью, как новорожденный в матери. Ей хотелось прикоснуться к нему, почувствовать ответное прикосновение. Она не сказала Хью, что любит его, она вообще никогда этого не говорила, опасаясь, что подобные слова прозвучат вызовом небесам и тогда вряд ли найдутся ангелы-хранители, которые заступились бы за нее перед Господом.
— Возьми кинжал, Хью, уничтожь с моего благословения то, что нас связывает, а когда оно снова возникнет, уничтожь еще раз… если сможешь. Или стоит подождать, когда похоть умрет своей смертью?
— Да не похоть это, черт возьми! Иначе я задрал бы тебе юбку в первый же день нашей встречи.
— Прямо у гроба моего мужа?
Значит, она тоже помнит? Тогда она храбро стояла посреди дороги, словно бросая вызов смерти.
— Да простит меня Господь, — негромко продолжала Кэтрин, — но я с радостью отправлюсь в ад, если такова цена за то, что было между нами.
Она робко дотронулась до его груди, и Хью вздрогнул, будто нежное прикосновение дошло до самого сердца.
— А если ты понесешь? — напрямик спросил он. — Неужели и тогда станешь так же насмешливо рассуждать о грехе, Кэтрин?
— От Генри я понесла всего один раз, хотя мы прожили вместе несколько лет, — возразила Кэтрин, не уступая в откровенности собеседнику. — Тогда меня это огорчало, теперь радует. Возможно, твое семя падает на бесплодную почву.
— Чего ты от меня добиваешься? — устало спросил лэрд. — Тебе нужна моя душа? Разве недостаточно того, что ты украла мою честь? Или тебе не терпится завладеть моей гордостью, моим чувством долга? А может, ты вознамерилась украсть у меня сердце, маленькая колдунья?
— Это было бы только справедливо, — поддразнила Кэтрин. — Ведь ты украл мое сердце уже в первый день…
Макдональд в упор смотрел на нее. Она немного смутилась, чувствуя себя объектом столь пристального внимания, но под действием этого взгляда в ней начали пробуждаться дремавшие желания, словно открылась тайная дверца, за которой они скрывались.
Кэтрин всегда хотела большего, мечтала о большем с такой неистовой силой, что мир ужаснулся бы, узнай он о ее великой потребности жить полной жизнью.
Детство, проведенное в нищете, отрочество, омраченное борьбой за существование, не истребили в ней могучего стремления к чудесной красоте жизни. Только до поры до времени ее чувства дремали, запертые в потайной комнате, и требовалось лишь найти ключ, чтобы выпустить их на свободу. На одной полке лежала нежность, перевязанная кружевными розовыми ленточками, рядом покоилось несгибаемое мужество, прямые углы которого были окрашены в темно-синий цвет. В комоде пряталась радость, от нее исходил пряный запах, как нельзя лучше сочетавшийся с ее лимонным цветом.
А посреди комнаты на столе царствовала страсть, отливая всеми оттенками красного, поблескивая золотом. Страсть, рожденная долгой знойной ночью и прохладным утром, страсть, вызываемая прикосновением дрожащих пальцев к загорелой коже… звучащая в унисон биению ее сердца.
Кэтрин захотелось подойти ближе, чтобы ощутить этот небывалый жар.
Хотелось попробовать его на вкус.
Дверь в потайную комнату слегка подалась, и за ней открылось такое сияющее, залитое светом пространство, что Кэтрин едва не вскрикнула от восторга. Оно манило ее зайти, там она сможет окружить Хью вниманием и заботой, дать ему утешение, шептать нежные слова по ночам, ухаживать за ним днем, словом, быть с ним рядом, забыв обо всем.
— Моя душа уже давно мне не принадлежит, — продолжала Кэтрин; при этом ее широко открытые глаза сияли восторгом. — Если бы ты даже вложил мне ее в руки, я вряд ли бы ее узнала. А честь… неподходящее слово для того, что происходит между нами. Но ты не виноват. Церковь оправдывает похоть мужчин, считая ее грехом у женщин. Так что можешь не опасаться за свою душу, мне нужно лишь твое сердце и тело.
Откровенность Кэтрин вызвала у него улыбку.
— Или ты изменилась, или я только сейчас начинаю постигать твою истинную сущность?
Он на мгновение прикрыл глаза, а когда открыл, Кэтрин по-прежнему стояла перед ним. Взгляд стыдливый, как у девственницы, и искушающий, как у ее прародительницы Евы, хотя в действительности она не была ни той ни другой, находясь где-то посередине, куда ее привела близость с Хью и их потребность друг в друге. Кэтрин умела возбудить его, знала, каких мест нужно коснуться, догадывалась, что ее прерывистые вздохи у него на груди действуют безотказно, интуитивно чувствовала, когда нужно поцеловать Хью, когда уткнуться ему в шею, когда быть страстной, а когда игривой и насмешливой. При этом она не раз вскрикивала от восторга в его объятиях.
От нее исходил приятный аромат женского тела. Кожа под грудью была особенно нежной и трогательной, сле-ва под мышкой красовалась родинка, а на округлом животе кожа в одном месте слегка растянулась во время беременности. Во сне она порой довольно урчала, как сытый младенец, прижималась к груди Хью, молитвенно сложив ладони. Ступни у нее всегда были прохладными, а смех — невероятно заразительным. Служанка, она выражалась правильнее, чем ее более образованная госпожа. Преданная мать, она бросалась на защиту своего ребенка не раздумывая. В минуты опасности была тигрицей, в минуты блаженства — ласковым котенком. Ее глаза, устремленные на Хью, молили о нежности, обещали наслаждение, а мудрая улыбка Евы напоминала о грехе.
Макдональд отдал бы половину своих немалых владений за право обладать этой женщиной, слышать, как она выкрикивает его имя в порыве страсти. Вторую половину он с радостью пожертвовал бы судьбе за то, чтобы просыпаться ночью рядом с Кэтрин, розовой и теплой от сна, обнимать ее, снова любить, а утром без смущения встречать приход горничной. И еще за право назвать ее своей любимой, своей женой.
Пока же любить ее означало быть проклятым.
— Если я и изменилась, то лишь потому, что скучала по тебе. Ты мне нужен. — В ее глазах лэрд прочел нечто непостижимое. Доверие? Нет, что-то менее простодушное. Желание? Нет, что-то гораздо большее. Мудрость? Пожалуй, да.
— Стоит ли наша любовь тех опасностей, которым мы из-за нее подвергаемся? — задумчиво произнес Хью, стараясь холодностью тона скрыть огонь желания. Но умная Кэтрин сумела за оболочкой слов разглядеть суть, к которой и обратилась.
— Разумеется! — заявила она, бесстыдная и дерзкая в своей страсти. — Мне наплевать на свою бессмертную душу, Хью. У Господа и без того достаточно причин, чтобы судить меня. Так пусть прибавится еще одна.
— Я говорю не о наказании, о вине. Нельзя воспринимать прелюбодеяние как игру без последствий. — Кэтрин обдало холодом. Грозный взгляд Хью словно предостерегал ее, надеясь своей холодностью остудить ее горячность. — Моя жена потеряла рассудок. Разве это не усугубляет нашей вины?
Да, Сара превратилась в призрак, денно и нощно бродила по коридорам Ненвернесса, с рыданиями призывая свое дитя. Но разве она когда-нибудь была преградой на их пути? Нет, поскольку то, что связывало Кэтрин и Хью, не имело к Саре никакого отношения.
— А если бы дело обстояло иначе? — возразила Кэтрин, намеренно не замечая вторую часть вопроса. — Как быть с теми ночами, когда мы лежали в объятиях друг друга, а Сара была здорова? Какую дополнительную вину ты возложишь на нас в этом случае, Хью? Я не нуждаюсь в оправдании, не собираюсь рядить свою похоть в одежды благопристойности. К любому объяснению ты останешься глух. Ты хочешь заставить меня признать, что моя душа изнывает от сожалений? Ты угадал. Но только сожалею я не о том, о чем ты думаешь.
Им было в чем каяться, и Хью не стал любопытствовать, пытаясь проникнуть в секреты возлюбленной. Однако ему вдруг очень захотелось узнать, о чем именно она сожалеет. Ему вообще хотелось знать о ней как можно больше.
Очевидно, Кэтрин догадалась о его невысказанном желании, ибо продолжила:
— Я сожалею, что родилась вне брака. Я предпочла бы появиться на свет от законного отца, не важно, бедного или богатого. А так большую часть жизни мне пришлось провести как бы на задворках. Я сожалею, что вышла замуж за Генри, а не за любимого мужчину, и не смогла уберечь Уильяма от жестокости отца. Еще я жалею о том, что судьба не подарила мне голубые глаза и светлые волосы. Но сожалеть о том, что полюбила тебя, я не могу. И не жалею.
Юбка упала на пол, переступив через нее, Кэтрин встала перед Хью, обнаженная и бесстыдная. Просто женщина.
— Прогони меня, если хочешь, но сначала люби. И завтра, когда я приду снова, люби опять. И еще тысячу раз… А когда наступит час расплаты, я приму вину на себя. Пусть все мужчины, женщины, дети называют меня распутницей. Мне безразлично, лишь бы ты называл меня любимой.
— Эту мелодию я уже слышал, Кэтрин.
— Верно, — согласилась она, — но тогда музыкантом был ты. На этот раз выбор мой. И я выбираю тебя.
Она приподняла свои груди завлекающим жестом, словно приглашая следовать за ней по пути вожделения. Глаза у нее горели желанием, улыбка обещала неземные восторги. В то же время в ее взгляде светилась нежность и готовность сдаться. Венера, пробуждающаяся ото сна.
У лэрда перехватило дыхание, будто в комнате вдруг кончился воздух.
— Прикоснись ко мне, Хью.
Сжав кулаки, стиснув зубы, тот пытался вспомнить о чести. Видя его колебания, Кэтрин сама подошла к нему и, опустившись на колени, прижалась губами к килту, под спасительной тканью которого пряталась восставшая плоть. Руки легли на бедра Хью, лишая его возможности двигаться, а прикосновение рта жгло даже сквозь юбку.
— Люби меня, — хрипло сказала она, — или я буду любить тебя.
Момент для победы над собой оказался безнадежно упущенным. Макдональд понял, что долг уступил место ненасытному желанию, осознание вины придет потом. Если бы он действительно хотел поступить благородно, то давно бы отослал Кэтрин из Ненвернесса. Он промолчал не ради Сары, Уильяма или самой Кэтрин, не ради возможного будущего ребенка. Он сделал это только ради себя.
Наклонившись, лэрд поднял Кэтрин с пола, осторожно прикоснулся к ее губам, словно впивая росу, окропившую цветы поутру. Затем с бесконечной нежностью, словно близость предстояла им впервые, а Кэтрин была робкой невинной девушкой, Хью привлек ее к себе. Она прижалась грудью к его груди, ее тело призывно двигалось, пока он не остановил ее, положив руки ей на талию. Кэтрин чувствовала, как бешено колотится сердце любимого, и этот яростный ритм музыкой отдавался в ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39