— Вызывали, шеф? — тот явился без промедления, шевельнул плечищами шириной с комод. — С возвращеньецем.
Строгий тысячедолларовый костюм от Армани сидел на нем как влитой — времена спортивных штанов, кожаных курток и уличного мордобоя канули для Аркадия Павловича в лету. Впрочем, как показала жизнь, он неплохо работал и головой.
— На Фонтанке, номер дома такой-то, есть охранная фирма «Джульбарс», — Андрон не ответил на приветствие, указал Зызо на кресло и закурил. — Заправляет ей некий Иванов. Так вот я хочу знать про эту фирму все. Счета, партнеры, клиенты. Что ест этот Иванов, с кем спит, как срет. Пусть твои поставят прослушку, залезут в компьютер, организуют наблюдение. Да не мне тебя учить. Давай.
Это он сейчас говорил вдумчиво, рассудительно, не торопясь. Успокоился, отошел. А в самолете, по пути из Бостона в Питер, его ох как тянуло на приключения. До одури хотелось взять этого «Джульбарса» с боем, проломив стену или сделав подкоп. Или выкрасть Иванова, вывезти в лес, привязать к дубу и бить, бить, бить… Пока сам не отдаст. Тот самый поганый камень, который, если верить Длинному Копью, способен вылечить Клару. Или… Вобщем дурдом. Бушующее в жопе детство, игрища в казаки-разбойники, избыток адреналина. Слава бог, что адреналин тот перегорел.
А Аркадий Павлович между тем дал. Через неделю у Андрона на столе лежали пухлые корки с секретными материалами, при чтении которых обнаружились вещи весьма занятные. Оказалось, что главнокомандующий «Джульбарса», Евгений Дмитриевич Иванов, есть не кто иной как Евгений Додикович Гринберг. Бывший вечный лейтенант Грин вырос до генерала страхового дела и соответственно, не ограничиваясь полумерами, перекрасился с божьей помощью в господина Иванова. Раньше, судя по компромату, он служил на Южном кладбище, занимался чем-то темным и имел крупные неприятности по линии МВД, однако отвертелся и с тех пор процветает — охраняет то, что сам же и страхует. Финансовое положение его фирмы стабильное, деловые связи крепки, авторитет в предпринимательской среде высок. Кроме того он вхож в бандитские и фээсбэшные круги, имеет влиятельных друзей и по непроверенным косвенным данным отмывает деньги из общака известного вора в законе Жида.
Чем внимательнее вчитывался Андрон в компромат на Гринберга, тем сильнее хмурилось его лицо. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять — воевать в открытую с Евгением Додиковичем бесполезно, себе дороже. Взять охранного Джульбарса на короткий поводок можно было только хитростью.
«Ладно, мы пойдем другим путем, — в задумчивости Андрон захлопнул папку, под бряцанье ключей засунул ее в сейф, — и чего бы нам это не стоило, камень будет наш». Ухмыльнулся недобро, задействовал скремблер и начал набирать номер господина Зызо.
Хорст. 1997-й год. Петербург
А утром Хорст поднялся с гудящей головой, без энтузиазма позавтракал и решил пройтись. Где и как искать дочку Барченко, в которую вселился дух лося, он пока что не думал. Оделся поскромнее, по погоде, и двинул по Московскому к Фонтанке, не уставая удивляться про себя — ну за хрена этим русским понадобилась перестройка? То есть кому-то она пришлась конечно по душе, но только не старухам, судорожно считающим гроши, беспризорным детям и малолетним проституткам. И уж явно не рабочим, колхозникам и совинтеллигентам, кои крепко приучены к совдеповской пайке — как плохо ни работай, а с голоду не помрешь…
Только размышлял Хорст о реалиях перестройки недолго, своих забот хватало. Мысли его, как всегда стремительные и четкие, сконцентрировались на выполнении задачи — надо установить роддом, где явился на свет этот самый Лапин, отыскать врачей, принимавших роды, санитарок, акушерок, может быть, кто-то что-то видел, слышал, знает. «Всегда что-то есть», — говаривал старина Курт, а уж он-то понимал толк в оперативно-разыскной деятельности. Да, старый добрый учитель Курт. И как он там сейчас в бразильской сельве? Если бы не он и не Валерия, эти сволочи из Шангриллы сделали бы из него чучело. Да, спасибо ему и ей, милой, несгибаемой, верной Валерии… Необузданной и страстной, словно Валькирия… Верный друг, товарищ, походно-полковая жена. Совсем не похожая на Марию. Но тоже горячо им, Хорстом, любимая. Только по-другому. В его сердце наверное нашлось бы место для них обеих сразу…
Занятый своими мыслями, Хорст даже не заметил, как дошел до Фонтанки, перебрался через мост и, свернув на набережную, двинулся по узенькому, помнящему еще лучшие времена тротуару. Господи, сколько же лет назад они вот так же с Марией шли берегом этой сонной речки и ели мороженое. Возвращались из цирка, взбудораженные смелостью эквилибристов-мотоциклистов, гуттаперчивой гибкостью жонглеров-акробатов и бесшабашной лихостью бригады клоунов «Веселые ребята». Стерва-память сразу же перенесла Хорста в прошлое. Он услышал аромат сирени, дробное постукивание каблучков Марии, ее нежный, мелодичный голос, теплое, пахнущее миндалем дыхание… Да, да, точно, они шли тогда веселые и шалые, говорили ни о чем, целовались и ели мороженое. Пока обстоятельства в лице двух разудалых, ушатанных Хорстом граждан не привели их во двор аккуратного двухэтажного особнячка, оказавшегося детским садиком. На древнюю, на чугунных ножках, скамейку. А потом был пьяный разговорчивый фронтовик, пустивший их за сотенную в младшую группу. В неземное счастье за десять червонцев. На незастланных матрасах в незнакомом доме. На крыше его вроде бы был флюгер в виде пса.
«Ну да, точно, в виде пса, — Хорст внезапно остановился и улыбнулся как-то растерянно и непонимающе. — Куть-куть-куть, здравствуй, дружок». Он даже не заметил, как ноги сами собой привели его к тому особняку из прошлого — двухэтажному, за ажурной оградой, с ржавым длиннохвостым флюгером-барбосом. Только вот ворота были заперты, от кустов сирени не осталось и следа, а на месте карусели, песочницы, грибков серо распласталась парковочная площадка. Пустая, грязная, в мусорном конфетти. Да и вообще двор и особняк носили отпечаток заброшенности, неухоженности и забвения. Где вы, беззаботно смеющиеся детки? Где ты, радушный полупьяный фронтовик? Только тишина, пустота, да белые как саван буквы «sale» на окнах да ржавый пес, блюдущий всю эту запущенность и одичание…
«М-да, ничто не вечно под луной», — Хорст глубокомысленно вздохнул, тронул на воротах ажурный завиток, закурил и пошел прочь. Однако тут же остановился, застыл как вкопанный, глядя на рекламную, присобаченнную к ограде доску. Вот это да! Знакомый картофелеобразный нос, мясистые, правда, уже морщинистые щеки, черный, по-монашески повязанный платок. И надпись, крупно, кириллицей: «Карельский феномен! Баба Нюра!» Чуть ниже, уже по-цивильному, значилось: «С внучком Борисом». И был запечатлен ушастый, короткостриженны й отрок, на ушлой, просящей кирпича роже которого прямо-таки светились десять лет строгого режима. Еще ниже сообщалось, что бабуля с внучком легко нейтрализуют порчу, делают мощнейший приворот, излечивают всех занемогших, недужных и убогих. А происходить все эти чудеса будут сегодня после обеда, в близлежащем кинотеатре. Вход бесплатный.
«Ну и ну», — только-то и подумал Хорст, глянул задумчиво на часы и медленно, чтобы убить время, побрел в направлении центра. Однако лучше бы ему было поспешить — у кинотеатра уже собралась толпа. Яро волновались увечные, матерно ругались занемогшие, вяло причитали беременные, какая-то заплаканная женщина в берете прокладывала себе путь инвалидной коляской. В ней сидел парализованный парень без ноги, страшно изуродованный, в армейской униформе. Наконец двери кинотеатра открылись, здоровые, тесня увечных, беременных и занемогших, первыми ворвались в зал, за ними ринулись все самостоятельно ходящие, следом вкатили параличных, лязгнули железные запоры, и сразу наступила тишина. Только громко и утробно икал кто-то, да свихнувшая, не в себе, бабка монотонно бубнила:
— Целовалась бы еще, да болит влагалищо…
Потом, после продолжительного ожидания, народ в зале заволновался, зашептал, послышались сумбурные аплодисменты, и на сцену взошла-таки феноманальная баба Нюра, поддерживаемая под ручку внучком Борисом. Кудесница была в глухом черном платье, черном же платке и сияющих козловых ботах, похоже, в тех, в которых Хорст возил ее на остров Костяной. Внучок наоборот был во всем белом, не считая розового галстука и длинного бардового пиджака, которому больше подходило название лепень. Плюнув на ладонь, он пригладил поросль на черепе, кашлянул и принялся вещать о том, что его баба Нюра встает на зорьке каждый день и молится приснодеве до завтрака, за что та приснодева матерь божья дает ей, бабе Нюре, благодать, дабы могла она излечивать всех больных, занемогших и страждущих. А еще баба Нюра живет уже давно в схиме, аскезе и святости, за что преподобный Иоан Железноборский, от паралича исцеляющий, также дает ей силы на дело врачевания и благопривнесения. В общем, народ, не сомневайся. Моя бабуся крута в натуре, экстрасенс в законе и не идет в сравнение ни с одним лепилой. За базар отвечаю. Я сказал.
И баба Нюра начала творить дивное. У семи старушек она изгнала бесов, у восьми мастерски сняла сглаз, сделала трем молодицам вечный приворот, с легкостью воссоединила двадцать семь семей, заговорила зубы у четырех болящих, избавила от порчи десять мужиков, а уж сколько народу благословила на процветание и успех — не сосчитать. Параличные уходили от нее на своих ногах, беременные забывали о токсикозе, лысый папик на глазах превратился в хиппи, а седой дедок в жгучего брюнета. А по рядам уже пошли миловидные девушки, предлагая то портретик бабы Нюры, троекратно осененный ее же благословением, то амулетик, сделанный ее внучком Борисом, то обладающий волшебной силой корень-оберег, выкопанный аккурат на Ивана-Купалу. Ну как же такое не купить? Если оно триджы осененное и на Ивана-Купалу?..
Хорст участия в волшбе не принимал, в процессе излечения не участвовал, ничего из осененного не покупал — держался эдаким посторонним наблюдателем и взирал на действо со здоровым скепсисом. Однако уже под занавес представления он вдруг услышал в голове призывный глас и ощутил горячее желание взойти немедленно на сцену. «Это еще что за хренотень?» — Хорст недоуменно усмехнулся, попробовал взять себя в руки, однако голос все никак не унимался, бубнил настойчиво и монотонно: «Иди на сцену, иди на с цену, иди на сцену». Конечно не так рокочуще и могуче, как в свое время при меричке, но все равно весьма доходчиво и чувствительно.
А сеанс одновременного изцеления между тем закончился, и народ, ошалев от увиденного, взбаламученно подался на выход. Ни фига себе, чудеса! Да еще нахаляву! Впрочем, учитывая стоимость портретов и амулетов, банальной халявой здесь и не пахло. Пахло волшебством.
Хорст словно во сне двинулся по проходу со всеми, однако, подгоняемый призывным голосом, подался не к дверям, а на сцену. Медленно поднялся по скрипучим ступенькам, молча, почувствовав почему-то вдруг радость, приблизился к улыбающейся, зардевшейся Нюре.
— Здравствуй, Епифан батькович! — несколько торжественно сказала она, поклонилась ему в пояс и троекратно, не то чтобы по-христиански, но очень трепетно, облобызала. — Ну вот и свиделись. Я как раз намедни сон видела. О тебе. Обо мне. О нас, о том, как на Костяной ездили. В руку, значит, сон-то, в руку. Ишь ты, какой стал. Седой, важный. Знамо дело, генерал. В Питер-то как, надолго? По делам али как? Вижу, приезжий ты…
Выцветшие глаза ее лучились радостью, морщинистый подбородок подрагивал, пергаментные губы растягивались в улыбке.
— Ну ты, бабуля, того, давай недолго. В натуре. — Внук Борис с ненавистью взглянул на Хорста и очень по-блатному цикнул зубом. — Нас народ ждет.
Снова цикнул зубом, сдвинул брови и двинул о чем-то толковать с толстой теткой, на рукаве которой значилось белым по красному: «Дежурная».
— Али как, — Хорст невесело оскалился, покачал оценивающе головой. — Ну а ты-то как сама живешь-можешь? Давно с Кольского-то приехала?
— Да уж почитай годков как пять, — Нюра часто закивала и улыбнулась застенчиво, как-то совсем по-девчоночьи. — Вон Бориска сманил, уж такой паренек шустрый. Такой шобутной. Приехал, значит, к нам на Ловозерье и говорит, что мол вы, Анна Александровна, с вашими способностями в этой глухомани так и загнетесь. Пора вам, пора вырываться на оперативный-то простор. У меня ведь, Епифан батькович, после того, как мы с тобой на Костяной сплавали, дар божий открылся. Вошел в меня сильный дух-покровитель, сохатый-самец. Вот с такими рогами. А потому всякую хворь могу теперь извести, будущее мне ведомо, и всю правду вижу. Вот ты, к примеру, хоть и генерал, но не наш, и не Епифан вовсе. Только все одно я тебе благодарная. По гроб жизни. Потому как тогда меня пожалел, сокровенного не тронул…
Ну вот, опять старая песня о самом главном!
— Ладно, ладно, сочтемся, — Хорст с вежливостью улыбнулся, соболезнующе вздохнул и, чтобы сразу отвлечься от темы, быстро и деловито спросил: — Ну а скажика-ка ты мне, Нюра, что меня в жизни ждет? Говори, как есть, режь всю правду-матку. Хотя бы на ближайшую перспективу.
— А на дальнюю и не скажу, потому как дело это очень не простое, хлопотное, — Нюра улыбнулась извиняюще, взяв Хорст за руку, посмотрела на ладонь, пожевала губами. — Так, есть, вижу. Ждет тебя, Епифан батькович, большая неприятность, труба говеная, казенный дом и встреча нечаянная. С сыновьями.
— Что? — Хорст, вздрогнув, пошатнулся, внутренне похолодел, затрепетав всем телом, непроизвольно отнял руку. — Как это с сыновьями? С чьими?
— Ну да, с сынками со своими, с кровинушками. С Тимохой да с Андрюхой, — Нюра благожелательно кивнула, прищурилась, улыбнулась по-доброму. — А случится это аккурат через три недели, утром в день солнечного, если синоптики не врут, затмения. В казенном доме с псом флюгером на крыше. Да ты его отлично знаешь, в нем сынов своих и зачал. На матрасах, на первом этаже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60