— Фронт работ видишь? Тогда вперед. А я за бульдозером.
Фронт работ впечатлял — у торца кафешки возвышался огромный, сюрреалистический сугроб, снизу сплошь изжелтенный промоинами мочи. Это снег укрыл от посторонних взглядов цветочные, сваленные в кучу столы. Цельнометаллические, тяжеленные, обжигающе холодные и отвратительно ржавые. Обваренные по периметру, чтоб не растащили, арматурой.
«Клондайк, говоришь», — Андрон проверил сооружение на прочность, выругался и лихо принялся рубить хрупкий на морозе металл. Работа спорилась. Стучал по-пролетарски молот, из-под зубила летели искры, деструктивный процесс шел бойко. Скоро баррикада стала распадаться по частям, ломать — оно не строить. А тут еще Иван Ильич пожаловал на грейдере, и совсем славно сделалось на пятаке, шум, лязг, рев мотора, скрежетание стали по обледенелому асфальту. Скоро, позорно капитулировав, снег был загнан в угол, оперативный простор расчищен и первое отделение столов выстроено параллельно тротуару. Гвардейский порядок, рыночная красота, которая не дает пройти мимо. И проехать — из остановившейся четверки вышел человек в пуховике, посмотрел оценивающе по сторонам и, безошибочно признав в Иване Ильиче старшего, направился прямиком к нему.
— Хозяин, мы встанем с тюльпаном? Двое нас.
Неторопливый, с акцентом голос явственно выдавал в нем прибалта.
— По мне, раз хороший человек, так хоть раком становись, — не сразу отозвался Иван Ильич и, кашлянув, выразил сомнение. — Порядки-то знаешь?
— Хозяин, все в порядке будет, — заверил прибалт и, вернувшись через минуту, протянул две зелененьких и керамическую поллитровку с черным рижским бальзамом. — Вот.
— Ну ладно, торгуй, — Иван Ильич нахмурился, но виду не показал, а едва прибалт отошел, негодующе повернулся к Андрону. — Совсем кураты обнаглели. Раньше с такими вот шкаликами и не совались, одни литровые несли.
На столах между тем появились аквариумы с тюльпанами, вспыхнули, не позволяя цветам замерзнуть, стеариновые огоньки. На их свет, как известно, менты слетаются, куда там мотылям…
— Ну вот, явились не запылились, — при виде милицейского УАЗа Иван Ильич нахмурился, неприязненно сплюнул и, не оглядываясь, направился к будке. — Без них, сволочей, никак.
Андрон, вспотевший как мышь, поеживаясь, пошел следом — по пятаку резво и вольготно гуляли февральские ветра. Скоро в дверь будки поскреблись, не дожидаясь ответа, открыли, и в проеме показалась харя розовощекого ментовского сержанта.
— А, дядя Ваня, привет! Уже открылись? Что-то рано вы нынче.
Андрону сразу вспомнился сиверский старшина Калогребов, такой же мордатый, самоуверенный и наглый.
— Здорово, Санек, здорово! — Чудом преобразившись, Иван Ильич по-доброму оскалился и гостеприимно помахал рукой. — Заходи давай, не стой в дверях.
— Да, не май месяц, — с ухмылочкой мент вошел, не рассчитав, выстрелил дверью и, поручкавшись с Иваном Ильичом, сунул вялую ладонь Андрону. — Александр. — Затем он помолчал, кашлянул и с достоинством вытащил беломорину. — Дядя Ваня, там прибалты стоят, ты у них документы смотрел? В порядке? А то ведь у нас нынче усиленный режим несения службы. И потом, что это у тебя цыганки-то разбегались? Шумят, галдят, мешают свободному проходу граждан… Оскорбляют общественную нравственность и социалистический порядок…
Слушая его, сразу вспоминалась песня: «Если женщина просит…»
— Цыганки, Санек, бегают не у меня, а у тебя, — Иван Ильич улыбнулся еще шире и снял с полки грязный, еще в прошлогодней пыли стакан. — Я за тротуары не отвечаю. А насчет прибалтов не сомневайся, все охвачено и проверено. Ну что, надо бы отметить открытие сезона…
— Правильно, чтоб закрывался лучше, — милицейский сразу забыл и про обещственную нравственность, и про усиленный режим несения службы. — Давай, дядя Ваня, наливай. А мы вздрогнем.
И Иван Ильич налил, до щербатых краев, из керамического, презентованного прибалтом сосуда — жри.
— Будем, — лицо сержанта сделалось одухотворенным, медленно, со смаком, растягивая наслаждение, он вытянул жидкий, настоенный на травах огонь, замер на мгновение, выдохнул и блаженно сообщил: — Пошло.
Тут же он выглушил второй стакан, закусил, не поморщившись, рукавом и, увидев, что пить больше нечего, принялся торопливо откланиваться.
— Ты, дядя Вань, если чего, только свистни. По ноль два. Сразу приедем. Всем перекроем кислород. И прибалтам, и цыганкам. Чтоб не мешали проходу граждан…
Он раскатисто рыгнул, крепко поручкался и несколько нетвердо пошагал к машине. Если и был на рогах, то едва-едва, в самую плепорцию. Это после полулитра-то убийственной микстуры на спирту? Нет, видно не перевелись еще богатыри на Руси…
— Шакал лягавый, паскуда, — проглотив слюну, Иван Ильич выругался, взяв кончиками пальцев стакан, понюхал и осторожно поставил на полку. — Знаешь, Андрюха, мент должен носить нож в спине. Понял?
Чего уж не понять, хороший мент — дохлый мент.
На улице между тем темнело, мороз, судя по носам цыганок, крепчал.
— Хватит на сегодня. Полдела уже сделано, — подвел итоги Иван Ильич, желто помочился на сугроб и решительно вжикнул молнией. — Поехали домой. А то от работы кони дохнут.
Чувствовалось, что настроение у него не очень. Однако дома, после огненного борща, бифштекса, свешивающегося с тарелки, и доброго стакана пятизвездочного, он отошел душой, заметно подобрел и начал приоткрывать Андрону секреты мастерства.
— Значит так, — с ухмылочкой он достал пачку пронумерованных квитанций, прошитые и сброшюрованные навроде книжки, ловко зашелестел листами, словно игральными картами. — Это твое наиглавнейшее орудие производства. Полста разрешений на право торговли, строгая отчетность в двух экземплярах. Один отдаешь торгующему, другой оставляешь себе, для отчета. Место стоит тридцать пять копеек, ведро шесть, стул восемь. Ну это так, фигня для бухгалтерии, — Иван Ильич замолчал и, усмехнувшись, хитро подмигнул. — Обычно все платят больше. Наши садоводы рупь, всякий там Краснодар — два, Прибалтика — трешечку. А злостных жмотов можно и прижучить, ну там с торговли снять за грязь или шакалов в форме натравить. Я тебе потом на примере покажу. Главное только не перегнуть палку, чтобы потом этот жмот не в ОБХСС побежал со стуком, а на поклон тебе с денежкой. Вобщем ничего такого хитрого, насобачишься. И вот еще, помни как «Отче наш» — в левом кармане выручки, в правом свои, кровные, и хотя бы примерно знай сколько. А раз в неделю, как приедешь на рынок с отчетом, первым делом к директору в кабинет — наше вам, Сергей Степанович, и поздоровайся четвертачком, чтобы работалось лучше. Ему тоже жить надо, и управляющему платить. Здесь тебе, зятек, не завод, не подмажешь, не поедешь. Вернее, можно уехать очень далеко. Куда Макар телят не гонял.
— Иван Ильич, а чего это цыганкам за столами не сидится? — Андрон сдержал зевок и глянул на Анджелу, наслаждающуюся телевизором. Она была похожа в профиль на болонку.
— Ну сейчас понятное дело, холод, — Иван Ильич дунул в беломорину, но, оглянувшись на дочку, кашлянул и закуривать не стал. — А вообще-то все зависит от цветка. С хризантемой какой-нибудь, бывает, и залезут за прилавок. А с гвоздикой ремонтантной кто ж их пустит, торговать ей может только государство. Да и розу частным лицам разрешено продавать только с первого июля. А что она, что гвоздика — самый ходовой товар. Вот и шастают цыганки вдоль столов, отбивают покупателя. Да и не цыганки они, так, не пойми кто, седьмая вода на киселе, помесь молдованская. Их настоящие таборные за людей не считают.
Слушай его Андрон, дивился, набирался опыта. А потом настал канун светлого женского праздника и пришлось незамедлительно переходить от теории к практике. Все подходы к пятаку заполнили машины, от тюльпанового красноцветья зарябило в глазах, вскипело у столов, заволновалось людское море — покупатели, цыганки, прохожие, менты. Толпы Петерсов, Модрисов, Вилисов и Лайм заискивающе улыбались, хрустели трешками, просили разрешения поставить личный столик: ну пожалуйста, крохотный, раскладной, за любые деньги. А стол в будке-накопителе ломился от бальзама, копченых кур, каменно-твердых колбас и шоколадных подарочных наборов «Лайма». С ромом и коньяком. Только все это добро особо не залеживалось. Слетались на халяву менты, жрали прибалтийские деликатесы и, получив по вожделенному букету, уходили лучшими друзьями. Заявлялись с жалобами граждане, кричали, причитали и грозились:
— Ах, карман порезали!
— Ах, цыганки палки суют в мимозу!
— Ах, у вас тротуар песком не посыпан! Копчик отшибла напрочь, дайте жалобную книгу!
Пошли все на хрен, за город Ленинград не отвечаем.
— Ну здравствуй, Ваня, все скрипишь? — Заглянул местный участковый, маленький, кругленький майор, поручкался по-простецки, закурил. — Да, санитарное состояние у тебя. Придется акт писать…
Дали ему литр бальзама, пару прибалтийских кур, и до акта дело естественно не дошло. Побухтел еще и убрался довольный.
Целую неделю, аж до девятого числа, продолжалась вся эта кутерьма. А потом все, как отрезало. Прибалты, кто расторговавшись кто осчастливив перекупщиков, отбыли к морю, на пятаке осталась только пара-трешка саблинских барыг да легион цыганок, слоняющихся вдоль столов с неуставной гвоздикой. Тишь, скука и безденежье. Само собой, очень и очень относительное.
— Работай, зятек, трудись, набирайся опыта. А я пока отдохну, — сказал Иван Ильич и вместе с генералом из ГАИ надолго ушел в загул, благо после женского дня пропивать ему было чего.
И Андрон встал на бессменную рыночную вахту. Без ропота и сожаления, ибо понял, что пятак это и впрямь золотое дно, нужно только уметь его взять. Знай себе, долби и долби. Правда, вдумчиво, без суеты и с оглядкой, цепко держа кайло в мозолистых руках. И чтобы никакой там вони и пыли. Что, что, а с головой и руками у Андрона было все в порядке. Держась просто, но с достоинством, он греб снег, знакомился с барыгами и ментами, учился работать так, чтобы люди сами давали ему деньги, да еще говорили спасибо. Дело это очень не простое, нужно быть большим психологом и знатоком торгашеской души. Познакомился Андрон и с коллективом кафетерия, благо весна выдалась холодная, а любовь к родине особо его не грела. Коллектив был небольшой, но дружный: две девахи-сменщицы разбодяживали кофе, пара матрон прилавка недовешивала мороженое, а пьяненькая, вечно улыбающаяся бабка Михеевна блюла опрятность и чистоту. Еще в кафе обретался кот, угольно-черный, мяукающий басом. Из-за привычки дрыхнуть на лотке с меренгами длинная шерсть его отдавала сединой. Прямо не мартовский паскудный кот, а баргузинский соболь.
По вечерам, когда темнело, Андрон снимал свой ватник с надписью «Контролер» на рукаве, выпивал чашечку настоящего двойного кофе и отправлялся в отчий дом, проведать мать, Арнульфа и Тима. Как они там, на одной зарплате и стипендии? Слава богу, ничего — единорог вещал о будущем, бил копытом и благополучно жрал детсадовскую кашу. Вера Ардальоновна истово внимала, вглядывалась в лики угодников и готовила ту самую детсадовскую кашу, которую потом благополучно жрал Арнульф. Тим держался молодцом и честно отрабатывал постой — вворачивал лампочки, махал метлой, устранял засоры, круглое таскал, квадратное катал. Все принимали его за Андрона, похоже, и Вера Ардальоновна в том числе, во всяком случае Андронову зарплату ему выдали без малейших проблем. Так что жить-быть пока что было можно.
Однажды, уже в апреле, Андрон застал в гостях у квартиранта тощего жилистого парня Юрку Ефименко. Собственно как в гостях — прикинутые в каратэ-ги, они нещадно тузили друг друга на чердаке, удивительнейшим образом преобразившимся — расчищенным от грязи и оборудованным под спортивный зал. С большим мешком для ног, боксерскими подушками и коварной, дающей сдачи макиварой. Устроено все было основательно, с любовью, чувствовалось — надолго.
— Ну вот, брат, ушли в подполье, — прокомментировал происходящее Тим и уважительно, с полупоклоном взглянул на Ефименкова. — Скажи, сэмпай.
На талии того красовался уже успевший выцвести коричневый пояс, обозначающий высшую ученическую степень.
— Да, хреново дело, — хмуро отозвался он и резко, чтобы сбросить напряжение, потряс жилистой ногой. — Товарищи из спорткомитета взяли курс на создание единого стиля советского каратэ. Все прочие, выработанные веками, признаны ошибочными, вредными и не отвечающими советской системе физического воспитания. Только это ягодки, цветочки впереди. Грядет всеобщий писец.
Юрка знал, что говорил. С неделю назад его, еще одного сэмпая и гарного сенсея Смородинского прямиком из додзе препроводили в дивное серое строение у Невы, такое высокое, что из его подвалов отчетливо видна Колыма.
— Ну здравствуйте, здравствуйте, — ласково сказали им в просторном кабинете, где со стен любовались друг на дружку Дзержинский и генсек. — Значит, практикуем каратэ? Мало того, обучаем. И конечно, за деньги. Ай-яй-яй-яй-яй! Ребятки, лучше не надо. Добром просим. Стучите лучше по мячику, он мягкий.
Не пугали, не грозили, не клацкали затворами. С шуточками-прибауточками пробили по ЦАБу, зафиксировали установочные данные и со смехуечками отпустили с миром. А табуретка посредине кабинета железная, отполированная тысячами задов, с вмурованными в бетонный пол ножками…
— Ничего, братва, всех не переловят. А потом, запретный плод, он всегда слаще, — Андрон усмехнулся и, переодевшись, тоже предался недозволенному — стучал конечностями по грушам, долбил пружинящую макивару, бился по-нешутейному, с доводкой в корпус. Только с Юркой Ефименковым не очень-то поспаррингуешь, разве что на средней дистанции. Хлипкий, рахитичный вьюноша превратился в опытного бойца с отличной гибкостью, убийственным ударом и мгновенной реакцией. И хотя сенсей Смородинский был парень гарный и вешал пояса на свой страх и риск, но свой коричневый Юрка несомненно заслужил. Зверь.
Побегали, попрыгали, помахали конечностями, надавали друг другу тумаков, попили чаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60