оба нахмурены, не глядят друг на друга. У дверей стоит упакованный чемодан Карима-ака, сверху лежит плащ. Заметив их состояние, я ушел к себе в комнату, переоделся. Потом нащипал лучины, разжег самовар и лишь после этого вернулся на веранду. Однако снова невпопад.
— Карим, я считаю, ты поступаешь опрометчиво, — взволнованно говорил Салимджан-ака.
— У меня нет другого выхода, — отвечал Карим-ака, не подымая головы.
— Все же ты должен подумать и обо мне, ведь я не так уж молод…
— А вы? — Карим вскочил с места. — А вы думали обо мне, вы помнили, что я ваш сын? Настоящие отцы, если сын попал в беду, делают все, чтобы спасти его. А вы что сделали? Можно сказать, связали по рукам и ногам, как барана, и сдали в милицию.
— Я выполнял свой долг, сын…
— Вы хотели быть чистеньким перед людьми, государством, перед своей совестью, не так ли?
— Так, сын. Не чистеньким, а чистым, — твердо отвечал Атаджанов, хотя нелегко, видно, ему это давалось.
— Да вы пеклись о своем авторитете, о своей чести и совести, но ни капельки не подумали обо мне, о моей больной матери. Променяли мою судьбу и жизнь матери на свой авторитет!
— Но ты ведь совершил преступление! — стукнул Салимджан-ака по столу кулаком. — Каждый преступник, кто бы он ни был, должен понести заслуженное наказание.
— Не притворяйтесь!
— Как ты со мной разговариваешь?!
— Я разговариваю с вами в последний раз. — Карим-ака опустился на диван. — Поэтому и должен высказать все, что думаю. Вот вы сказали, что каждый преступник должен быть наказан. На это я ответил, что вы лжете. Почему я так сказал? Потому что вы вызволили из тюрьмы соучастницу многих преступлений, женщину, которая вроде оклеветала вас, облила грязью, — Шарифу Усманову.
— Ее не привлекли к ответственности потому, что она вовремя призналась в своей вине, помогла разоблачить соучастников.
— А я, ведь я тоже признался?
— Только после того, как тебя разоблачила милиция, то есть я, ее представитель.
— Не все ли равно?
— Не все равно, сын мой, нет. Между признанием под давлением улик и добровольной явкой с повинной разница, как между небом и землей. Кроме того, у Шарифы грудной ребенок.
— Верно, верно, я и забыл, что у меня появился братишка!
— Молчать! — взревел Салимджан-ака; в один прыжок он оказался возле сына, схватил его за грудки, притянул к себе. — Откуда ты набрался этих мерзостей?
— Отпустите!
— Отвечай! Кто тебе все это нашептал, я спрашиваю?
— Письмо получил. Еще там, в колонии… Перед самым освобождением.
— От кого?
— Письмо было без подписи.
— И что же тебе писали?
— Что отец не постеснялся засадить тебя, родного сына, но вызволил из тюрьмы свою… любовницу,
— Что?.. И ты мог поверить?! Где это письмо?
— Я его изорвал.
— Глупец! Наказание не пошло впрок, вижу, человеком ты так и не стал. — Салимджан-ака отпустил ворот сына, обессиленно опустился на стул и застыл, обхватив голову руками.
Наконец что-то задело и этого бесчувственного Карима за живое, он заходил по комнате, взволнованно заговорил:
— Вы не имеете права утверждать, что беда моя прошла для меня бесследно! Я окончил там школу, притом с хорошими отметками. Вчера вы сами еще расцеловали меня, когда увидели мой аттестат. Опять-таки вчера вы видели «Почетные грамоты», врученные мне за труд, которым я искупил свою вину, свое позорное легкомыслие. Я там ни от чего не отлынивал, нет, выполнял по две-три нормы, — вот за это и благодарности. Вот поэтому вы и не имеете права говорить, что я не стал человеком… Отец, поймите меня правильно, я не в силах забыть… Если бы мать была жива, может я и смог бы… Мама умерла, переживая из-за меня, а вы…
— Довольно! — простонал Салимджан-ака.
— Отец, простите меня. Иногда я жалею вас, признаю, что вам тоже нелегко. А иногда ночами не сплю, проклинаю вас: вы и воспитать не смогли меня, и из тюрьмы не пожелали вызволить. Мне нужно еще во многом разобраться. Поэтому будет лучше, если я уеду. Жить вместе мы не сможем…
— Что ж, раз так… Куда ты решил уехать?
— В Мирзачуле, я слышал, деревообделочный комбинат построили. Хочу туда податься.
— На дорогу дать тебе денег?
— Нет.
Карим-ака отвернулся, пошел в комнаты. Вернулся через минуту, прижимая к груди фото матери, вправленное в рамку, взял чемодан. Я глядел ему вслед, на подрагивающие его плечи, и ждал, когда он оглянется. Вот и калитка. Нет, не оглянулся.
Самовар выкипел наполовину. Наконец я опомнился, заварил крепкого зеленого чаю, вернулся на веранду. Салимджан-ака сидел на краешке дивана, глядя прямо перед собой.
«Будь самостоятельным, сын мой»
Как говорится, беда никогда не приходит одна. На следующий день — опять неприятности. Оказывается, председатель месткома Халиков решительно возражал против моего нового назначения. Салимджану-ака пришлось ввязаться с ним в ссору, защищая мою кандидатуру, что еще больше распалило Халикова.
Х а л и к о в. Что верно, то верно — Хашимджан показал себя смелым, боевым работником. Но какие бы он ни творил чудеса, Хашимджан еще молод, в органах работает совсем мало, тогда как у нас есть работники с пятнадцатилетним стажем, вполне достойные этого назначения.
А т а д ж а н о в. Как известно, ум зависит не от возраста и не от стажа. За совсем короткий срок Хашимджан сделал столько, сколько, может быть, не смог сделать ни один из нас, опытных.
Х а л и к о в. Я буду жаловаться в райком.
А т а д ж а н о в. Я выдвинул кандидатуру Хашимджана, предварительно посоветовавшись с товарищами в райкоме.
Х а л и к о в. Им, наверное, не известно истинное положение дела.
А т а д ж а н о в. Идите, просветите их, укажите ошибку.
Х а л и к о в. Все равно я остаюсь при своем мнении.
А т а д ж а н о в. И я вовсе не собираюсь менять свое мнение.
Х а л и к о в. Это мы еще посмотрим.
А т а д ж а н о в. Посмотрим, конечно, почему бы не посмотреть?!
И вот сижу себе, ничего не ведая, разложил папки, обдумываю, с чего же дела начать. А для облегчения мыслительного процесса выстукиваю пальцами ло столу очень душевную мелодию «Прекрасны гранаты в твоем саду».
И тут вваливается Халиков, я его, как положено, приветствую, а он вместо здрасьте:
— Совесть у вас есть? — говорит. — И вам не стыдно?
— А чего мне стыдно должно быть? — спрашиваю.
— Не прикидывайтесь дурачком, — отвечает. — Вы работаете без года неделю, а успели перебежать дорогу заслуженным людям.
«Так вот оно что! — думаю. — Но я ведь не напрашивался». Ладно, если ему нужна моя должность, ускай берет ее. Признаться, мне и самому не очень-то по душе эта затея. Лучше вернуться в кишлак, лепить кизяки, чем выглядеть выскочкой каким-то.
Я взял лист бумаги, потянулся за ручкой. Халиков на меня во все глаза глядит. И именно в этот момент в дверь просовывается роскошно причесанная головка нашей секретарши Лиляхон.
— Вас вызывают в партком.
— Ладно, приду.
— Не «ладно», а сейчас, сию минуту!
Головка исчезла, демонстрируя бесполезность каких-либо пререканий. Пришлось оставить Халикова в кабинете и идти в партком. Каромат-опа была в хорошем настроении, наверно, дочурка не бастовала сегодня, отказываясь идти в детсад.
— Как дела, товарищ начальник отдела? — сказала Каромат-опа, указывая глазами на диван. Я сел.
— Неплохо.
— С чего решили начинать свою работу?
— С заявления.
— Что? С какого это заявления?
— Ну… с заявления об увольнении…
— Послушайте, молодой человек, когда вы отучитесь шутить в самое неподходящее время?
— А я вовсе и не шучу. Просто я… просто меня товарищ Халиков спросил сегодня, имею я совесть или нет.
— Ах, вот оно что! Значит, он успел и на вас навалиться? — Каромат-опа встала и пересела рядом со мной на диван. — Не обращайте внимания. Вчера он зашел ко мне, говорил то же самое. Я его пристыдила. Но он, понимаете, такой уж человек. Давно метил в начальники отдела, но не вышло, райком не утвердил его кандидатуру. Вот он и сердится, не знает, на ком выместить зло… Через день-другой это у него пройдет… В общем-то он неплохой человек, и опыт работы имеет немалый… Но бесхарактерный, не самостоятельный, безынициативный. Так каковы наши планы?
— Сегодня как раз собирался заняться ими.
— Обратите побольше внимания на профилактику преступлений, перевоспитание споткнувшихся. И еще, люди должны знать основы законодательства. Это требование партии на данном этапе.
— Постараюсь.
— Завтра принесите план мне на утверждение.
— Можно идти?
— Идите.
Халиков все еще сидел в моем кабинете.
— Зачем вас вызывали? — поинтересовался он.
— Проверить, есть ли у меня совесть.
— Ну и как, выяснили?
— Выяснили. Но об этом, оказывается, вам говорили еще вчера.
Халиков молча пошел к двери, так печатая шаг, что, казалось, хотел пробить пол.
После его ухода я еще долго сидел в скверном настроении, не в силах взяться за работу. Не выдержав, направился к Салимджану-ака: очень уж одиноко почувствовал себя. Полковник встретил меня обычным приветствием: «Слушаю вас, товарищ младший лейтенант». Я не заставил долго себя упрашивать, рассказал об инциденте с Халиковым — все как есть. Наставник мой, известно, человек рассудительный: выслушал меня даже с каким-то безразличием, а потом улыбнулся и сказал:
— Хочу напомнить тебе нашу старинную восточную притчу. Ну, да ты ведь не так давно еще пионером был, читал ее, наверное, в прекрасной обработке известного детского поэта Маршака. Помнишь, как старик и мальчик поехали на осле?.. Как без конца пересаживались, помнишь? Так вот, не надо уподобляться тому старику, свое мнение нужно иметь, а не угождать кому попало. И мы все, и райком тебе доверяем. Так что будь самостоятельным, больше уверенности в себе!
Тут опять дверь открылась и на пороге появилась наша секретарша. И что это она сегодня словно преследует меня!
— Товарищ Кузыев, тут давно вас ожидает какая-то девушка! — и громко захлопнула дверь, словно обозлилась на меня за что-то.
— Девушка? Какая девушка? — спросил Салимджан-ака, точно хотел сказать: «Ого, да тут, я вижу, дела назревают серьезные!»
— Сноха ваша, вроде, припожаловала… — пошутил я, стараясь скрыть смущение.
Девушка, тронувшая мое сердце
В приемной… — во сне это или наяву?! — сидела… Фарида! Та самая Фарида, которая часто снилась мне с целой миской пельменей в руках, Фарида, которая появлялась перед моими глазами каждый раз, когда бабушка начинала приставать с требованиями поскорее жениться! И вот она сама пришла проведать меня!
Ох, Фарида! Как она повзрослела, похорошела, румянец во всю щеку, — в общем, расцвела Фарида, как цветок. Говори же что-нибудь, Хашим, ведь это Фарида! Пришла проведать тебя!
— Хашим-ака, вы меня не узнали?
Какой у нее мягкий, нежный, ласкающий слух голос!
— Узнал, как не узнать, — ответил я. — Просто смотрю на вас так потому, что удивляюсь, почему вы пришли без пельменей…
— Ой, всегда-то вы шутите! — Фарида опустила глаза.
Я провел девушку в свой кабинет, усадил на диван. Сам опустился рядом. Воцарилась неловкая тишина. Странно, никогда я не был таким косноязычным, застенчивым, а теперь краснел и смущался как красна девица. Я чувствовал, что смущены мои руки, ноги, даже нос. Руки противно дрожали, и я испугался — еще подумает красавица, что я пьющий… Ко всему прочему нос покраснел и стал потным — так обычно бывает, когда я очень волнуюсь. Так бы и взял сейчас нож и отхватил его… А вьющиеся волосы Фариды такие мягкие, шелковистые… И одета со вкусом: голубой джемпер и юбка под цвет. О, это прекрасная девушка, таких нет нигде, ни в нашем кишлаке, ни во всем мире!.. Да, но надо же, наверное, что-нибудь сказать ей?
— Я… я пришла к вам с просьбой… — Хорошо, Фарида начала разговор сама.
— Что бы вы ни попросили… кхм… — Проклятый кашель!
— Мы готовим праздничную стенгазету… А вы ведь пишете стихи…
— Стихи? Разве?
Вот оно в чем дело! В бытность «сумасшедшим» я и вправду накатал несколько шутливых строчек, чтобы посмешить Фариду, и, следует признаться, прихвастнул малость, что запросто строчу стихи. Кое-что я тогда так и не успел прочитать девушке. Может быть, воспользоваться этим сейчас?
— У меня как раз есть одно стихотворение, посвященное вашей благородной работе. Послушайте, может, подойдет?
В вашей больнице, подобно Меджнуну, напрасно лечился,
В медперсонал я, подобно Меджнуну, безумно влюбился.
Фарида звонко засмеялась.
— Об-бо, Хашим-ака, вам бы не в милиции, а в цирке работать.
Польщенный, что мое скромное творение понравилось, я тоже хохотнул.
— После свадьбы непременно перейду в цирк.
При этих словах взгляды наши встретились и, честное слово, произошло какое-то электрическое явление. Во всяком случае, искры были; и нам опять стало неловко. Так мы просидели еще немного, уже не глядя друг на друга, чтобы снова не вызвать короткого замыкания.
— Пойду я, Хашим-ака… — сказала Фарида, еле заметно вздохнув.
— Я вас провожу, — вскочил я с готовностью, хотя вовсе не желал, чтобы она так скоро ушла.
Прошли коридор, вышли на улицу. Мой несчастный язык опять отключился начисто. А встречные только и знали, что пялили на нас глаза да острили каждый по-своему:
— А-а, красавица, попалась в руки милиции!
— Товарищ младший лейтенант, эта девушка — грабительница, вчера она выщипала в нашем саду целый пучок усьмы!
— Не переживай, девчонка, так и быть сообщу твоим родителям, куда ты попала.
— Ай-яй-яй, говорили ведь тебе, милочка, не носи короткие юбки — худо будет. Вот тебе результат — в милицию попала.
В другое время я бы достойно ответил на эти шуточки, но теперь я был по-прежнему нем, застенчивость заковала меня в железные латы. Ко всему, я почему-то еще то и дело оглядывался назад, будто боялся погони.
Как известно, всему приходит конец: мы приблизились к дому Фариды. Она, оказывается, живет совсем недалеко — в самом начале нашей улицы. Отец ее работает директором мелькомбината.
Обратно я не шел, а летел. Хотелось петь, плясать, обнимать, целовать прохожих. Впереди меня катился малыш, слегка отставший от матери. Я подбросил его высоко в воздух и расцеловал.
— Ты понимаешь, братишка, я сегодня видел Фариду!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34