– вопил какой-то, с виду дьячок или заштатный попик, сильно нетрезвый даже в этот ранний час. – Рубите и этих злодеев!.. Бироновых налетов, со всем кодлом ихним!
– Не пущай их, робя! А ты, красная рубаха, – обратились из толпы к палачу, – пошто зевал? Руби! Не пустим их!..
Толпа стала напирать на цепь солдат, стараясь добраться до преступников, чтобы расправиться самосудом с «биронами»…
Полковник, видя, что медлить нельзя, дал знак сигналисту.
Заиграл рожок, зарокотали барабаны.
– Ру-жье наперевес! – раздалась команда по рядам.
Штыки, направленные во все стороны, как стальные иглы огромного дракона, – остановили натиск толпы, сразу отхлынувшей назад.
– Ишь! На своих и штыки нашлися!.. В каменья их! – заголосили в толпе.
– Не пущай злодеев… Вали, робя!..
– Расходитесь! Стрелять буду! – прорезал общий гул повелительный окрик полковника. – Труби, горнист! После третьего сигнала – будет огонь!.. Расходитесь!
Зазвучали снова рожки… Народ в нерешительности стал разбиваться на кучки.
Шествие, достигнув ворот, скрылось во дворе коллегий. Тяжелые ворота захлопнулись с шумом.
Народ еще долго не расходился на площади.
Глава VIII
В ДАЛЕКИЙ ПУТЬ
Ясным февральским утром солнце играло яркими пятнами на грязном полу, на темных нарах низкой, длинной проходной комнаты, на всей печальной обстановке каземата Петропавловской крепости, куда перед отправкой в путь собраны были все «преступники», прощенные милосердной государыней месяц тому назад у подножья позорного эшафота.
Тяжелые двери, окованные железом, и три довольно больших, но забранных частою, толстою решеткою окна наводили тоску на душу каждого, кто попадал под своды этого каземата.
На холщовой кровати, вроде складных носилок, в своей шубке и картузе, ближе к окнам, лежит граф Остерман.
Ноги его покрыты толстым, теплым платком, изредка тихие стоны срываются с его губ.
Графиня Остерман, жена его, седоволосая старуха, прямая и важная, сохранившая еще в лице следы былой красоты, сидит у постели, то подавая пить больному, то оправляя ему подушки и не разлучаясь со своим вечным вязаньем. Она тоже одета по-дорожному, в темную меховую шубку, с валенками на ногах.
Михаил Головкин, как и другие, совсем готовый к выступлению, дремлет, прикорнув в углу на нарах.
Миних, опершись коленом на нары, загляделся на клочок ясного синего неба, которое голубеет в окно, выглядывая из-за высокой крепостной стены, темнеющей сейчас же за окнами.
Графиня Миних, в теплом капоре, в дорожной лисьей шубке, сидит рядом, держа в руках кофейник и небольшой ридикюль, шитый бисером.
Лицо ее ясно. Она, спокойно улыбаясь, толкует с мужем о будущей поездке в далекий, суровый край. И только изредка, незаметно для мужа, старается поскорее смахнуть непрошеную слезу, набежавшую на ясные, еще красивые глаза графини.
Бывший чарователь двора, красавец и донжуан Райнгольд Левенвольде, сидя поодаль на нарах, возится там, что-то увязывая в узелок и снова развязывая его, перекладывая поудобнее вещи, собранные в этом узелке. Грязное, изодранное платье, короткий тулупчик, большая седая борода, спадающая на грудь, воспаленные глаза, всклоченные волосы, не покрытые ничем, – все это так не похоже на прежнего богача-щеголя, общего любимца дам…
Вдруг, оставив свою возню с узелком, словно припомнив что-то печальное, тяжкое, он упал на нары ничком, глухо зарыдав. Потом умолк, выпрямился, отер лицо, мокрое от слез, и снова продолжал свою возню с грязным узелком.
Среди тишины, царящей в каземате, вдруг резко прозвучал раздраженный голос Остермана, ворчащего на жену:
– Графиня, не видите вы, что ли? У меня ноги больные зябнут. Здесь канальский холод! Укутайте их… Да тише, черт вас побери! Мне больно… И подушку поправь. Да кто же так дергает?! Я еще не помер… Скорее… Тише!.. Пить!
Быстро из дорожной фляги налила графиня вина в чарку и подала мужу, как будто и не слыша его брани.
– Ф-фа! Крепко… горло жжет. Надо было полегче запасти чего-нибудь. Ты вечно бестолкова… глупа, как пробка, жена. И зачем так рано вытащила меня сюда? Тут отвратительно. В моем каземате гораздо удобнее и чище. А тут… Фуй!..
– Сейчас Шаховской явится… Время отправлять нас, Андрей. Я потому…
– Как вы выражаетесь, графиня! «Отправляют» – скот… А я и в изгнанье, и на плахе – Остерман. Понимаете? Так… Шаховской будет нас «отправлять»? Любопытно, как поглядит он в глаза своему благодетелю, второму отцу?
Остерман кивнул на Головкина.
– Князь Михаил? Что же! Бедный Шаховской и то не мало пострадал по службе за эту дружбу. Его понизили чинами. И теперь посылают глядеть на муки людей, которых он так уважал…
– Вот это верно сказано: «уважал»!.. В России все хорошее и честное – в прошедшем времени… «Уважал»!.. А теперь просто: «жал», до полусмерти! Дикари… азиаты! Я же их всех воспитал, создал, они жили мною, и, как Сатурн, породил таких кровожадных детей, которые уничтожили меня самого. Проклятие судьбе!.. О-ох! Опять нога… Помогите же, графиня!..
Быстро нагнулась кроткая женщина и осторожно стала укутывать ногу.
Закусив губы, Остерман, сурово хмуря брови, словно мимоходом, взял руку жены и поднес к своим губам. Затем вытянулся на постели и затих.
Послышались шаги за входною дверью. Большой, тяжелый ключ дважды повернулся в замке, и дверь распахнулась.
Офицер и человек шесть конвойных, войдя в каземат, выстроились у двери, вдоль стены.
Показалась тучная фигура Шаховского.
Щуря глаза, ничего не видя в полутьме тюрьмы, куда попал со двора, залитого светом, он спросил офицера:
– Здесь, в этом каземате? Где же все они? Граф Райнгольд Левенвольде? Миних?.. Граф Остерман?
Услыхав свое имя, Левенвольде вскочил, кинулся к ногам Шаховского, невнятно лепеча:
– Государь мой… молю тебя… помилуй… Прошу!..
– Возьмите этого несчастного! – не узнавая прежнего приятеля, обратился Шаховской к офицеру конвоя. – Я прошу позвать сюда Левенвольде.
– Он самый и есть, ваше сиятельство. Вот этот! – отрапортовал офицер, козыряя обер-прокурору.
– Он! – разглядев наконец, проговорил Шаховской, стараясь овладеть собою и не выдать перед окружающими жалости, сдавившей ему грудь. – Да, да… Он… Встаньте, ваше сиятельство! Вам пора отправляться… Не далеко, не беспокойтесь. В Соликамск, Там довольно хорошо жить.
Поглядев в сторону офицера, который, следуя данной ему инструкции, следил за Шаховским больше, чем за арестантами, князь негромко, быстро проронил:
– Надейтесь! Бог не покинет никого из своих детей! Берите ваши вещи. Этот узелок?.. Это – все… Полушубок вам дадут. Вам будет тепло дорогою. Идите!..
– Господь… спаси… вас! – признательно кивая головой, проговорил Левенвольде, захватил свой узелок и вышел в сопровождении двух конвойных.
– Граф, и вам пора! – различив стройную еще фигуру Миниха на фоне светлого окна, направился к нему князь.
С суровым, надменным лицом, властно, как в былые дни, обернувшись, поглядел фельдмаршал на обер-прокурора.
– Ехать в Пелым… На смену Бирону, которого милостивейшая государыня простила и приказала вернуть?! Что же, я готов!
– Исторические танцы! – не удержался, чтобы не ужалить, Остерман. – Смена позиции. Это случается в самых лучших семействах. Ха-ха!..
– С своей стороны, граф, – как будто не слыхав замечания старика, продолжал Шаховской, обращаясь к Миниху и очень почтительно отдавая поклон его жене, – должен прибавить: мне приказано от имени ее величества, чтобы в пути и на месте ваши сиятельства не терпели ни в чем нужды. И все, что пожелаете вы взять с собою… подводы будут даны немедленно.
– Благодарю вас и мою государыню. Особенно – за жену. Я привык к тяжким и дальним походам. Но вот она… Да это ее дело! Я не звал… и не зову!
– Бог позвал меня, граф, когда мы венчались с вами! – ласково, но решительно отозвалась графиня Миних. – Прожили столько лет, вырастили детей. Как же мне теперь без вас – а вам без меня? Мы поедем вместе. Ведь это решено…
– Поедем, поедем, успокойся. Держи свой кофейник… и молчи! – ворчливо откликнулся Миних, чтобы не выдать слез, навернувшихся у него на глазах. – А что наш сын? Он тоже?..
– Успокойтесь… Легкая ссылка. Потом его вернут по-старому. Я так слышал.
– Ну, слава Богу! Слыхала, старуха?
Графиня тихо улыбнулась в ответ, отирая слезы.
– Ты все улыбаешься… всем довольна! Ну, и слава Богу. Да благословит Господь государыню нашу и царствование ее.
– Аминь!.. Только бы сынок наш… – начала и не докончила графиня, сморкаясь усерднее обыкновенного.
– Теперь, когда мне не осталось уж в этом мире ничего желать… ни ожидать, – опуская глаза, заговорил негромко Миних, – когда все кончено в моей жизни… – Он остановился, словно был уверен, что Шаховской шепнет ему слово надежды, откроет что-нибудь светлое, радостное.
Но Шаховской печально молчал, ожидая, что скажет старик.
И Миних совсем печально докончил:
– Беру смелость просить государыню, пускай со мною отправят и пастора, чтобы я мог сохранить от вечной гибели мою душу! В этой просьбе, надеюсь, отказано мне не будет!
– Я неуклонно передам о том государыне, граф!
– Благодарю вас, князь! Там все готово? Ну, идем, старуха! Вместе… в последнюю поездку на земле!..
Они вышли из каземата.
Проводив их глазами, Шаховской, словно не замечая, прошел мимо Головкина, который, проснувшись, глядел и, видимо, ждал, что князь поспешит к нему, и остановился перед Остерманом, отдавая почтительный поклон его жене и кланяясь более сдержанно самому бывшему канцлеру империи.
– Ваше сиятельство… Графиня!.. Я явился сообщить вам, граф, что время ехать.
– Миниху – в Пелым. Мне – в Березов, где еще стены полны стонами светлейшего Меншикова… Где… Ха-ха… Там тоже, как видно, есть умные шутники, у вас в новом правительстве. Занятно мне знать: куда потом попадут они сами, когда придет их черед? Ну, да там не мое дело. Подымайся, жена… и подымай меня! Не трогайте! – повелительным окриком и взглядом остановил он конвойных, которые хотели его поднять. – Здесь не плаха! Я сам себе хозяин. Прочь!
И, кряхтя кое-как, стал на ноги с помощью жены, гнувшейся от усилий поднять это исхудалое, но еще довольно грузное тело, плохо державшееся на хворых ногах.
– Ее величеству угодно было, чтобы я выслушал от вас ваше последнее желание. И по возможности оно будет исполнено, граф! – проговорил Шаховской, провожая к двери и слегка поддерживая старика.
– Да? Она так и сказала? – живо задал он вопрос. – Чего же я могу желать? Сожалею о тех «преступлениях», которые ввергли меня в такую пропасть, вызвали гнев государыни и… ее советников. Прошу извинения. Просьба? Просьба одна-единственная: пусть примет под свою защиту моих невинных детей. Теперь, когда Остерман пал, заклюют его бедных птенцов! Вручаю их покровительству императрицы. Я верю: она карает, но не питает злобы. Вот моя просьба. Идем, жена! А ты не приготовила мне кофейника, как фельдмаршалу его супруга? Ты никогда ни о чем не подумаешь!
И с ворчаньем, опираясь всей тяжестью на нее, он вышел из каземата.
Шаховской нерешительно подошел и остановился перед Головкиным, не в силах заговорить. Наконец начал негромко:
– Ваше сиятельство, не могу ли я перед отбытием вам чем служить? Верьте, что я…
Заметив, что офицер слушает особенно внимательно, он остановился.
– Знаю, знаю, старый друг! – негромко отозвался Головкин. – Вижу… понял теперь все! И вас наказывают вместе с нами! Вижу… Мне ничего не надо теперь. А там?.. Я напишу. Нездоровится мне, ну, да пройдет! Одна беда: столько лет прожить, не зная ни нужды, ни горя… Счастье так баловало вечно. Удача все росла… И вдруг такое испытание, когда годы мои ушли, когда нет сил, нет привычки к лишениям… Ну, да ничего. Я верю: Господь поможет! Да поможет он и вам, здесь, в этом шумном, опасном городе. А мне – там, в тайге, в Сибири. Дайте руку. Прощайте!..
Низко наклонившись, словно подымая что-то, Шаховской украдкой, быстро прижал к губам морщинистую, исхудалую руку своего благодетеля. Выпрямился и твердо произнес:
– Прошу следовать к подводам!
Головкин двинулся к выходу. Двое конвойных – за ним.

Эпилог
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА
В конце марта того же 1742 года необычное оживление замечалось на одном из станков, то есть почтовых станций, затерянном в предгорьях Урала, по пути на Верхотурье и дальше, в холодную Сибирь.
Ямщики хлопотали около двух просторных кибиток, закладывая в них небольших, мохнатых и быстрых лошадок. Трое пошевней, груженных кладью, тоже стояли на очереди, когда ямщики снарядят кибитки. Человек двенадцать конвойных, занимающие место вместе с грузом на пошевнях, помогали закладке и торопили ямщиков. Капрал, начальник конвоя, покуривая трубочку, стоял и покрикивал на всех. Потом вышел за ворота и стал глядеть на зимнюю дорогу, уже слегка почернелую под лучами вешнего солнца.
Бубенцы послышались вблизи, за крутым поворотом дороги, и к воротам подкатил большой, тяжелый возок, запряженный шестеркой взмыленных, усталых коней.
Несколько вершников, вроде конных челядинцев какого-нибудь важного и богатого вельможи, скакало по сторонам возка.
Один из них опередил свой поезд, проскакал в ворота и крикнул:
– Гей, кто тут староста? Шестерку коней… самых ярых! Домой спешим! Рублевик мой боярин дает за скорую упряжку. Гоноши воровей… Поторапливай!..
В это время из избы, занимаемой старостой «яма», вышли вдвоем Миних и Остерман, на которого далекий, трудный путь и лишения скудной жизни подействовали не угнетающим, а бодрящим образом.
Дамы без церемонии выпроводили мужчин из единственной горницы, грязной, вонючей, холодной и дымной, где старуха, жена старосты, ее дети и поросята и гуси с курами теснились все вместе.
– Ступайте, прогуляйтесь! – предложила графиня Миних. – А мы тут немного освежим наш туалет.
И мужья вышли, чтобы не стеснять дам.
– Делайте, что вам надо, графиня! – с порога крикнул Миних жене. – Только поскорее! Меняйте свои туалеты, но помните, что здесь не место ждать!.. Пора в дорогу. Лошадей закладывают. А то конвойный офицер станет ворчать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32