Может, и нет ничего такого? Адъютантишка прынцев, может, такой же смельчак, как и сам наш Антоша? Али нас немцы треклятые столь уж запугали, што и попировать мы не смеем по душам?! Пусть придут, иуды! Мы им покажем кузькину мать!..
И он до половины обнажил свою шпагу, приняв самый вызывающий вид.
– Правда, Камыша!
– Пускай сунутся!.. Нешто мы безоружные!
– Мы им, собакам!..
С этими возгласами многие из присутствующих, особенно помоложе, тоже ухватились за эфесы своих шпаг и палашей. Блеснули и дула карманных пистолетов, припасенных некоторыми из заговорщиков на всякий случай.
– Буде шуметь! – покрывая общий гул, прозвучал снова голос Аргамакова. – Долой оружие! Не в нем наша сила!
И он, отстегнув шпагу, бросил ее в угол, где денщик Бровцына ее подхватил и поставил на место.
– Что еще, мудреный ты мой, придумал? – спросил Пустошкин, внимательно искоса поглядывая на капитана.
– А то! Ежели решено, што пируем мы тут – так нараспашку! Штобы так оно и видно было. Придут, скажем… Ладно! Черт с ними! Да кто придет? Братья же наши, военные русские люди! Только такие, слышь, которыми могут еще немцы вертеть по своей волюшке… Так не станем же мы с в о и х стрелять да резать, хотя бы и с арестом пришли?
– Нет, не станем!
– Верно, Сеня! Правда твоя, не со своими же драться! – раздались дружные голоса.
– Вот если бы Бирона какого?..
И все, сняв оружие, отшвырнули его в угол на попечение денщика, а сами принялись за выпивку и закуску.
– Ну, ежели так, так и так! – довольный заговорил Бровцын. – Я-то уж выше меры рад. А все же для опаски – стрему выставим. Яша! – обратился он к тезке-денщику. – Мы тута и без тебя справимся. Больше прийти, кажись, некому. А ты походи во дворе круг флигелечка… и в проулочек выгляни… на пустырь глазком закинь… Ежели што сметишь недоброе – песню заведи, словно пьяный. Либо иначе как. Посвистом там.
– А уж ежели прямо видишь, что гости незваные, беги через кухню, упреди нас.
– Слухаю, ваше скородие! – отрезал денщик и скрылся за боковой дверью.
– Одному парню не углядеть, поди! – обратился ко всем Ханыков. Затем обернулся к самому молодому из капралов.
– Вот что, Вася… и ты ступай дозором… На чем тут порешим, тебе скажут камерады.
– Я и сам думал проситься! – живо подымаясь с места, взялся за палаш молодой капрал, накинул шинель и быстро ушел вслед за денщиком.
– Стало быть, все по правилам и по артикулу. И летучий авангард с арьергардом выставлены. А теперь – не дозволите ли, государи милостивые, и духовное лицо одно в нашу компанию пригласить? Странник у меня тут один ночует. Весьма народом почтен. И Бирона любит не хуже, чем мы сами…
– Зови… Проси…
– Ежели надо, пусть идет! – раздались голоса.
– Без этих долгогривых, без духовных дармоедов тоже не обойтися!..
– Само собой! – подтвердил Бровцын. – Яковлев и то мне сказывал: злы простецы на Биронов. Да головы нет у черни, слышь, оно вот… А такой старец Афанасий – он дорогого стоит. Я сейчас вам ево…
Скрывшись за дверью своей спаленки, хозяин быстро вернулся обратно в сопровождении благообразного старика в подряснике. Ноги его были босы, в руке белел простой посох, заканчивавшийся наверху резанным из дерева же крестом. На ходу что-то позвякивало под ветхим подрясником старца, как будто там были скрыты вериги, железные цепи и грузы.
– Мир вам, чада Божии! – осенил крестом пирующих странник, остановясь у порога.
– И над тобою Господь, старче! – дружелюбно отозвался Пустошкин. – Садись, потрапезуй с нами, коли обмирщиться не боишься…
– Не то: трапезу делить с братьями по Христу – душу отдать за други свои заповедано! – с поясным поклоном отозвался старец, подойдя к столу поближе. – И погубивший себя спасен будет. Тако верую. Да воздаст мне Господь по вере, не по делам моим!..
– Смышленый дедуган! – усмехнулся недружелюбно Камынин. – Знает, чем можно обелить себя… Ну, трапезуй да выпивай, коли ты такой покладистый! Хе-хе!..
– Обелит меня паче снегу Господь и в виссон облечет ради смирения моего неложного! – ответил странник, пронизывая своими странными, словно незрячими глазами Камынина, так что тот даже потупил невольно свой взгляд. – А гордыня ангелова погасила на крылах его блеск, коему и солнца небесные равняться не могли!
Усевшись против Камынина, старик отпил из стакана глоток вина, взял кусок хлеба, отломил от него часть, обмакнул в соль и протянул смущенному вахмистру.
– Может, по-братски примешь кусок от меня? – спросил он, при этом все так же не сводя глаз с лица его.
– Что за блажь! – вспыхнув, даже с места поднялся Камынин. – Стану я из твоих рук есть… Ты – не Учитель!..
– А ты – не апостол… Верно. Так и вижу я, по лицу по твоему… Суетен лик твой… Греха в нем не мало. А ты иных осуждаешь… постарей себя… Неладно, чадо!
– Кинь, старче! – вмешался Бровцын, видя, что гостей коробит вся сцена. – Никто не осуждает тебя. Потолкуем лучше, слышь, оно вот… Знаешь, чай, о чем речь будет…
– О-ох, знаю!.. Плачет, рыдает землица-матушка православная… Обороны просит от чужеземных ворогов, черных воронов налетных… А боронить некому. О-хо-хо!..
– Может, и найдется кому! Слышь, старина, сказывают, и чернь порадуется, и вся ваша братия, ежели не станет над нами неких наскоков иноземных. Правда ли?
– Воистину, возликует земля. Настрадалися, истомилися люди православные! Силушки нету боле терпеть. Да без пастуха стадо – куда оно кинется? За весь мир хрестьянский челом вам бью, земно кланяюсь, начальники-господа, стратиги светлые! Ослобоните от ирода, от предтечи антихриста, коли сила-мочь ваша! Терпеть боле мочи нет. А народу знак подать лишь – весь за вами пойдет. Не оставьте, застойте, господа честные воины!.. Силушки нет боле!..
И, выпрямясь всем своим исхудалым, старческим станом, он вдруг рухнул в ноги собеседникам, отдавая всем земной поклон.
Ханыков, вместе с Аргамаковым подымая дрожащего старика, усаживая его, заговорил взволнованно:
– Слышали, камерады? Вот где н а ш а сила. Народ весь ждет и молит прийти к нему на помочь, убрать ненавистных бироновцев. Пусть предадут нас, пусть возьмут, казнят!.. Другие станут на наше место. Сам народ, смиренный, кроткий и безоружный, он, как один человек, подымется. Его стрелять, колоть станут… Он будет все идти вперед. Штыки устанут, стволы ружейные, пушечные жерла умолкнут, накалясь докрасна… А народ все будет идти – и задавит под своими телами, живыми и мертвыми, всех, кто столь долго и жестоко угнетал его, глумился над душою народною!.. Что значит шпага, удар свинца, когда народ не сносит более!..
– Верно, камерад! Истинно так, братцы! – сильно подхватил вдохновенную речь друга Аргамаков, ударяя по столу рукой. – Много терпела земля наша Русская. Знала и татарское, и польское засилье… Все пережила. Все сносила до поры. А стало народу невтерпеж – и нету насильников! Так и теперь будет с немцами. Верю я. И вы верьте! Беда не велика, ежели в ряду жертв мы первыми сложим наши буйны головы. Двум смертям, слышь, не бывать… За родину! За народ весь русский! Немцу на гибель!
Высоко подняв стакан при этих словах, он осушил его и швырнул об пол так сильно, что толстое стекло с жалобным звоном разлетелось на мелкие куски.
– За родину! За народ! – как один откликнулись все и осушили свои чарки.
Выждав, пока смолкли клики, заговорил князь Путятин.
– Спасибо тебе, братан, за сильное, святое слово. И тебе, Сеня. Все верно, что вы сказывали… Жаль одно: много бесплодных жертв. Не мало лишней крови прольется из-за насильника бездушного. Нешто нельзя Бирона просто в одиночку убрать? Мало ль где случай подвернется? И на параде… и так, у дворца… В караулах дворцовых бывают наши. Ну, и…
– А на его место брат либо сват бироновский заберется… И то же сызнова пойдет, что было! – не дал другу докончить Аргамаков. – Нет! Дело надо по-сурьезному зачинать и кончать. Дабы все видели и знали: не прав был немец – и убрали его общею волею, а не пулею какого ни на есть случайника. Признали вот мы, что регентшею надо принцессе быть, государыне. Всех и склоним на это. Придем, арестуем жадного немца, судить его станем. Снимем позор с земли родной. Кому, за што на целых семнадцать лет она в неволю, в кабалу, на поток отдана?! От кого терпела долгих десять лет, пока жила заступница этого выжлятника, этого герцога из конюхов!.. Грабил землю, угнетал всех он, пройдоха, псарь… бабий… Тьфу! Язык не вымолвит, чем был подлизун, чем отличался в царстве, проходимец!.. И за это ему, глупому, бесчеловечному и жадному – весь народ в кабалу, на потеху достался еще на семнадцать годов!.. Вся земля, дети, жены наши… матери, сестры… Мы все!.. На поругание немцу?! Нет, не бывать тому больше… Живи так дальше, хто хочет, а я не могу!
С удвоенной силой ударив по столу кулаком, Аргамаков опустился головой на стол и затих, сдерживая рыдания, подступающие к горлу.
Взрыв криков послужил ему ответом.
– И мы!..
– И я не могу!..
– Не хотим!.. Не станем!..
– Гибель Биронам… Долой немецкую шайку!..
Не скоро затихли крики. Друзья, довольные, что пришли к твердому решению, обнимались, чокались… Каждый хотел сказать свое.
Сильный, хотя и грубоватый голос капрала Хлопова покрыл все остальные. Уважая твердый характер камерада и его ясный, здравый смысл, ту чисто русскую сметку, которой он отличался среди товарищей, все стали прислушиваться к его речи.
– Все так… все верно, камерады! – говорил Хлопов. – И я верю, вижу сам: пробил последний час мучителю общему. Не нашими руками, так иными, но уберут лиходея прочь, кинут на кучу навозную, как ветошку поганую… Освободится от позора земля родная. Да надо бы теперь же и то еще рассудить: как бы из огня да в полымя не сунуться! Круг принца с принцессой – тоже чужаков не мало. Кайзерлинги, Шеллианы, Линары всякие… Те же Бироны, лих, на иную стать. Очком помельче. А все один черт на дьяволе выходит. Может, они не слаще, еще горше Биронов окажут себя… А есть у нас и своя, русская, прирожденная царевна: Лизавета-матушка. Чья она дочка, подумайте! Вот об чем нам не потолковать ли перво-наперво, ась?!
Компания притихла, словно призадумалась.
Семеновец, капитан Чичерин, близкий человек к Брауншвейгской фамилии, чувствуя опасность минуты, заговорил мягко, убедительно, но твердо, желая сразу сломить общее настроение.
– Что за новости! О чем думать еще? Мы ли не знаем принца Антона? Душа-человек, Уж если регента выбирать нового – ему и быть. Отец императора, чего же лучше? И народу, и чужим потентатам это, полагаю, будет приятно. А… ежели грех там какой и случится – все лучше, когда у правителя фаворитка будет, ничем ежели снова у новой государыни свои дружки заведутся, как то бывало искони и вечно. Бабенка за силой не погонится, как фаворит-наложник. Она в правление империей мешаться не станет, мутить повсюду не сможет. Ума у бабы не хватит. Ежели деньгами нахватает, зато порядков наших не изменит, как фавориты всякие делали. Мучить народ метреска не посмеет. Руси не продаст врагам корысти ради. Не женское то дело. Будет тешить тело свое, свою душеньку. Вот и все. Видимое дело: принцу надлежит регентом быть. Не так ли, камерады?
– Почему и не так! – поддержали его семеновцы. – Прямой регент!
– Ну, нет! – подняли решительно голос преображенцы и Хлопов. – Лисавете и по роду ее, и по старшинству подобает…
– Принц – чужой! Сызнова немцев накличет на нас! – упорно повторял свое Хлопов. – Старое ярмо напялим на русскую шею!..
– Постойте, братцы! – врезался Ханыков в общий гул голосов. – Так дела не рассудим. Мы, словно поляки на ихнем сеймике: каждый свое, а дело – тпр-ру! Разве ж можно так. Дайте и мне сказать. Немцы нам не страшны. Вон и при Петре немцами всюду полно, почитай, было. Да они хоть учили нас, а знали: мы – хозяева, они – гости.
– Беда, коли у себя на Руси мы станем кабальными для своих же гостей. Того не надо, и быть того не должно. Пусть жалуют к нам, хто хочет. Пускай выгоды имеют свои. Только – нам служи! А не прибирай нас к рукам, словно стадо какое беспастушное. Это первое. А сверх того: штой-то рано мы шкуру делить стали, бирюка еще не пришибивши. Вон, слышь, за нами допрежь всего облава устроена, а мы уж горланим: «Тому быть! Иному не быть!» Черт бы с ними, со спорами. Раней до дела дойдем, а там и станем грызться: кому кого над собою видеть охота? Выпьем, братцы-камерадцы, последний наш стакан – на гибель врагам! На гибель позорной шайке фаворитов! На гибель Биронам!
Все с говором одобрения взялись за стаканы. Как из одной груди вырвался один ответ:
– На ги…
Слово так и не было докончено. Все сразу смолкли, оборвав крик, словно на воздухе обрубив его, загасив собственные голоса спазмом гортани.
Головы всех повернулись к маленьким оконцам покоя, выходящим в переулок.
Там, за ставнями, ясно слышались тяжелые шаги патруля, который звонко выбивал свой марш по мерзлой земле, все ближе и ближе надвигаясь к домику вдовы.
– Што? Патруль! Ужли за нами? – отрывисто, негромко прозвучали встревоженные голоса.
Камынин, словно ожидавший все это время чего-то, первый кинулся в сени, к наружным дверям и прислушивался напряженно, как шаги, поравнявшись с крылечком дома, продолжали мерно выбивать свою дробь по дороге и стали затем так же постепенно удаляться, как надвигались издали.
– Нет… еще не за нами! – разрешил он тогда общее мучительное ожидание, возвращаясь к столу. – Прошли…
И, бледный, с крупными каплями пота на лбу, взял дрожащей рукой сулею с водкой, налил полный большой стакан и выпил залпом. Закашлялся, но, ничем не закусывая, снова отошел в глубину, к дивану, словно не веря себе и выжидая опять чего-то.
– Што вы, камерады, так уж! – попытался поднять настроение Бровцын, хотя у самого лицо было покрыто багровыми пятнами. – Тут патрули частенько гуляют: место у нас глухое.
– Ну, и леший с ними! – выбранился Пустошкин. – Только переполошили зря. Выпьем по сему случаю для верной оказии! Здоровье всех!.. А правду сказал поручик Ханыков: давайте раней до дела дойдем. Немца – по шапке. А там уж… Чай, свои люди, сочтемся!
– Конечно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32