Ответ: это должно выяснить полицейское расследование (разумеется, я к этому еще вернусь). Жандармы уже заполонили всю округу. Только представь себе, как они опрашивают окрестных фермеров: «Не крали ли у вас в последнее время навоз?» Смех, да и только! К тому же разве можно найти хоть какие—то следы? Разве что пару лепешек на дороге… Остается также загадкой, как это все было проделано. Папа считает, что кто—то привез навоз ночью на тачке. На очень большой тачке! Следовательно, злоумышленник должен быть крепким малым. И еще ведь надо было как—то открыть ворота замка… Папа утверждает, что замок там довольно хлипкий… Словом, куча вопросов.
2. Гипотеза Нурея. Альфред ухмыляется, когда слышит о вредителях, тачке и взломанном замке. Он не сомневается, что это снова проделки «духа». Разумеется, он не вкладывает в это слово религиозного смысла; «духами» Нурей называет таинственные силы, еще не изученные, но, возможно, не менее естественные, чем, скажем магнетизм. Я ведь уже рассказывал тебе о его теориях?.. Вопрос: спрашивается, какая может быть связь между магнетизмом и тачкой навоза? Впрочем, как ты понимаешь, Нурея это не смущает. По его версии, все, что происходит, — порождение злой воли какого—то медиума. Малыш Мишель, например, может ненавидеть Шальмонов и мечтать, чтобы постояльцы гостиницы убрались восвояси. Но это, конечно, из области вымыслов…
Что интересно — обе гипотезы ведут к одному и тому же заключению. Папа уверен, что кто—то стремится разорить Шальмона; Нурей склоняется к тому же. Разница одна: папа считает, что преступник неизвестен, а Нурей не сомневается: виновник всего — Мишель.
У папиной версии есть одно достоинство: она собирает воедино все происшедшее, начиная со смерти старого Шальмона и кончая испорченной машиной несчастных Биболе. Действительно, складывается ощущение, что кто—то злобный и беспощадный методично преследует семью Шальмонов, что, к счастью, снимает с малыша Мишеля всякие подозрения: он работает в замке всего несколько месяцев. Я, честно говоря, не знаю, какую версию поддержать. Словно шарик для пинг—понга, я мечусь от гипотезы к гипотезе, от объяснения к объяснению.
Ситуация, должен тебе сказать, нешуточная. Если уж быть до конца откровенным, то я больше склоняюсь к версии Нурея. Ведь я не бредил, в моей комнате ночью действительно кто—то был, а потом еще этот крест в чемодане… Если кто—то действительно хочет нас с папой отсюда выжить, то способ он выбрал недурной.
Я присутствовал при изложении жалобы семьи Биболе. Их история вызвала в гостинице настоящую бурю. Старый морской волк сухо попросил подготовить ему счет. Скатертью дорожка! Мадемаузель Дюге, поплакав вместе с мадам Биболе, поклялась, что ни дня больше не останется в гостинице. А потом появился первый репортер и нащелкал массу снимков. Затем второй — тот запечатлел испорченную машину и группу жандармов. Потрясенный всем этим, Рауль повторял: «Мне остается только закрыть гостиницу».
А папа… Знаешь, что мне сказал папа? «Я запрещаю тебе, Франсуа, вмешиваться в это дело. Ты хорошо меня понял?» Разумеется, я кивнул. Но как трудно притворяться слепым и глухим, когда кругом происходят такие события!
Меня никто не принимает всерьез. Офицер жандармерии меня даже не допросил. Он разговаривал только с папой. «Уважаемый мэтр… Значит, вы считаете… Благодарю вас, мэтр…» Ну и пожалуйста! Я отправился к морю — и тут же встретил кузена Дюрбана, который прогуливался по пляжу с огромной сигарой в зубах.
— Юго—западный ветер, — сказал он, — меняет вкус табака. Я предпочитаю, когда ветер более сухой.
Кажется, он выше всего этого. События, происходящие в замке, совершенно его не трогают.
— Я думаю, — продолжал он, — бедняга Рауль вынужден будет отказаться от своих планов. Чтобы вернуть кредиторам деньги, ему придется продать замок. Бюжей перейдет в руки новых хозяев, и все эти басни скоро забудутся. Настоящей и единственной жертвой станет мой кузен Ролан. Не представляю, как он сможет жить в каком—то другом месте… Тем более что он уже сейчас не совсем нормален. Интересно, что думает о нем ваш папа?
Он коснулся больного места.
— Папа, — ответил я, — очень хотел бы с ним повидаться. Хотя бы просто познакомиться. Довольно естественное желание, по—моему. А уж потом он задал бы ему несколько вопросов… Но ничего не поделаешь: мсье Ролан никого не желает видеть. По крайней мере, так считает его сын. Вы думаете,, это правда?
— Чистая правда, — подтвердил Дюрбан.
— А вот Симон…
Дюрбан резко перебил меня:
— Симон такой же сумасшедший, как и его хозяин. И к тому же потакает его причудам. Приходилось ли вам слышать, как Ролан играет на этой… фисгармонии?
— Да, конечно.
— Вы узнали мелодию?
— Нет… Правда я не особенно прислушивался.
— Жаль. Это любимые произведения его отца. Ролан, конечно, безбожно коверкает, потому что никогда не умел хорошо играть. Так вот, это Симон заставляет его играть! Знаете, что он ему говорит? «Когда вы играете, мсье Шальмон возвращается к нам!» Странная парочка — эти двое…
Начался прилив, и мы отошли подальше от берега. Внезапно Дюрбан схватил меня за руку.
— Дорогой мой, буду с вами откровенен. Раулю уже давно пора покончить с этим делом и продать Бюжей. Иначе всем нам будет плохо, попомните мое слово!
Все это произошло позавчера. Представляешь, в каком состоянии я отправился спать? Разумеется, я запер дверь и к тому же заложил ее ножкой стула. Я даже собирался заглянуть под кровать — и сделал бы это, если бы не увидел в зеркале свое отражение. Это меня немного успокоило, но все же я решил не раздеваться и не гасить свет. Я растянулся прямо на покрывале и стал прислушиваться к звукам, доносившимся из дома и сада. Там жили своей жизнью ветер, море, деревья; иногда слышалось потрескивание старых балок. Я мысленно перебирал в памяти последние события. Мне даже нравилось, что Ролан создал целый культ вокруг старого Шальмона; видимо, он до сих пор не простил себе, что перед смертью наговорил старику несправедливых слов, которые уже не вернешь. И теперь, похоже, он старался загладить свою вину перед покойным…
Тогда, в полночь, я хорошо понимал то, что в полдень казалось мне абсурдным. Удивительно, как восприятие событий меняется в зависимости от времени суток. Я лежал и изобретал в уме такие высокопарные фразы, что в конце концов запутался в них и проснулся в восемь утра весь разбитый, невыспавшийся, но по—прежнему полный болезненного любопытства. Какие сюрпризы готовит мне наступающий день?
Не буду тебя томить: сюрпризов было два, причем немалых. За завтраком не произошло ничего существенного… Хотя, впрочем, кое—что было. Папа ворчал, что ему все это надоело, но он не имеет права бросить сейчас Рауля, которому нужны поддержка и практическая помощь. Из постояльцев гостиницы остался только один — разумеется, Нурей. Интересно, будет ли Рауль продолжать платить слугам ради него одного?.. Биболе не покинули остров, они просто перебрались в дешевую гостиницу в Сен—Пьере — там нет лифта, и кухня так себе. Там они ждут, когда будет приведена в порядок их машина, и, забросив даже скрабл, поносят на чем свет стоит замок Бюжей.
За обедом мой всегда вежливый папа пригласил Альфреда Нурея к нам за стол. И представь себе, Нурей — видимо, чтобы поразить папу (как будто его можно чем—то поразить!), — сел на своего любимого конька. И началось… телепатия, опыты Геллера, ложки, сгибаемые усилием воли… Папа, которого все это весьма забавляло, отвечал ему историями про НЛО, маленьких зеленых человечков, четвертое измерение и т.д. Я был потрясен услышанным. Оказывается, папа обо всем этом знал — и никогда мне ничего не рассказывал!
Но это еще не первый сюрприз. Он случился позже, когда я был один в своей комнате. Я ушел к себе, сказав, что хочу немного отдохнуть после обеда; на самом деле я был просто зол. Нурей вывел—таки меня из себя! Я открыл чемодан, приготовившись к любым неожиданностям, и тут в дверь постучали. Это был Симон. Догадайся, что он мне сказал!
— Вас хочет видеть мсье Ролан.
Я чуть не упал.
Неужели этот человек, который ни с кем не разговаривает и никого не принимает, с которым даже папе до сих пор так и не удалось повидаться, хочет меня видеть? Я почувствовал, что бледнею. Наверное, Симон рассказал ему о кресте, а Шальмон решил, что я сам его украл, а потом вернул, не выдержав угрызений совести или испугавшись, и теперь ждет от меня объяснений.
— Разумеется, если это вас не затруднит, — добавил Симон.
Затруднит?! Да у меня коленки подкашивались от страха! Но никуда не денешься: надо идти. Я что—то промямлил в ответ; у меня было ощущение, будто меня ведут прямиком в логово людоеда. Ты уже не хуже меня знаешь дорогу к музею; но мы прошли знакомую тебе дверь и вошли в другую — с табличкой «Частное помещение». За ней оказалось что—то вроде холла; впрочем, я был так взволнован, что толком ничего не разглядел. Вторая комната, кажется, была столовой. За ней располагался кабинет с телефоном.
— Здесь я работаю, — сказал Симон.
Я совсем забыл, что он был кем—то вроде секретаря при Рауле Шальмоне. Он сам напомнил мне об этом и показал на дверь справа со словами:
— Покои мсье Рауля.
Мы прошли по слабо освещенному коридору. Я и не подозревал о существовании в замке таких лабиринтов! Наконец, мы достигли цели. Симон тихонько постучал в дверь; я собрал все свои силы, чтобы подавить страх. Симон—то ведь знает, что я не вор! Если бы он не доверял мне,, разве стал бы показывать солдатиков?.. И вот усилием воли я изображаю на лице полную невинность и быстро вхожу.
Представляю, как ты ждешь продолжения… Итак, что же я увидел? Прежде всего — довольно просторную комнату с высоким потолком, заставленную мебелью, которая показалась мне великолепной. Впрочем, я не оценщик, чтобы задерживать на ней внимание. Краем глаза я заметил два окна, плотно зашторенных и закрытых ставнями. Комнату освещали только два бра, свет от которых падал на огромный портрет офицера в полный рост; я постеснялся хорошенько его рассмотреть.
Но где же хозяин этой комнаты?.. Наконец, я его увидел. Он сидел в глубоком кресле сбоку от камина, в котором горели дрова. Представляешь? На улице конец весны, сезон легкой одежды, а он все еще топит камин! Одет он был в какое—то подобие широкой накидки, покрывавшей его с головы до пят. Старик приветливо кивнул мне.
— Подойдите, молодой человек, сядьте рядом.
Такой прием меня немного ободрил. Симон пододвинул кресло, и я сел возле этого странного существа. Он очень походил на своего, но был гораздо бледнее, словно забытая в альбоме, выцветшая фотография. На груди у него висели очки на шнурке; так часто делают пожилые дамы, чтобы их не потерять. Не знаю, почему, но эта деталь окончательно меня успокоила.
— Этот замок, — начал Шальмон, — не самое веселое место для мальчика вашего возраста.
Затем подумал минуту и продолжал:
— Впрочем, и для меня тоже. Но в моем возрасте можно жить воспоминаниями.
Он замолчал, наклонился, чтобы пошевелить угли в камине, а я воспользовался моментом, чтобы получше разглядеть комнату. Мои глаза уже привыкли к полумраку, и я обнаружил у стены фисгармонию с тускло блестящими клавишами. Она стояла прямо напротив портрета. Это, конечно, портрет убитого, силуэт которого я видел на ковре. Благородная осанка, рука в белой перчатке лежит на эфесе шпаги. На рукаве пять нашивок[11]. А я—то думал, что он капитан!
Надо будет спросить об этом Симона; думаю, он мне ответит, раз уж я так подружился с хозяином… Человек на портрете строго смотрел на нас сверху. Должно быть, не особенно приятно жить в этой комнате под таким пристальным взглядом.
— Спасибо, Симон. Ты можешь идти.
Я заметил, что старик говорит Симону «ты». Значит, он для него не просто секретарь — он его доверенное лицо. О таких отношениях со слугами когда—то писали Корнель и Расин[12].
Может быть, Ролан Шальмон перейдет сейчас на александрийский стих?[13] (Как видишь, я пишу тебе обо всех своих впечатлениях, даже самых мимолетных; я не виноват, что временами мне приходили в голову смешные мысли, хотя, поверь, мне было совсем не весело.)
— Я узнал, — проговорил хозяин, — что вы проявили интерес к моим работам. Чтобы их оценить, надо суметь сохранить детский взгляд на мир, что не свойственно большинству приезжающих в Бюжей. Кое—кто в округе считает, что я не в своем уме, это не так. Я знаю жизнь. Но вы — это совсем другое дело. Я хочу вам кое—что сказать… В течение многих лет в этом доме не было слышно женского или детского смеха. Вы первый, кто… — Он вздохнул, посмотрел на портрет и спросил: — Сколько вам лет, мсье Робьон?
— Четырнадцать лет и три месяца.
— Чем вы собираетесь заниматься в жизни?
— Думаю, изучать право. Мне хотелось бы стать адвокатом, как мой отец; впрочем, он предоставляет мне свободу выбора.
— Понимаю. Он совершенно прав. Нельзя давить на молодежь — это приводит к серьезным конфликтам… что очень печально.
Я вспомнил, что мне рассказывал кузен Дюрбан о постоянных ссорах между отцом и сыном. Как он произнес это «очень печально»!
— Думаю, — продолжал старик, — ваше пребывание в Бюжее подходит к концу.
— Я не знаю…
— Расследование мэтра Робьона, как сообщил мне Рауль, практически закончено. Возможно, я должен был повидаться с ним… Но зачем ворошить прошлое?
Он на минуту умолк. Я перевел дыхание. Что ему от меня нужно?
— Можете ли вы уделить мне несколько минут? Я хотел бы показать вам мастерскую.
Он встал и направился в глубь комнаты.
— Следуйте за мной, Франсуа.
Ты понял? «Франсуа» — и все! Так просто, по—дружески — с мальчишкой, которого он видит впервые в жизни! Невероятно! Но вполне в духе этого одинокого старика, пренебрегающего общепринятыми правилами приличия.
— Осторожнее, здесь ступеньки…
Впереди была крутая, плохо освещенная лестница со множеством поворотов.
— Я пойду впереди… Вот мы и на месте.
Это была не мастерская, а скорее склад всяческого хлама. Полки были завалены коробками и пузырьками;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15