имелась здесь и небольшая керамическая печь, но все это было в полнейшем беспорядке. Столярные инструменты валялись рядом с кисточками, электросверло рядом с… нет, всего не перечислишь. И, разумеется, здесь же были гвозди, мотки бечевки, большая лупа, тонкие, как у часового мастера, пинцеты, а в одном углу даже стояли напольные весы с маятником в виде солнца.
— Извините, — сказал старик, — здесь ужасный беспорядок. Но все равно — это мой любимый уголок.
Он снял с одного из стульев забрызганную краской рубашку.
— Прошу вас, садитесь. Сюда еще никто никогда не заходил. Вы, наверное, спрашиваете себя, почему я пригласил вас? Так вот, я хочу сделать вам подарок.
Он ногой пододвинул к себе табуретку и уселся на нее прямо напротив меня.
— Мой отец был серьезно ранен под Верденом. Затем он вернулся в Бюжей. Вы видели внизу его портрет…
— Картина замечательная! — признался я.
— Спасибо. Это я ее написал… по памяти, уже после его смерти. Я сделал его полковником; ему бы это доставило удовольствие. Нет ничего важнее, дорогой Франсуа, чем доставлять радость нашим дорогим умершим… Он обожал командовать, поэтому я начал делать оловянных солдатиков. Они все под его началом.
(Ты, наверное, считаешь, что я привираю? Ничуть! Клянусь, в этот момент он был не просто серьезен — он говорил от всего сердца. Послушай, что было дальше.)
— После моей смерти, — продолжал он, — замок будет продан. Сын не разделяет моих вкусов; впрочем, я тоже редко сходился во мнениях со своим отцом. Теперь, к счастью, мы живем в согласии… Мою коллекцию солдатиков и Дуомонское кладбище я завещал музею в Ля Рошели. За исключением одной маленькой фигурки, которую я вручаю вам. Пусть она напоминает вам обо мне.
— Я пытался протестовать.
— Ну что вы, не надо!..
— Нет, надо. Я непременно должен вознаградить вас за честность. Симон рассказал мне о вашем благородном поступке. Вы помните, как мой маленький крестик забрел к вам в комнату? Другой на вашем месте рассердился бы или потребовал объяснений… как будто можно объяснить вещи, совершающиеся вопреки нашей воле! Но вы, Франсуа, просто—напросто вернули мне сбежавший от меня предмет…
Шальмон зажал руки между коленями и задумчиво покачал головой.
— Эти вещицы, — проговорил он, — ужасные проказники.
Признаюсь тебе, эти слова заставили меня вздрогнуть. Мне стало не по себе; неприятно все же находиться наедине с сумасшедшим… Между тем Шальмон весьма любезно мне улыбнулся.
— Поскольку вы сумели оценить мою работу, я прошу вас принять вот это…
Он протянул руку и взял с полки небольшой предмет, заботливо укутанный в вату.
— Я закончил его вчера вечером. Мне пришлось поколебаться между трубой и горном — надо ведь соблюдать пропорции, — но в конце концов, я решил, что вам больше понравится горн.
Говоря это, он осторожно развернул изящную статуэтку, которую я узнал с первого взгляда. Попробуй угадать, что это было? Это был зуав[14], ростом чуть больше указательного пальца, безукоризненно выполненный. Я поставил его на ладонь. У него было все, что положено: красные штаны длиной до середины икры, заправленные в белые гетры, широкий голубой пояс, золотистый доломан, отделанный золотистым же сутажем (кажется, это называется сутаж, я точно не знаю, потом выясню); феска, надетая, естественно, немного набекрень, и, наконец, горн, блестящий, свежевычищенный, размером чуть больше ногтя. Но это еще не все! Для пущего правдоподобия солдат не просто держал горн, но и играл на нем! Выпятив грудь, он прижимал мундштук к губам и надувал щеки. Я просто не верил своим глазам! Мне казалось, я слышу, как он дует в горн, исторгая из него воинственную мелодию… Впрочем, ты сам сможешь все это увидеть, когда приедешь ко мне в гости.
Ролан замер. Он ждал моей реакции, как артист ждет аплодисментов публики.
— Потрясающе! — только и смог пробормотать я.
Его худое лицо засветилось радостью.
— Спасибо, — прошептал он.
Я хотел вернуть ему фигурку, но он отвел мою руку.
— Нет, это вам. — И тут же добавил: — Вам одному. Не показывайте его друзьям слишком часто. И хорошенько следите за ним. Кто знает, какая мысль придет ему в голову? Приехали бы вы месяцем раньше или месяцем позже, он был бы совсем другим…
Он помедлил, а потом, посмотрев мне в глаза, понизил голос.
— Дорогой Франсуа, я рассчитываю на вашу скромность. Ровно через три дня — годовщина смерти моего отца. Разумеется, это такой же день, как все другие, но в этом доме… Не подумайте, что я брежу. Знаете, вино в бочках бродит сильнее, когда приходит время собирать новый урожай… Или еще: многие морские животные угадывают ритм приливов… Так вот, здесь, в замке, происходит нечто подобное. Как только приближается эта дата, вокруг меня начинает накапливаться некое напряжение… не знаю, как сказать поточнее. Начинается это дней за десять и продолжается еще дней десять после годовщины. Словно сам замок оживает, и я ничего не могу с этим поделать. Например, как вы сами видели, некоторые вещи обретают собственную волю… Конечно, можно просто не верить во все это, но я—то знаю, что это правда… Итак, я вручаю вам моего зуава. В последний раз прикоснувшись к нему кисточкой, я сказал ему: «Я сделал тебя для Франсуа. Не забывай этого. Надеюсь, мне не придется за тебя краснеть».
Поль, старик мой дорогой, какое счастье, что ты у меня есть, и я могу все тебе рассказать! Без тебя я бы точно сбрендил. Конечно, есть еще папа… Кстати, я рассказал ему о своем визите к Шальмону и даже показал зуава. Не думаю, что таким образом я предал Ролана или нарушил тайну исповеди. Папа выслушал меня, не перебивая, а затем сказал:
— Дорогой мой Без Козыря, ты совершенно помешался. Я—то думал, ты уже взрослый, а ты, оказывается, еще совсем маленький мальчик.
Словно холодным душем обдал. Я понимаю, он просто пошутил, чтобы помочь мне вернуться в нормальное состояние, и все же я ужасно разозлился. Он тут же сменил тон.
— Франсуа, завтра я посажу тебя в парижский поезд, и ты вернешься домой. Тебе совершенно незачем оставаться здесь. Поверь мне, то, что тут происходит, это не сеанс черной магии, а самая настоящая драма. Ты воспринимаешь все соответственно своему возрасту, а действительность куда менее чудесна.
— Ты уже во всем разобрался?
— Почти. И мне очень жаль.
— Ты знаешь, кто убил старика Шальмона?
— Пока нет. Но предчувствия у меня самые печальные.
Я, естественно, начал спорить. Не могу же я уехать, не забив гол чести! Я использовал все аргументы: мое здоровье, которое явно улучшилось; мое привилегированное положение в замке, поскольку ко мне благоволит сам Ролан Шальмон; сведения, которые я мог бы собрать, если бы мне не вставляли палки в колеса! А что подумает мама, если я вернусь один? Короче, я добился отсрочки при условии, что буду держаться в стороне от событий.
Увы! Отсрочка, похоже, будет недолгой. Это и есть мой второй сюрприз. Я знаю, что ты ждешь его с самого начала письма, но я был вынужден продвигаться медленно, описывая тебе события в том порядке, в каком они происходили. Будь спокоен, впереди тебя ждет рассказ о пожаре! Но сначала я изложу свой разговор с Нуреем. Это важно, потому что его мнение о событиях совпадает с моим. Я встретился с Нуреем в Сен—Пьере, где он покупал пленку для своего «Кодака». Он сказал мне:
— Мсье Робьон, я изменил свои планы. Я буду писать роман о Бюжее.
И потащил меня к пляжу. Вкратце расскажу тебе, что он мне говорил. Во—первых, он уже не винил во всем Мишеля; Нурей решил, что провоцирует всякие неприятности в замке не кто иной, как сам Ролан Шальмон. Пережив в день смерти отца сильнейшее потрясение, этот человек занял по отношению к окружающему миру оборонительную позицию. Он, словно аккумулятор, заряжен загадочной силой, которая и повинна во всех таинственных событиях.
— Дальше будет еще хуже, — продолжал Нурей. — Я почти уверен, что все это началось задолго до нашего приезда, но, вероятно, не было так ярко выражено. А потом понаехали постояльцы, они нарушили покой Ролана, и в нем стала копиться ненависть. Уверен, впереди нас ждет нечто ужасное, и я хочу быть рядом. Это невероятно увлекательно!
Ненависть? У этого одинокого старика, который был так добр со мной? Что за глупости!
— Я не сомневаюсь, что…
Нурей не дал мне договорить.
— Впрочем, скоро все прояснится. Мсье Рауль только что, после длинного предисловия, сообщил мне, что был вынужден уволить кастеляншу, официанта и даже беднягу Мишеля: платить им нечем. Кажется, он очень расстроен. Через месяц начинается туристский сезон, а он не может выпутаться из своих трудностей. Я пробуду здесь еще несколько дней, затем подыщу другую гостиницу; надеюсь, за это время тут что—то произойдет.
Мы долго еще гуляли по великолепному пляжу, который тянется далеко—далеко, в голубую бесконечность. Остальное я расскажу тебе после ужина. У меня уже рука устала, а мне еще писать и писать. Сейчас меня ждет совсем непривлекательный ужин: холодные закуски и холодные же блюда на второе. Причем мы перешли на самообслуживание. В общем, полный упадок.
До скорого!»
6
«Привет! Это снова я!
Ужин, вопреки ожиданиям, оказался отменным. Мидии, креветки, крабы, и все это прекрасного качества. Плюс великолепное мясо! Особенно баранина. Не подумай, что я тебя просто дразню: все это очень важно… Затем мы все собрались в гостиной: Рауль, кузен Дюрбан, папа и я. Рауль пил кофе; бедняга, он выглядел ужасно. Дюрбан заказал анисовку, а мы с папой — чай с вербеной. Все было спокойно.
— Напрасно я тебя побеспокоил, — сказал Рауль папе.
— Мне очень жаль, — ответил папа. — Что ты собираешься делать?
— Сам еще не знаю. Может, сдам часть Бюжея под летний лагерь. У меня были об этом переговоры с заводским комитетом одной фабрики в Лионе. Это позволит мне немного выиграть время.
Именно в этот момент раздался крик:
— Пожар!..
В гостиную вбежал взволнованный Симон.
— Скорее! Горит комната номер четырнадцать.
Видел бы ты, как все помчались! Комната номер четырнадцать была четвертой справа на втором этаже. Мы взбежали на лестницу; впереди всех, конечно, был Симон. На бегу он крикнул через плечо:
— У меня есть универсальный ключ!
Мы мчались за ним гурьбой, как Куриации за юным Горацием[15], — вы ведь проходили это в коллеже? Когда мы его догнали, он уже сражался с дверным замком. За ним стоял папа; из соображений субординации я не стал соваться вперед. Затем, тяжело дыша, подбежал Дюрбан и, наконец, Рауль, который где—то по дороге прихватил огнетушитель. Из—под двери полз густой дым. Ужасно пахло паленым.
Симон наконец открыл дверь, и дым ударил в лицо. Мы задыхались, кашляли, глаза у нас слезились, но мы все же кое—что увидели. Не пламя, нет, — всего лишь разбегающиеся по ковру и креслам искры и кое—где голубые вспышки огня.
— Выходите отсюда, скорее! — крикнул Рауль.
Он начал поливать из огнетушителя места, где вспыхивали голубые огоньки, и клубы дыма заполнили всю комнату.
В одном из просветов я заметил Симона — он сдернул с окна занавеску, развернул ее и накинул на кресло. А Дюрбан в это время топтал ногами тлеющий ковер. Я вынужден был отступить в коридор. Наконец, битва с огнем закончилась, и кто—то открыл окно. Я рискнул заглянуть в комнату. Кресло, кажется, удалось погасить, но Симон, морщась, тряс в воздухе ладонями: видно, обжегся.
— Я бы и сам прекрасно справился, — проворчал Рауль.
Он еще немного побрызгал вокруг из огнетушителя, но огонь фактически был побежден. Все собрались в центре комнаты, притихшие, подавленные. Вонь стояла ужасная.
— Нам еще повезло, — прошептал Рауль.
Он обернулся к Симону и поднес к лицу его ладонь. На ней видны были следы ожогов.
— Займитесь скорее своими руками!
— Я просто не успел их защитить, — оправдывался Симон. — Мне хотелось как можно скорее потушить огонь. Слава Богу, что я почувствовал запах! Еще немного, и весь дом бы запылал.
— Окно было закрыто, дверь тоже, — заметил Дюрбан. — Как же мог разгореться огонь?
— Комната пустовала с момента отъезда мадемуазель Дюге, — подхватил Рауль. Включив люстру, он добавил: — Видите? Это не замыкание. Что же тогда?
Папа за все это время не проронил ни слова. Он напряженно что—то обдумывал. Рауль обратился к нему:
— Как ты думаешь, нужно звонить в жандармерию? Совершенно ясно, что все это кем—то подстроено. Сначала машина Биболе, теперь поджог… Надо что—то делать!
Папа взял его под руку, вывел в коридор и начал что—то вполголоса втолковывать. Я понял, что надо срочно смываться, если я не хочу в течение получаса оказаться в парижском поезде. Уходя, я слышал, как Дюрбан с Симоном обсуждали способы лечения ожогов. Моего исчезновения никто не заметил. Я заперся у себя в комнате; в голове роилась туча вопросов — и ни единого ответа…
От чего происходят пожары? От спички, зажигался или от поджога. А комната была заперта на ключ. Идем дальше. Пожар — это огонь, языки пламени, вздымающиеся к потолку, обгоревшая мебель… А здесь? Потрескивание тлеющего кресла, искорки на ковре… Я знал, конечно, что синтетическая обивка не столько горит, сколько дымится, но это объяснение меня не удовлетворяло.
И тут я не выдержал. Ты же меня знаешь: как только мною овладевает какая—нибудь идея, я не могу усидеть на месте… Я вышел в коридор и прислушался. Никого. С первого этажа доносился гул голосов: видимо, консилиум заседал в гостиной. До комнаты Нурея путь был свободен!
Похоже, что Нурей мне обрадовался. Он читал какой—то роман, но тут же закрыл его при моем появлении, показывая что я ему не помешал.
— Какая поразительная книга! «Грозовой перевал»[16] — вы не читали?
— Нет.
— Очень рекомендую… Это от вас идет такой странный запах?
Я понюхал свои ладони и рукава куртки. Да, конечно же, надо было мне побрызгаться одеколоном.
— Это из—за пожара, — сказал я. — Горела комната номер четырнадцать. Ее только что потушили.
— Ой, расскажите скорее!
Оседлав стул, он приготовился слушать мой рассказ, и я, все еще взволнованный пережитым, выдал ему настоящий монолог Терамена[17].
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15