Она более не нуждалась в собеседнике; к тому же близился час, когда князь в полном одиночестве совершал свою ежедневную прогулку по окрестностям усадьбы.И верно, через минуту за приоткрытым по случаю жары окном послышался его негромкий голос, велевший конюху закладывать коляску, а спустя еще какое-то время княгиня услыхала шум отъехавшего от крыльца экипажа. Ей показалось, что лошадь как-то непривычно резво взяла с места в карьер, но Аграфена Антоновна не придала этому значения, целиком погрузившись в приятные предвкушения грядущего триумфа. Глава 10 Князь Аполлон Игнатьевич обыкновенно правил своей коляской сам; это было одно из немногих доступных ему удовольствий, помимо редких посещений клуба, где он не играл, а только наблюдал со стороны за тем, как играют другие, да вечернего пасьянса, который князь раскладывал в своей тесной спаленке при свете одинокой свечи.Вот и сейчас, разобрав вожжи, он выехал за ворота курносовской усадьбы, не сопровождаемый никем, кроме одинокого слепня, который увязался за его лошадью. Слепень вскоре отстал, и Аполлон Игнатьевич получил возможность в полной мере насладиться тишиной, одиночеством и быстрым движением — словом, своею ежедневной прогулкой, которую он начинал ждать, едва открыв поутру глаза.В последнее время существование Аполлона Игнатьевича сделалось невыносимым. Изо дня в день, из часа в час князя одолевала безысходная тоска, в коей ему не виделось ни единого просвета. Сварливый нрав супруги и агрессивную глупость дочерей еще можно было терпеть, живя в богатстве и роскоши; тогда, в ушедшие безвозвратно счастливые времена, их можно было и вовсе не замечать, удалившись в конец огромного дома, а то и уехав в клуб. Ныне, когда княгиня и дочери не упускали случая обрушить на Аполлона Игнатьевича ворох язвительных и в основном справедливых обвинений, он был лишен возможности укрыться от их злобы, так что прогулки по окрестным полям и перелескам сделались для него единственной отдушиной.Впрочем, от тягостных раздумий нельзя было спрятаться даже здесь. Это могло показаться странным, но князь Аполлон по-своему любил дочерей и даже жену. Теперь, когда прежняя его жизнь рухнула как карточный домик, князь запоздало осознал свою ответственность за судьбу домочадцев. Увы, исправить положение было уже не в его силах; князю оставалось лишь молчаливо страдать, терпеливо снося насмешки и унижения, коим подвергали его домашние. Да, это он, он один был во всем виноват, он превратил свою жену в нищенку, а дочерей — в бесприданниц, обреченных на унизительную участь старых дев, всеми забытых и никому не интересных. Прощения ему не было, да он его и не искал, хорошо понимая, что от Аграфены Антоновны и княжон прощения не дождешься.Мысли о самоубийстве, столь часто посещавшие князя в начале его мытарств, более к нему не возвращались. Еще зимою Аполлон Игнатьевич непременно пустил бы себе пулю в висок, если бы у него достало на это духу. Но общеизвестная мягкость его характера, как водится, имела обратную сторону: князь был робок и даже трусоват, и ему так и не удалось заставить себя спустить курок.Теперь же он полностью смирился со своим позором, полагая его справедливой карой за прежний расточительный образ жизни. Все чаще князь размышлял о грехе и искуплении, благоразумно оставляя плоды этих размышлений при себе. Княжна Вязмитинова, пожалуй, нашла бы эти размышления здравыми и даже благородными, но с княжною Аполлон Игнатьевич по понятным причинам не общался. В последний раз они виделись во время того визита, который завершился столь непонятной ссорой между Марией Андреевной и Аграфеной Антоновной.Впрочем, после сегодняшнего разговора с супругой эта ссора перестала казаться Аполлону Игнатьевичу непонятной. Если бы он дал себе труд задуматься, все сделалось бы для него ясным давным-давно; но в том-то и беда, что последние месяцы Аполлон Игнатьевич прожил словно бы в тумане.Однако теперь с его глаз будто спала пелена; услышанный им рассказ бледного шпиона расставил смутные догадки по местам, а последовавшие вслед за тем рассуждения Аграфены Антоновны окончательно убедили князя в том, что его супруга не в себе. Она, несомненно, готовила ужасное злодейство. Более того, сегодня Аполлон Игнатьевич с полной ясностью понял то, о чем догадывался уже давно: это было не первое злодейство, совершенное его женою. Смерть графа Бухвостова, несомненно, была на ее совести. Убийство совершил этот ее лакей, Савелий, появившийся неизвестно откуда и периодически исчезавший — опять же неизвестно куда. Да, убил он, но задумала преступление Аграфена Антоновна, ибо только ей оно могло принести выгоду.«Пустое, — думал Аполлон Игнатьевич, торопя ленивую крестьянскую лошаденку, — это все пустое. Неважно, кто задумал, неважно, кто убил. Я один во всем виноват. Кабы я не спустил все наше состояние, Аграфене Антоновне и в голову бы не пришло ничего подобного. Это я превратил ее в чудовище, своими собственными руками сделал из светской дамы, княгини, любимой своей жены убийцу. Господи, прости ее! Если надобно кого-то покарать, покарай меня — вот он я, прямо пред тобою. Она же безумна, пощади ее!»Впрочем, Аполлон Игнатьевич был достаточно опытен, чтобы не уповать только на одни молитвы. Небесное правосудие бывает медлительным; зная это, князь решил наконец вмешаться в земные дела, дабы предотвратить готовящееся злодеяние и не дать Аграфене Антоновне взять на душу еще один грех. Поставить жену в известность о своем намерении он, конечно же, не отважился. Поэтому Аполлон Игнатьевич решил отправиться к княжне и предупредить ее обо всем. Хорошо сознавая, что поступок этот навлечет на его голову неисчислимые бедствия, князь тем не менее не собирался отказываться от своего намерения. Он думал пасть перед Марией Андреевной на колени, рассказать ей все без утайки и со слезами умолять о прощении. Он знал, что княжна великодушна и добросердечна; она, несомненно, согласилась бы замять эту историю в обмен на обещание Аграфены Антоновны более не вредить ей.Подстегивая свою внезапно проснувшуюся решимость невнятными возгласами, дрожа от возбуждения и поминутно оглядываясь, словно в ожидании погони, князь Зеленской гнал лошадь в сторону вязмитиновской усадьбы. Красоты расстилавшихся по обе стороны дороги полей и перелесков, уже заметно тронутых осенней желтизной, сегодня оставляли князя равнодушным: погруженный в собственные душевные терзания, он почти ничего не видел вокруг себя. Пыль столбом поднималась за коляской, размеренно позвякивала лошадиная сбруя, рессоры привычно поскрипывали на ухабах, и мерный топот копыт звучал в ушах Аполлона Игнатьевича отголоском боевого барабана. То, что Аграфена Антоновна сочла бы подлой изменой, для князя было подвигом, крестовым походом, предпринятым ради спасения ее души.Аполлон Игнатьевич торопился изо всех сил. Хорошо зная собственную натуру, он нисколько не обманывался относительно своей решимости. Стоило ему на минуту задуматься, заколебаться, и он бы непременно сдался и повернул восвояси, трусливо предоставив событиям идти своим чередом. Посему князь до звона в ушах стискивал зубы и страшным голосом кричал на лошадь, прогоняя прочь собственные сомнения и страхи.Обогнув невысокий пригорок, дорога нырнула в поросшую густым кустарником лощину, по дну которой протекал неглубокий, а сейчас и вовсе обмелевший до последнего предела ручей. Через ручей был переброшен мостик с дощатым настилом; за лощиной начинались владения княжны Вязмитиновой, и отсюда до ее усадьбы было не более четырех верст. На спуске в лощину князь вынужден был придержать лошадь, ибо мостик через ручей давно требовал ремонта, а перспектива закончить свой крестовый поход в грязи рядом с перевернувшейся коляской ничуть не улыбалась Аполлону Игнатьевичу.Через минуту кусты расступились, и князь увидел впереди себя мостик, который выглядел еще хуже, чем обыкновенно. Князь подумал, что надобно срочно прислать сюда людей для ремонта, но тут же спохватился: решение подобных вопросов не входило в его компетенцию, а Аграфене Антоновне с некоторых пор сделалось не до хозяйственных мелочей.Аполлон Игнатьевич осторожно въехал на мостик, и в это время навстречу ему, неожиданно вынырнув из-за поворота дороги, туда же въехал какой-то всадник. Возникла минутная неловкость. Аполлон Игнатьевич натянул поводья, останавливая коляску. Всадник ответил тем же и начал было поворачивать коня, намереваясь уступить экипажу князя дорогу, потому что на узком мостике им было не разминуться. На мгновение их глаза встретились, и оба замерли в изумлении, узнав друг друга.— Савелий? — слегка дрожащим от удивления и испуга голосом произнес князь. — Что это за маскарад, позволь узнать?Лакей Аграфены Антоновны и впрямь выглядел странно. Мало того что под седлом у него была лошадь весьма недурных кровей, так он еще и вырядился зачем-то в полный гусарский мундир. Даже сабля с офицерским темляком висела у него на боку, и даже шпоры блестели на его сапогах. Более того, по какой-то неизвестной причине этот негодяй держал поперек седла толстую черную трость с золоченым набалдашником в виде песьей головы.Впрочем, удивление князя прошло, как только он вспомнил слова Аграфены Антоновны, утверждавшей, что Савелий выдает себя за поручика и под этим видом сватается к княжне Вязмитиновой.— А, ваше сиятельство! — с неприкрытой насмешкой воскликнул Савелий. — Какими судьбами? Я вижу, вы решили нанести визит своей соседке? Что это вам взбрело в голову? Боюсь, она не захочет вас видеть.Породистая лошадь, стоившая едва ли не столько же, сколько Зеленские уплатили за Курносовку, нетерпеливо плясала под ним, выбивая частую дробь по гнилым доскам настила. Золотой набалдашник трости сверкал на солнце, слепя Аполлону Игнатьевичу глаза, на смуглом лице самозваного поручика блистала белозубая улыбка. Эта улыбка, а более всего тон, каким разговаривал Савелий, тон светского насмешника, но никак не лакея, неожиданно взбесили Аполлона Игнатьевича до такой степени, что он забыл о страхе, который внушал ему таинственный знакомец Аграфены Антоновны.— Как смеешь ты, негодяй, говорить со мной в подобном тоне?! — вскричал он, вскакивая в коляске и выпрямляясь во весь свой невеликий рост. — Я князь, а не дворник!— Да, ваш титул все еще при вас, — смеясь, отвечал Савелий. Горячая лошадь вертелась под ним, и ему все время приходилось поворачиваться, чтобы удерживать Аполлона Игнатьевича в поле зрения. — Титул — это все, что у вас осталось, но что такое титул? Так, пустой звук, наименование. Вы зоветесь князем, на деле же вы — старый морщинистый мешок с кишками. Никчемный мешок, осмелюсь добавить. И вот что, любезный князь, если вы сию минуту не скажете мне, куда и, главное, зачем так поспешно направляетесь, я вспорю вас, вот именно как мешок, и разбросаю ваши зловонные внутренности по всему этому оврагу!— А, вот как ты заговорил! — еще громче закричал Аполлон Игнатьевич. — Что ж, как говорится, маски долой! Изволь, я отвечу. Я еду к княжне Марии Андреевне Вязмитиновой, дабы предотвратить гнусное злодейство, задуманное тобою, негодяй, убийца! Твои руки обагрены кровью графа Бухвостова, я знаю это так же верно, как то, что ты не выйдешь из этого оврага!С этими словами князь неожиданно выхватил из-под полы сюртука длинноствольный пистолет и направил его на Савелия. Судьба самозваного поручика Юсупова, казалось, была решена. Аполлон Игнатьевич не думал шутить; быстро наведя пистолет в голову Савелия, он решительно нажал на спуск. Увы, по горячности князь совершенно упустил из виду одну безделицу, а именно то, что прежде, чем стрелять, следовало взвести курок. Эта оплошность сыграла роковую роль: лежавшая у Савелия поперек седла трость с набалдашником в виде собачьей головы быстро поднялась, и ее нижний конец с грохотом изверг из себя облако белого дыма и короткий язык бледного пламени.Савелий — или, если угодно, поручик Юсупов — оказался отменным стрелком. Выпущенная им пуля пронзила сердце князя Аполлона Игнатьевича, грубо швырнув последнего на стеганые подушки экипажа. Голубой атлас обагрился кровью, голова убитого запрокинулась, и полные предсмертной муки глаза устремились к небу. Напуганная выстрелом лошадь рванулась вперед, огласив лощину диким ржанием. Юсупов, ловко перегнувшись с седла, успел подхватить волочащийся повод. Обезумевшая от страха крестьянская лошаденка едва не сдернула его на землю, но он удержался сам и удержал сбесившееся животное. Дернувшись пару раз, лошадь покорно замерла, опустив голову с отвисшей губой.Оглядевшись по сторонам, Юсупов ловко соскочил с седла и стал на подножку коляски. Подавшись вперед, он бесцеремонно просунул два пальца между влажным от пота воротничком и подбородком князя, стараясь нащупать пульс. Как и следовало ожидать, пульса не было; открытые и тусклые, как два речных камешка, глаза Аполлона Игнатьевича красноречиво свидетельствовали о том, что медицинский осмотр был излишним.— Старый шут, — проворчал Юсупов, брезгливо вытирая пальцы об атласную обивку сиденья. — И дернул же тебя черт встать на моем пути! Что это тебя потянуло на подвиги, старик? Вот так-то, лошадь, — продолжал он, адресуясь к запряженной в прогулочную коляску деревенской кляче, — смотри и учись: со всякой бессловесной тварью, рискнувшей восстать против своих хозяев, происходит то же, что и с нашим князем.Он распрямился и еще раз оглядел коляску с распростертым бездыханным телом. Увиденное ему не понравилось, фальшивый поручик поморщился и сказал:— Нет, это никуда не годится! Что это такое, в самом деле? Теперь про него скажут, что он погиб, геройски отражая нападение лесных разбойников. Нет, это ни к черту не годится!С этими словами Юсупов окончательно забрался в коляску, дотянулся до руки князя, все еще сжимавшей пистолет, взвел курок и положил свой указательный палец поверх пальца Аполлона Игнатьевича, лежавшего на спусковом крючке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42