Только теперь он почувствовал запах табачного дыма и понял, что на площадке есть еще кто-то – видимо, сосед, вышедший покурить. Это был прокол настолько глупый, что Муха даже никогда не задумывался о возможности подобного происшествия. Ну, что ему стоило посмотреть в глазок, прежде чем выходить из квартиры в перчатках и с сумкой награбленного в руке?– Да, – не оборачиваясь, пробормотал он, еще сильнее втягивая голову в плечи, – поругался. Нервы.– Да-а, – философски протянул сосед. Судя по тембру голоса, веса в нем было килограммов сто, если не больше – крупный мужчина и наверняка очень сильный. – Нынче все нервные. Как говорится, плюнешь в морду – драться лезут.– Вот-вот, – поддакнул Муха, боком, по-крабьи, передвигаясь к лестнице. Это наверняка выглядело глупо и очень подозрительно, но теперь он заботился только об одном – побыстрее унести отсюда ноги.– Слышь, мужик, да что с тобой? Ты чего раком ползешь? – Теперь в голосе разговорчивого соседа слышалось подозрение. – А ну, стой, зараза! Ты кто такой?В сумке у тебя что?Муха боком метнулся к лестнице, по-прежнему старательно пряча лицо. Огромная лапища цапнула его за плечо, он рванулся, ужом выворачиваясь из захвата, и наугад ударил свободной рукой куда-то назад. Раздался неприятный чмокающий звук, разговорчивый доброхот взревел быком и разжал руку.– Нос сломал, педрила! – завопил он вслед прыжками мчащемуся вниз по ступенькам Мухе. – Стой, гад, убью!Лестница показалась Мухе чересчур длинной, словно за время его визита в квартиру Снеговой дом подрос этажей этак на сто. Он несся, рискуя сломать себе шею и оленем сигая с середины лестничных маршей на твердый кафель площадок, слушая, как внутри шахты гудит и лязгает вызванный травмированным доброхотом лифт.Здоровяк не придумал ничего умнее, как самолично пуститься в погоню, а это значило, что до приезда милиции у Мухи оставалось сколько угодно времени.Муха пулей выскочил из подъезда, метнулся через плохо освещенный двор, пересек, спотыкаясь о какие-то песочницы и уклоняясь от столкновения с качелями, детскую площадку, нырнул в вонючую щель между гаражами, с ходу перемахнул через какую-то ржавую железную решетку, проскочил еще один двор, промчался под сводами сырой и длинной, как канализационная труба, арки и оказался на Скаковой. Через несколько минут, поправляя сбившуюся одежду, он уже садился за руль своего ржавого «жигуленка», припаркованного на площади перед Белорусским вокзалом. В это было трудно поверить, но, кажется, ему удалось уйти.Идеально отлаженный и максимально форсированный двигатель, скрывавшийся под неказистой оболочкой, завелся с пол-оборота и заработал мерно и почти бесшумно «Дворники» заходили взад-вперед, сгребая с лобового стекла налипшую снеговую кашу, приборная панель засветилась уютным зеленым светом. Муха включил печку, и в кабину с гудением устремился поток теплого воздуха Несмотря на это, Муху била крупная дрожь, и он с минуту неподвижно сидел за рулем, приходя в себя. Потом до него дошло, что он теряет время и накликает на себя беду, сиднем сидя на месте, в то время как противник наверняка стянет вокруг района непроницаемое кольцо оцепления. Процедив сквозь зубы матерное ругательство, он врубил заднюю передачу и вырулил со стоянки, Через несколько минут он уже свернул с Ленинградского шоссе на Беломорскую, а оттуда на Петрозаводскую. В тот самый момент, когда сосед Снеговой, держась за свой нос, который был вовсе не сломан, а только основательно разбит, по просьбе капитана милиции Нагаева приступил к описанию встреченного им на лестничной площадке убийцы, Муха с огромным удовольствием врезал Кораблеву в солнечное сплетение, а потом, не давая подельнику перевести дух, – прямо по нахальному поросячьему носу и рыжим тараканьим усам.– За что? – хлюпая кровавыми соплями, спросил Кораблев, не делая попытки встать на ноги, – За все хорошее, – ответил Муха и, размахнувшись, пнул его в ребра. Глава 3 Ровно за два с половиной месяца до состоявшихся на Ваганьковском кладбище умеренно пышных похорон Антонины Андреевны Снеговой, организованных ее друзьями и поклонниками, среди которых встречались весьма высокопоставленные персоны, егерь Завидовского заповедника Федор Григорьевич Нефедов вышел из дома ни свет ни заря.Солнце еще не взошло, но небо над верхушками леса уже посветлело, и в сереньком предутреннем свете Федор Григорьевич без труда различил надворные постройки, изгородь из ошкуренных сосновых жердей и высокую деревянную раму с развешанным для просушки сеном. Бренча карабином ошейника, к нему подбежал бестолковый и добродушный дворовый пес Бубен, которого Нефедов кормил исключительно из жалости, поскольку проку в хозяйстве от Бубна было как с козла молока. Федор Григорьевич похлопал пса по лопоухой голове и оттолкнул в сторону – он не любил телячьих нежностей. Дурак Бубен, как всегда, решил, что с ним играют, боком скакнул в сторону, замотал хвостом и радостно гавкнул.– Тихо ты, дурак, – прикрикнул на него Нефедов. – Я те гавкну!Стоя на крыльце, он неторопливо продул беломорину, хорошенько размял ее, еще раз продул, особым образом сплющил мундштук и, соблюдя, наконец, все тонкости ритуала, закурил.Синеватый дымок без следа растаял в чистом, как горный хрусталь, насыщенном кислородом и запахами леса утреннем воздухе. Федор Григорьевич спустился с крыльца и напрямик пошел к сараю, оставляя в сизой от холодной августовской росы траве двойной темный след.Лес еще молчал – роса в конце августа и вправду холодна, и птицы не торопятся покидать нагретые за ночь гнезда. Нефедов поймал себя на том, что сравнивает тишину спящего леса с тишиной пустого храма, в котором вот-вот начнется служба, и скептически усмехнулся: говоря по совести, в церкви он не был лет с десяти и никогда не отличался набожностью, так что пришедшее ему на ум сравнение было, пожалуй, довольно странным."А ничего странного, – подумал Федор Григорьевич, с натугой отворяя осевшие ворота сарая. – Где ж еще богу молиться, как не в лесу? Неужто в нашей церкви?Так ведь бог, ежели он есть, в сторону нашей церкви и не смотрит. А чего смотреть? Как ни глянешь, а там отец Геннадий перед старухами распинается, рассуждает о вреде алкоголя, а сам на ногах еле стоит. Даром, что ли, у него в позапрошлом году курятник от молнии сгорел? Видно, кончилось терпение у небесного начальства, да в последний момент рука дрогнула, и вместо попа куры погорели. А лес – он чистый, и человек в нем чище становится. Правда, не всякий."Выводя из сарая своего мерина-трехлетку, Федор Григорьевич слегка нахмурился. В последнее время что-то очень уж много развелось людей, которым было глубоко плевать, в храме они, в лесу или у себя в нужнике.Вот и сегодня из-за этих городских ухарей вместо рутинного обхода участка ему предстояла чуть ли не боевая операция. Разбираться с браконьерами и прочими нарушителями Федор Григорьевич не любил, и вовсе не потому, что боялся нарваться на заряд картечи. Боялся он совсем другого: не удержаться и в одночасье взять грех на душу. Встречались ему такие люди, которые словно просили, чтобы их пристрелили, не сходя с места, и сдержаться пожилому егерю стоило больших усилий.Мерин был молодой, с норовом, и, седлая его, Федор Григорьевич изрядно намучился.– Да стой ты, зараза лупошарая, – сердито приговаривал он, затягивая ременную подпругу. – Стой, говорю, спокойно, волчья сыть, травяной мешок.Подобрав мокрые от росы полы линялого брезентового дождевика, он одним махом, как молодой, поднялся в седло и поправил за спиной старенькую тульскую двустволку. Вчера вечером из деревни прибегал внучонок бабки Козлихи и сказал, что в излучине Лоби, километрах в пяти от Зинцово, разбил лагерь какой-то городской на машине. Известно, зачем городские становятся лагерем на берегу лесной реки в самом, можно сказать, сердце Завидовского заповедника. Динамит – это, конечно, вряд ли, но вот сети при них есть наверняка, а то и того чище – электроудочка. Федор Григорьевич покачал головой: это ж надо было до такого додуматься!Строго говоря, сети и электроудочки его не касались, это была вотчина рыбнадзора, но где сети, там вполне может обнаружиться и ружьецо, а рыбинспектор Злобин все равно третий день подряд мается брюхом, и на браконьеров ему сейчас нас.., в самом прямом смысле слова.Нефедов тронул коленями теплые бока мерина и покинул кордон, дымя зажатой в зубах беломориной и по-хозяйски глядя вокруг из-под треснувшего лакового козырька старенькой форменной фуражки.Спустя час с небольшим он приблизился к месту, где, по словам козлихиного внука, расположился лагерем заезжий браконьер. Солнце уже встало, высушив росу, лес звенел от птичьих голосов, и Нефедов ухмыльнулся в усы: если залетный москвич и впрямь решил побаловаться рыбкой, то сейчас ему было самое время сортировать улов, попивая водочку и подбрасывая сушняк в костер.Привязав мерина к березе так, чтобы он мог дотянуться до травы под ногами, Нефедов снял с плеча ружье и двинулся через лес в сторону реки, стараясь производить как можно меньше шума. Наконец лес впереди поредел, и в просветах между деревьями засветилось небо. Егерь пошел еще осторожнее – меньше всего ему хотелось, чтобы браконьер, услышав шум, спрятался или, того хуже, сиганул в машину и газанул куда подальше. Гоняйся потом за иномаркой верхом на мерине!Он уже собрался раздвинуть кусты и выйти из укрытия, когда позади раздался повелительный, с металлическими нотками окрик:– Хальт! Хенде хох!Федор Григорьевич не успел повоевать в регулярной армии, но оккупацию и партизанку помнил хорошо, хоть и был в ту пору пацаном. Он даже не успел удивиться тому, что браконьер обратился к нему по-немецки: тон приказа был таким недвусмысленным, что Нефедов понял бы его, даже заговори браконьер по-китайски или, к примеру, на санскрите. Егерь остановился, как вкопанный, и рефлекторно вскинул руки к небу.– Страфстфуй, руски партизан! – с утрированным немецким акцентом произнес голос сзади. – Ти хотель мне пу-пу?Федор Григорьевич медленно опустил руки, смачно плюнул на землю и все так же медленно обернулся, изо всех сил хмурясь, чтобы сдержать улыбку.– Чтоб тебе пусто было! – с чувством сказал он. – Старый ты дурак! Голова седая, а ума, что у дитяти.– Ага, – сказал голос, обладатель которого по-прежнему оставался невидимым, – наложил в штаны, следопыт? Вспомнил свое детство золотое?– Надрать бы тебе уши, – сказал Федор Григорьевич, больше не пытаясь сдержать улыбку, – да боюсь, не получится. Ну, где ты там, вылезай!– Насчет ушей, это ты прав – руки коротки, – сказал его старый знакомый, вставая с земли в метре от Федора Григорьевича. Нефедов с трудом сдержал желание тряхнуть головой и протереть глаза: секунду назад он готов был поклясться, что перед ним ничего нет, кроме относительно ровного участка лесной почвы, поросшего травой и густо усыпанного сосновой хвоей. – Ну, здравствуй, Федор Григорьевич!Нефедов шагнул вперед и с размаха, с треском впечатал свою твердую, как дерево, ладонь в ладонь гостя.– Здравствуй, Илларион, – сказал он. – И что ты за нечистая сила? Год тебя не было, и вдруг – на тебе! – как снег на голову. И все со своими шуточками.– Ну, а чего ты крадешься, как повар к курице? – стряхивая с живота и колен налипшие сосновые иголки, спросил Илларион Забродов. – Сначала прешь через лес верхом, как танк, а потом подползаешь чуть ли не на брюхе… Откуда мне было знать, что это ты? Кто это, думаю, за мной охотится? Еще шарахнут картечью из кустов, потом со штопкой замучишься. Ну, а когда разглядел… Тут уж, извини, бес попутал. Уж очень ты потешно крался, прямо как в кино.– Кино, – проворчал егерь, забрасывая ружье за спину и возобновляя ритуал прикуривания папиросы. – Тут, брат, иногда такое кино творится, что впору у начальства пулемет выпрашивать. Так ведь все равно не дадут!– Н-да, – сказал Илларион, трогая пальцем полу брезентового дождевика Федора Григорьевича, сомнительно украшенную созвездием мелких, тщательно заштопанных дырочек. – А кучно пошла!Нефедов посмотрел на свой плащ, хмыкнул и пожал плечами.– Еще бы не кучно! С пяти-то метров…Он наконец раскурил свою беломорину, поправил на плече ремень двустволки и вместе с Забродовым вышел на пологий берег Лоби, предварительно продравшись сквозь густые заросли малинника.Федор Григорьевич провел в лесу всю жизнь, знал здесь каждую звериную тропку, не говоря уже о тех, что были проложены людьми, а книгу следов читал так же легко, как букварь своего внука. Он умел ходить по лесу тихо, не нарушая покой своего храма. Но то, как двигался его давний знакомец и, можно сказать, приятель Илларион Забродов, всегда приводило его в состояние опасливого удивления. «Гляди ты, – думал он, краем глаза косясь на невысокую, ладно скроенную фигуру в камуфляжном костюме, легко и бесшумно скользившую рядом, – и годы его не берут. Ведь не мальчик уже, всего-то на десяток-полтора моложе меня, а идет – ветка за ним не шелохнется. И как это он меня услыхал? Специально ведь мерина взял, а не мотоцикл, чтобы шума поменьше было. А вылез как? Ей-богу, как из-под земли, прямо на ровном месте. Старею я, что ли? Хорошо, что таких, как он, мало. Не дай бог встретить такого браконьера! Его, пожалуй, не арестуешь…»Берег открылся целиком. Лес в этом месте немного отступал от берега, оставляя небольшой травянистый лужок, полого спускавшийся к полоске белого песка, вдоль которой тихо плескалась темная вода лесной речки. По мнению Федора Григорьевича, это было одно из самых красивых мест если не во всем заповеднике, то на его участке наверняка. Он невольно поморщился, увидев тяжелый оливково-зеленый «лендровер» с укрепленной на капоте запаской, но машина была поставлена аккуратно, с краю, возле самой опушки, и никакого безобразия вокруг нее не усматривалось – никаких банок, склянок и бумажек, не говоря уже о пролитом бензине. Поодаль к небу поднимался легкий белый дымок догорающего костра, но на сей раз егерь даже не поморщился, издали разглядев, что костер разложен в специально выкопанной ямке.
1 2 3 4 5 6 7