Соответственно, с неба лил бесконечный дождь, а рыба не клевала. Седрик Оуэн сидел на корме корабля, свесив ноги за борт, держал в руке бесполезную удочку, страдал от морской болезни и отчаянно себя жалел, когда его нашел Фернандес де Агилар.
Дождь, который тихо и настойчиво стучал по палубе, был недостаточно сильным, чтобы прогнать Оуэна внутрь, но промочил насквозь шерстяной костюм, и вскоре ткань начала натирать ему кожу во всех местах.
Теперь он уже не так страдал от морской болезни, чтобы оставаться в своей каюте, как это было в первые десять дней путешествия. Во время своего начального обучения медицине он дважды плавал на кораблях во Францию и Испанию и считал себя закаленным путешественником, но, когда они вышли в открытый океан, направившись к юго-западу от Севильи, он впал в полубессознательное состояние и его так часто тошнило, что Фернандес де Агилар пригрозил, что покинет конвой и повернет «Аврору» назад, а затем высадит врача в ближайшем порту, чтобы он выблевал все свои внутренности и не умер на палубе.
Оуэн умолял его не делать этого, частично потому, что гордость не позволяла ему повернуть назад, но главным образом из-за того, что голубой камень еще никогда не был так счастлив. Он оставался спокойным в глубине его сознания, излучал удовлетворение, точно любовник, получивший бесценный дар, и Оуэн не мог лишить его радости ради такой тривиальной вещи, как свои собственные неудобства.
Таким образом, он остался и умудрился выпить невероятное количество пресной воды, чтобы помешать солям своего тела поглотить ртуть и серу, и в это, десятое утро пути выбрался из каюты и с опаской уселся на корме «Авроры», свесив ноги в сапогах за борт и держа в руках длинную удочку. Он терпеливо дожидался, когда верткие блестящие рыбы, плавающие близко к поверхности воды, схватят наживку из вяленой говядины, но, похоже, они не собирались на нее клевать.
Де Агилар, будучи капитаном корабля, совсем не страдал от морской болезни и не намеревался страдать от нее в будущем. Чувствуя себя совершенно комфортно, он поставил локти на перила и смотрел вдоль длинного серебристого хвоста вспененной воды, стелющегося за кораблем, одновременно демонстрируя свой идеальный профиль.
Оуэн решил, что он скорее из романской расы, чем испанец, молодой, энергичный, сильный, ему не хватало, пожалуй, только бороды, чтобы выглядеть более авторитетно. Длинные густые волосы окутывали его плечи влажными прядями. Серые глаза оттенялись густыми, как у девушки, ресницами. Даже промокший до нитки, капитан умудрялся выглядеть великолепно. Определенному типу людей он показался бы красивым.
Оуэн встречался с подобными людьми в Кембридже, но лишь издалека и старался их избегать. Усмехнувшись мысленно возникшей вдруг ассоциации, он попытался представить себе, кто из команды стал бы так смотреть на капитана, и осмелился бы кто-нибудь из них предпринять по этому поводу какие-то шаги, и как повел бы себя де Агилар.
– Теперь, когда вам стало лучше, ходите босиком, так легче передвигаться по палубе, – произнес де Агилар.
Его слова оказались для Оуэна столь неожиданными, что ему потребовалось несколько мгновений, чтобы сообразить, что они обращены к нему.
– А как насчет вас? – сдержанно поинтересовался он.
– Панталоны и сапоги – это наказание, которое должны нести капитан и первый помощник. Но для тех, кого не ограничивают рамки чина, в них нет никакой необходимости. Вас подобные вещи не касаются. Если вы расстанетесь с обувью и курткой, прочих деталей вашего коричневого костюма хватит на все случаи жизни: они согреют, когда станет холодно, быстро высохнут, если намокнут, и вам не будет жарко. Нужно только время от времени менять рубашку, и все будут думать, что вы одеваетесь просто роскошно. Таким образом вы не потеряете своего достоинства.
– Понятно.
Они погрузились в неловкое молчание.
Де Агилар задумчиво смотрел на море и три корабля конвоя, которые были достаточно далеко, но оставались в поле зрения.
– Вам еще не доводилось бывать в долгом морском путешествии?
– Нет.
Оуэн собирался закрепить удочку и снять веревку, которой был обвязан, когда что-то большое схватило его наживку и надежно зацепилось за крючок.
Он бы выпустил удочку, но поскольку одолжил ее, то не хотел, чтобы корабельный юнга Доминик ее лишился. Он мог просто сидеть и смотреть, как рыба бьется в волнах, но в его представлениях об устройстве мира существовали определенные уровни глупости, до которых он не позволял себе опускаться. Ругаясь, он принялся тянуть на себя добычу, медленно перебирая руками, в ужасе ожидая момента, когда ему придется вступить в весьма неизящную схватку с рыбой, чтобы затащить ее на борт.
– Вам это не нравится? – неожиданно спросил де Агилар.
– Ловить рыбу или наше путешествие?
– И то и другое. Или что-то одно.
Капитан не собирался помогать ему с ответом.
– Я отправился в это путешествие не ради удовольствия, а потому что так угодно судьбе.
Рыба, которая отчаянно билась на крючке, появилась на поверхности воды. Она была большой и сильной и не хотела покидать море. Оуэн расставил ноги, опираясь о борт, и вытащил ее, неожиданно почувствовав, что весь пропах рыбой, болезнью, морской солью и потому категорически отличается от де Агилара, который благодаря какому-то необъяснимому алхимическому процессу оставался свежим и выглядел безупречно.
Рыба, продолжавшая сражаться за жизнь, упала на палубу. Крючок впился ей в щеку под глазом. Неожиданно Оуэна охватило чувство вины из-за того, что он вытащил это ни в чем не повинное существо из его родной, безопасной стихии и чужую для него среду и угрожает ему смертью.
Он мог бы засунуть пальцы под плавники, вытащить крючок и прикончить свою добычу при помощи металлического с деревянной ручкой молоточка, оставленного ему юнгой.
Вместо этого он сумел проделать очень ловкий маневр: принялся вынимать крючок и сделал вид, что пытается вытащить рыбу на палубу, но на самом деле позволил ей выскользнуть за борт. Она ударилась о белую воду, перевернулась и исчезла. Оуэн решил, что она осталась жива.
В наступившей тишине было слышно, как волны бьются о борт корабля, а через несколько мгновений де Агилар задумчиво сказал то, что Оуэн меньше всего ожидал от него услышать:
– Отлично проделано!
Дождь почти прекратился, и сквозь тучи то и дело просвечивало солнце, разбрасывая тени по корме корабля. В этом сиянии было какое-то необъяснимое волшебство, и настроение у Оуэна немного улучшилось. Он отвязал удочку, а затем занялся мокрой веревкой у себя на поясе.
Его действия разрушили очарование момента, капитан повернулся и прислонился спиной к лееру с таким легкомысленным видом, что Оуэну стало не по себе.
– Если перила сломаются…
– Тогда выяснится, что у меня ненадежный корабль, я свалюсь за борт, и мои золотые украшения утащат меня на дно вслед за вашей рыбой. Я знаю. Но будем надеяться, что я позаботился об этом, когда строил свой корабль, а мои многочисленные золотые украшения служат доказательством моей веры в прочность судна, а не указывают на мое легкомыслие.
До того момента Оуэну не приходило в голову, что избыток украшений является чем-то кроме тщеславия. Мысль о том, что команда может смотреть на это иначе, заставила его вновь подумать о положении капитана, который считался здесь полубогом.
– Когда мы обсуждали ваше путешествие с нами, – внимательно глядя на него, проговорил де Агилар, – мы не упомянули вашу семью и то, как оно на ней скажется. У вас есть жена, которая горюет о вашем отсутствии?
– У меня нет жены.
– У такого одаренного человека и нет жены? В это трудно поверить. Значит, любовница или что-нибудь похлеще?
Он слишком близко подошел к истине, и Оуэн покраснел. С ним это редко происходило и было зрелищем, на которое стоило посмотреть. Так и сейчас алая краска залила его шею и лицо.
– У меня нет любовницы и нет желания ее заводить, – сдержанно ответил он. – Я надеюсь, что в моей жизни наступит момент, когда я решу создать семью, но до этого еще далеко. А пока меня все устраивает. Возможно, это не популярно в Испании и, можете не сомневаться, совсем не характерно для Англии правления покойного короля Генриха, но я не имею ни малейшего желания вступать в интимные отношения с женщиной, если не намерен заключить с ней брак. Если это кажется вам смешным, я попрошу вас, пока мы находимся на корабле, держать свое мнение при себе. Врачу необходима определенная толика уважения его пациентов, иначе все, что он делает, не возымеет нужного результата. Вы, разумеется, являетесь исключением. От вас я не жду и не требую уважения.
«Что бы ты ни делал, не ввязывайся в дуэль, если только это не состязание ума. Старайся, чтобы твои оскорбления были достаточно завуалированы для тех, кого ты собираешься обидеть, это единственный способ, который позволит тебе остаться в живых». Так говорил его наставник по фехтованию. Оуэн мысленно перед ним извинился.
Он понял, что должен как можно скорее уйти. Его охватила такая ярость, что пальцы обрели какую-то противоестественную ловкость, он сумел развязать узел, который удерживал его в сидячем положении, и занялся последними петельками.
– Прошу меня простить за то, что оскорбил вас, – мирно проговорил де Агилар. – Вы исключительно редкое явление, аристократ и благородный человек в настоящем смысле этого слова. Мне приходила в голову такая мысль, но я не был до конца уверен. Поэтому сегодня вечером я не стану присылать к вам в каюту Доминика. Уверен, он будет очень рад.
– Вне всякого сомнения, как и тот, к кому он отправится вместо меня. Вы, возможно? Или это место отдано первому помощнику, чье плечо я вправлял вчера? Вам следует знать, что, как врач, я посоветовал Хуану-Крузу в течение полумесяца избегать тяжелой физической нагрузки. Приношу свои извинения, если это доставляет неудобства.
Если не считать мелкого происшествия с такелажем, выбившим ему плечо, Хуан-Круз был весьма умелым моряком. И самым уродливым человеком на борту корабля, и предположение, что его может связывать с капитаном нечто подобное, являлось оскорблением. Оуэн сожалел о своих словах во всех отношениях. Он стоял, глядя на де Агилара, и его отчаянно трясло, он не сомневался, что сейчас умрет, но так же твердо знал, что ничто на свете не заставит его взять назад свои слова.
Он так разозлился, что не сразу поднял голову и понял, что вместо ответа де Агилар громко расхохотался.
– Я сказал что-то смешное?
– Нет… да. Очевидно… Да.
Тыльной стороной ладони капитан вытер свои необыкновенно красивые серые глаза, потом достал из рукава льняной платок и высморкал изящный нос.
– Тяжелая физическая нагрузка? Господи, напомните мне, чтобы я никогда не пытался вас оскорбить. Уверен, что Хуан-Круз постарается избегать тяжелой физической нагрузки, если вы сказали ему, что это необходимо, а если нет, я буду совершенно в этом не виноват. А также ни я, ни он, ни кто-либо еще не обидит юного Доминика, если только в какой-нибудь не слишком удачный день его заикание не доведет кого-нибудь до исступления и его не вышвырнут за борт, чтобы немного полечить. Однако если вы им скажете, что это не поможет, я уверен, они вас послушают. Вас считают ангелом те, кто в них верит, и богом – все остальные, кто не верит ни во что.
– Я бы предпочел, чтобы они считали меня человеком, который старается делать все, что в его силах, и далек от идеала в изучении медицины.
Против воли его голос прозвучал холодно, и капитан пожал плечами.
– Слишком поздно. Полезно знать правду о положении, в котором ты оказался, и получать от этого удовольствие. А еще лучше быть уверенным в том, что тебе не угрожает нежеланное внимание. На моем корабле такое не делается. Я стал причиной ваших страхов и приношу свои извинения, но я считаю, что необходимо говорить о подобных вещах вслух. Если в конце нашего путешествия Доминик лишится невинности, это произойдет по его собственной воле или не произойдет вовсе. Мне хотелось бы, чтобы вы это понимали.
С этими словами де Агилар дружелюбно кивнул, отодвинулся от леера и пошел прочь.
Оуэн снова сел. Он еще долго оставался на палубе, наблюдая за тем, как тихо опускается солнце, целуя море, а потом поднялся и ушел в свою каюту.
Вечером он поел в одиночестве и плохо спал. На следующий день он расстался с чулками и крепкими ботинками и вышел на палубу босиком. Никто ничего ему не сказал, к полудню он обнаружил, что чувствует себя значительно увереннее, а когда спустились сумерки, понял, что может прогуливаться по кораблю с такой же легкостью, как по набережной реки Кем.
Седрик Оуэн разбил губу на ходящей вверх-вниз палубе к почувствовал привкус теплой крови, приправленной морской солью.
Ведро для отходов сорвалось с крючка, и вонь испражнений и мочи наполнила его каюту, а потом шторм ударил в корпус корабля, и все вокруг напиталось водой, холодом, запахом морских водорослей и резким, безжалостным воздухом.
Он проснулся, задыхаясь, и поднес руку ко рту, но не обнаружил крови и не почувствовал боли. «Аврора» мягко покачивалась на волнах, как и в тот момент, когда он уснул. Ночь была наполнена сладкими ароматами мирного океана, а вовсе не мерзкой вонью, которая ему приснилась. Голубой живой камень, деливший с ним постель, слегка откатился в сторону, когда корабль покачнулся, и снова вернулся к нему, замерев около его бока – теплое присутствие в теплую ночь. Оуэн ощущал его, точно спящую рядом любовницу, но камень хотел ему что-то сказать, что-то срочное, и потому нарушил его ночной сон.
«Этому камню нужна ваша смерть?»
Голос Нострадамуса зазвучал у него в ушах в тот момент, когда он вскочил и начал одеваться. Его пальцы в темноте нащупали пуговицы, заправили рубашку в панталоны, чтобы он мог выглядеть как настоящий джентльмен. Он давно перестал носить куртку, но оставил рубашку, хотя ткань стала жесткой от морской соли и натирала кожу под мышками и на запястьях.
Он зевнул, поморщился и вышел в бездонную черную ночь, озаренную светом звезд, имен которых он не знал, и круглолицей луной, проливавшей свое сияние на спокойное море.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47