А дальше, выше, ближе к Монмартру пляс Пигаль, та самая...
Вот и сижу. И пишу. Поглядываю на ставни. Они белые, с жалюзи - в Париже почти все такие, - большинство из них закрыто, парижане еще не вернулись с юга. А надоест смотреть на ставни, смотрю прямо перед собой, на стену. Это другая стена. Прекрасная. Фотографии, рисунки.
Внизу - мама. За вечерним чаем. На Крещатике 15. Сидит в своем кресле. Любимая поза, когда слушает, - сложенными руками подпирает подбородок. Беседует с кем-то из гостей. Все пьют чай. С вареньем. В открытую дверь видна спальня - карта Парижа во всю стену, на ней портрет Жана Габена...
Над мамой - панорама Киева. Тылы Большой Житомирской, заросшие кустарником холмы и овраги, вдали силуэт Андреевской церкви, шпиль "замка Ричарда Львиное сердце" - когда-то мальчишками играли мы во дворах его в "сыщиков и разбойников".
Над Киевом - сталинградская передовая. 1950 год. Пусто, голо.
И много-много еще фотографий... Иван Сергеевич прикуривает трубку. Огонь спички озаряет его горбоносое, с опущенными на трубку глазами лицо... Леля Рабинович у приемника ВЭФ, закинув за голову руку, чуть хмельной, слушает, по-моему, "Болеро" Равеля... Исачок Пятигорский, любимый Исачок, самый умный, самый добрый, самый верный из моих товарищей. Никого из них уже нет - ни Ивана Сергеевича, ни Лели, ни Исачка. О них потом. Для друзей. Для себя.
Вверху слева - Ваня Фищенко, лихой мой разведчик. Шарж, морда бандитская, с цыгаркой во рту. В Париж бы тебя, а?
В маленькой металлической рамке Славик Глузман. Кудрявый, совсем еще мальчик... За плечами уже шесть лет лагерей. А впереди, если выпустят, еще пять ссылки... Мама не дождалась - умерла...
Алик Гинзбург... Бородатый, с ребятишками своими. Подарил мне это фото в последний раз, когда мы виделись. На квартире у Наталии Солженицыной Исаич был уже в Цюрихе. Звонил оттуда. И все были тогда веселы. И веселее всех Алик.
И еще много, много фотографий. И рисунков. Сохранившиеся моего брата, ультра-левые, абстрактно-футуристические. Талантлив был, а нигде никогда не учился. Семнадцать лет...
И крохотный, свешивающийся с лампы Мессершмит - Me-109. Медленно крутится на нитке, пикирует.
Всё это - прошлое. Разное. И чай с вареньем, и Болеро, и братские могилы... И настоящее. Невеселое. Славик Глузман, Алик...
И между нами Стена.
Раньше она называлась Железным занавесом. В советской транскрипции обязательно в кавычках и с предварительными "якобы". Сейчас это реальность в 165 километров длиной. В самом центре, самом сердце Европы.
А теперь закройте глаза и представьте себе на минуту следующее:
Вы выходите из центрального Телеграфа - посылали кому-то телеграмму и направля-етесь вверх, по улице Горького, допустим, в редакцию "Нового мира". Идете себе, не торопясь, покуривая. Мимо "Мехов", Моссовета направо Юрий Долгорукий на своем коне, Институт Ленина. Глазеете по сторонам. Но народу почему-то всё меньше и меньше. И троллейбусов нет, машин. Миновали Малый Гнездниковский, подходите к Большому и... Из Большого Гнездни-ковского лезет Стена. Высоченная, метра три, а может быть и больше, гладкая, серая, сверху на распорках в виде буквы "V" колючая проволока... Вылезает из переулка, тянется вдоль тротуара, потом под прямым углом через улицу Горького и упирается в ВТО...
Стоп! Дальше нельзя!
За стеной пустырь... Нет Пушкинской площади, садика, памятника. Пустырь. До самого здания "Известий". А от "Известий" до сберкассы вторая стена. А посредине ничего, ровно, бурьян. И в два ряда, с этой и той стороны, то есть в четыре ряда - стальные ежи. Там, где был памятник, вышка. И там, где раньше стоял Пушкин, - тоже вышка. И на ул. Чехова тоже вышка. Везде вышки...
Страшный сон. Кошмар. Бред. Кафка...
Вот так и ходит пожилой берлинец по своему Берлину. Когда-то, молодым, назначал свида-ния на Потсдаммерплац. Под часами на высокой башне регулировщика, хотя на крохотном этом островке и повернуться было негде. (Сохранилась только открытка - трамвай № 72, пятый номер двухэтажного автобуса, кто-то под самыми часами торопливо влезает в открытую маши-ну, на часах двадцать минут второго...) Потом гуляли по Тиргартену, через Бранденбургские ворота выходили на Унтер ден Линден...
Аккуратненькой трапецией с закругленными углами окружает Бранденбургские ворота четырехметровая, новая, гладкая, бетонная, вместо прежней грубой, из шлако-блоков, Стена. Налево, мимо Рейхстага, к Инвалиденштрассе, к стадиону им. Вальтера Ульбрихта (а в Москве улица такая есть, и живет там мой друг по имени Юлик), направо, к тому самому Чекпойнт-Чарли, вдоль заросшего чертополохом пустыря, где была когда-то Имперская канцелярия, к Потсдаммерплац и дальше. И от Травемюнде, от Любекской бухты до Рудных гор Чехослова-кии, до города Аш, всё вышки, вышки, колючая проволока, пулеметы, самостреляющие установки. В маленьком целлофановом конвертике (приобрел у Стены) металлический кубик 0,5 x 0,5 x 0,5 см, один из ста десяти таких же кубиков, который вопьется в тебя из самострела М-70, если отважишься пересечь границу... 1578 - запомните эту цифру - 1578 таких смельчаков нашлось за один только первый семестр 1978 года, не побоявшихся смерти, лишь бы вырваться. И еще 3764 были проданы Западной Германии за деньги, за валюту*. А всего бежало на Запад за всё существование ГДР - три миллиона человек! Единственная страна, в которой население уменьшается. С 19 миллионов упало до шестнадцати.
* По сведениям западноберлинского "Комитета 13 августа".
Вот так и живут берлинцы. Старики вспоминают часы на площади, где теперь пустырь с дикими кроликами (а может, и то, как кричали "Хайль", вытянув руку вперед), тридцатилетние отцы семейств помнят, что в их детстве Стены еще не было, и можно было... Ну, хотя бы сесть в метро и проехать из одного конца города в другой. А дети их, появившиеся на свет одновремен-но со Стеной, уже бреются, тайком покуривают, вспоминать им пока не о чем.
О чем же они думают? Отцы и дети.
И те и другие - представить только, два поколения! - родились уже при оккупации. Тридцать три года в их стране чужие войска, казармы победителей. Состояние войны не кончилось. Мир не подписан. Тридцать три года...
Так о чем же они думают? Отцы эти и дети? По эту и по ту сторону Стены?
По ту, именуемую Германской демократической республикой... Одни бегут, другие стреляют по этим бегущим, третьи смотрят западное телевидение, читают "Neues Deutschland" и вздыхают, не зная, что отвечать, когда сын спрашивает, правда ли, что есть две немецкие нации - западная и восточная.
А по эту сторону? Бежать некуда и незачем*. Читают, что хотят, пишут, что хотят, почему-то не бастуют, за кружкой пива осуждают или не осуждают Баадера со товарищи, а о Стене... Ох, боюсь, что уже привыкли. Не утверждаю, но боюсь. Возмущаются, негодуют, а она всё стоит и стоит, семнадцать лет стоит.
* Впрочем, читал я в газетах, что один такой нашелся. Трижды перебирался через стену. С Запада на Восток. Трижды его хватали и сажали в психушку. ГДРовцы, конечно. Потом им это надоело и обратились к ФРГшным властям - заберите его, наконец, нам он осточертел. А за лечение заплатите, даром ничего не делаем.
Что ж - стрелять по ней, атаковать ее? А детант? Не начинать же гражданскую войну, немец на немца? И гражданскую ли? Всемирный пожар.
И другое я слышал, упоминал уже об этом. Любим мы или не любим Хонекера, но понять его можно - убери он Стену, и опустеет его Германская, та самая демократическая республика. Хрущев это давно понял.
И стоит Стена, рассекает нелепыми своими выступами, зигзагами город, страну, весь мир, рассекает надвое. И у подножья ее кресты.
Дитер Вольфарт... Герда Бланк... Ганс Дитер Везер... Аксель Ханнеманн... Эрн Кельм... Хорст Франк... Ольга Зеглер... Аксель Брюкнер... Оттфрид Рекк... Вернер Пробст... Гюнтер Литфин... Рольф Урбан... Лотар Зеннманн... Школьник Берндт - 13 лет...
Их убили. Им не удалось преодолеть Стену. Пятьдесят четыре человека! (А тех, кого пуля миновала, - три тысячи - в тюрьму!) Имена этих пятидесяти четырех несли на плакатах мимо Стены те, кто привыкнуть к ней не может, те, кто по мелочам (мелочам ли?) собрали обвинения, хранящиеся в музее у Стены. Те, у кого Стена проходит через самое сердце...
Мир разделен, разрезан, разорван, растерзан надвое.
Но и там и там живут. Кто как может. Одни хорошо, но говорят, что плохо. Другие плохо, но говорят (не думают, упаси Бог), что хорошо. Третьи ничего не говорят - стреляют. Четвертые подают им патроны. Пятые только говорят, по бумажке или без. А остальные? В каждом мире по-своему, но живут...
Я жил в обоих мирах. В одном долго, в другом только начал. Одному отдал всё, что мог отдать: молодость, мечты, устремления, в какое-то время даже веру, к другому только присматриваюсь.
- Ты о прошлом не жалеешь? - спросил меня как-то мой друг.
- Нет, не жалею.
- И об ошибках тоже?
- Тоже. Они всегда чему-то учат.
- А я жалею, - сказал мой друг. - Я считаю, что у меня прошлого нет. Я учился, работал, воевал и, кажется, не хуже других, вырастил и выдал замуж дочерей и только сейчас, на склоне лет, понял, что начал жить. У меня теперь своя страна, я ей нужен. Я могу принести ей пользу. Там я не знал, кому я приношу пользу. Поэтому у меня нет прошлого.
На этом разговор кончился. Ни один из нас не пытался убедить другого. У одного не было прошлого, но теперь нашлась своя страна. У другого прошлое было, но страну свою он потерял. А может, она его? А может, никто никого и не потерял? Только разъединили...
И всем друзьям своим, по обе стороны Стены - и тем, кто многим рискуя, будет читать эти строки, и тем, кто заходя в книжный магазин, теряется, не зная, за что ухватиться, - всем близким и далеким друзьям хочется повторить - доживем еще! И не такое было...
Себе же пожелаю - в тот радостный, светлый день протиснуться сквозь тысячную толпу в зал Мютюалитэ, подняться на сцену и пожать руку Эдуарду Кузнецову... И обнять Славу Глузмана... И выпить свои сто грамм с Аликом Гинзбургом... И слушать экскурсовода у обломка берлинской Стены, положить затем цветы у памятника Солдату в Тиргартене, на аллее 17 июня , потом пройти под Бранденбургскими воротами, выйти на Унтер ден Линден, сесть в кафе, заказать чашечку кофе с венской сдобой и попросить газету с Информационным сообщением ЦК КПСС...
Пока же - dum spiro, spero, как говорили древние римляне - пока дышу, надеюсь. Помеч-таю об этом. В парижском кафе, где-нибудь на бульваре Сен-Жермен. Париж еще пуст. И я один. Торопиться некуда...

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15