Я охотно верю вот в эту вашу похлебку и в то, что вы мне нравитесь, а все прочее — кто его разберет. Я не кощунствую?
Однако, опустив ложку в эту самую похлебку, он сменил тон, хотя Сигрид ничего ему не ответила:
— Тем не менее вы правы, у меня есть к вам вопрос. Скажите, ваша Урсула — католическая святая?
— Конгрегация Изабеллы, конечно, отличается от земной, но не сомневайтесь, святая Урсула одна и та же — и на Изабелле, и в Риме. Вы католик?
— Не знаю. Мой друг, его звали Кантор, вот он был католик, и истинно верующий. Сигрид, я слышал, некоторые сенсы могут связываться с тем миром, с теми, кто там, с душами, если есть какие-то души... Я не успел с ним поговорить, мы вообще как-то отдалились друг от друга...
— Вы чувствуете свою вину перед ним?
— Вину?.. Да, наверное, вину. Если бы я не привез его сюда... Я допустил, что он поехал со мной. Если бы настоял, чтобы он остался на Территории, он был бы жив. Я как-то не так думал о нем все эти годы, это трудно объяснить...
Сигрид слушала его внимательно, но отрешенно, как будто без сочувствия, и даже смотрела куда-то на плиту.
— Не обманывайте себя, Хедли Холл, вас смущает совсем не это. Ваша вина в смерти Кантора иная.
— Какая же?
— Вы опять торопитесь. Ешьте и расскажите мне о себе. Все с самого начала.
— Вот уже лет десять я ни от кого не слышал подобной просьбы. Это бобы? Откуда вы их тут взяли... О моей жизни рассказывать особенно нечего. Я родился в Штатах, не знаю, говорит ли вам это что-нибудь...
— Я бывала на Земле.
— Да. Но жил я там недолго и сразу после смерти отца уехал в Европу — мне было четырнадцать. С матерью мы не ссорились, хотя очень и не дружили никогда, ладить с ней было чем дальше, тем труднее, у нее неудачно складывалось с работой и много чего еще. Вам это действительно интересно?
— Да, поверьте, — ответила Сигрид. Она тоже села, положив руки одну на другую.
— Что ж, пойдем по вашему плану. На деньги одного чудака она отправила меня в школу-студию Кармино Галанте, во Флоренцию. Языки и прочее, но в основном из нас готовили художников. Кажется, Кармино пытался вырастить собственную художественную элиту, и тогда, между прочим, это не выглядело смешным... Я считался способным — до поры до времени; определял всех мастеров, по эпохам, мы заключали пари... Возможно, тут-то мое призвание и определилось. Знаете, я все время лазил по библиотекам, составлял собственную картотеку — странная такая игра: я раскладывал свои бумажки на кресле, таком старинном, а сам устраивался на подлокотнике с ручкой и большой записной книжкой... Словом, художником я так и не стал, да и никто из моего и последующих выпусков тоже, а когда-то выставлялись все... Многие сегодня занимают посты... Художниками стали другие — над некоторыми мы смеялись, но они не то что превзошли, они остались, если так можно сказать.
Холл отодвинул миску и теперь смотрел в лицо Сигрид.
— Собственно, вместе с супом мой рассказ кончается. Чудесный, кстати, суп. Я сразу проникся лучшими чувствами к вашему монастырю. Я был искусствоведом, работал у Овчинникова, потом сослан на Территорию, воевал там, теперь, по милости Звонаря, воюю здесь. Вся история.
— Ваша мать жива?
— Нет.
— Вы женаты?
— Моя жена умерла от рака. В шестидесятом.
— Кто же за вас молится, доктор Холл? — в глазах Сигрид он отчетливо различил страх и еще какую-то завесу, а что за этой завесой — не разобрать.
Холл пожал плечами:
— Наверное, за меня молился Кантор, но он умер. Теперь некому. А, понимаю, вы ищете причину, почему я раздружился с Христом? Не так уж и раздружился, тут вы ошибаетесь — я жив, а это много значит.
В нем, оказывается, что-то подспудно копилось, нарастало, и вот вдруг прорвало. Холл поднялся; комната легонько поплыла, он оперся о стол ладонью.
— Знаю, о чем ты спросишь дальше — зачем я поехал сюда, когда там было так хорошо и спокойно. Да еще Кантора потащил. Может быть, теперь бы и не поехал. Нет, все равно бы поехал. Без всякого там долга совести. Там я был заперт в стеклянную банку, Кромвель хотел, чтобы я сгнил среди тамошних игр, а это довольно неприятно — на первый взгляд ты жив, а на самом деле — нет. Поэтому я здесь. В этих дырах я, по крайней мере, снова среди живых. Правда, не сомневаюсь, если я уцелею, меня опять упрячут в какой-нибудь склеп.
Давно он так оживленно не говорил по-французски. Сигрид тоже встала и приблизила глаза к его лицу.
— Ты нарушил устав, когда пошел впереди танка. Ты командир и не имел права этого делать.
— Да, — согласился Холл. Вспышка прошла, он почувствовал ломоту в икрах и сел. — Да, да. Я боюсь смерти точно так же, как и все, но для меня будет во сто крат лучше поставить точку здесь, на Валентине — по крайней мере, я буду хозяином своей судьбы. Я им, похоже, никогда не был. Да, вот теперь я тебя понял. Бог запретил грех самоубийства, а я возжелал, и в результате погиб Кантор. Вы хитрые ребята с вашим богом, но для меня это, пожалуй, чересчур. Я целиком с вами согласен, но давно потерял ключи от шкафа, куда складывают подобные откровения. Спасибо за угощение, я пойду.
Он было приподнялся, но Сигрид сказала «Стой» и, взяв его за плечи тонкими, но сильными пальцами, вновь усадила на табурет. Взгляд ее был ясен, и в нем определенно сквозило нечто недоступное для Холла.
— Твой Кантор тебя ни в чем не винит. А я дам тебе то, за чем ты пришел.
Холл взялся за колено и покачался взад-вперед.
— Поворот событий. Как прикажешь понимать тебя? Я не протестую, упаси бог.
— Я хочу помочь тебе. Не потому, что тебе тяжело сейчас, а потому что в будущем станет гораздо тяжелее, у тебя не будет иного убежища, кроме веры, а сегодня твоя вера в моих руках. Может быть, я слаба для такой задачи, но Он не прислал сюда никого другого.
— Ты хочешь сотворить для меня чудо, как Спаситель? И вернуть заблудшую овцу в стадо? Неужели это единственная причина?
Сигрид улыбнулась, и в улыбке ее проскользнуло явное лукавство:
— Не хочу выглядеть ханжой. Вдобавок ко всему ты мне нравишься.
— Знаешь, когда у меня был нос и оба глаза, я выглядел намного симпатичнее.
Она гневно фыркнула:
— Я могу видеть тебя таким, каким ты был десять и двадцать лет назад; для тебя, наверное, открытие, что женщины ценят в мужчине не только внешность. Между прочим, ты недооцениваешь собственной известности. Я уже не знаю сколько времени сочиняла наш с тобой разговор в разных вариантах.
— Ну и как я тебе в натуральную величину?
— Впечатляешь. О, сейчас тебя позовут наверх.
Холл кивнул:
— Да, я знаю, надо ехать. Жди меня часа через три. Итак, я вдруг снова попадаю в лоно святой католической церкви.
Он оглянулся, пробормотал: «Маленький аванс», шагнул вперед, поднырнул под «абажур» и поцеловал Сигрид, ощутив несомненное ответное движение, потом повернулся и вышел.
Каким-то таким представлялся ему теперь тот их первый разговор, хотя на самом деле он был втрое длинней и куда бессвязнее. Холл тогда еще совершенно не понял Сигрид, но некоторые слова засели у него в голове и впоследствии легко вспомнились. Но тогда он просто думал — счастливый случай, как бы не ударить в грязь лицом, и что бы такое придумать, если подобный конфуз произойдет, и как, интересно, обойтись со всеми этими ремнями и оружием. Что ж, он и сейчас скажет — счастливый случай.
Он вернулся к утру. Горела одна лампа — над столом. Сигрид что-то читала, сидя в кресле, на ней был красно-синий спортивный костюм, волосы уложены в широкую, свободно растекающуюся косу. Посланница монастыря в Фирмине была шатенкой, свет лампы отражался в ее прическе размыто и распыленно — значит, подумал Холл, она умудряется содержать голову в чистоте посреди этой каменной ямы, а ведь сюда вряд ли завезли неограниченный запас сухого шампуня. Какая в Сифоне вода, ему тоже уже было известно. Холл поставил на стол все ту же банку с волощукским компотом.
— Еще раз добрый вечер. Вот, принес деликатес. Лучше ничего не нашлось.
— И чудесно, — ответила она и положила руки ему на плечи. — Как там?
— Роют. Послушай, эта дверь никак не закрывается?
— Сюда никто не войдет, если только Палмерстон... но его сегодня не будет.
Наверное, Холл спросил бы, кто такой Палмерстон, но Сигрид опередила его:
— Не говори сейчас ничего. Дай я тебе помогу.
— Да я...
— Молчи.
Сигрид оказалась неожиданно смуглой и похожей на маленькую аккуратную ящерку — или в этом был виноват отсвет медной лампы? «Где ты успела так загореть?» — хотел спросить Холл, но в горле у него встал ком, и он сказал совсем не это:
— Господи, да сколько же тебе лет?
— Двадцать три.
— Двадцать три, — повторил он. — Святые угодники, двадцать три. Матерь божья. Девочка, прости по крайней мере меня и по крайней мере за то, что могу обнять тебя только одной рукой.
В последнюю минуту он еще успел прошептать:
— Слушай, как-то... мы все-таки в церкви, и ты монахиня?..
Она невнятно ответила:
— У меня разрешение... От канониссы Джоан...
На этом их беседа утратила членораздельность. Через некоторое время Холл произнес:
— Я никогда не был помехой религии. Если выберемся отсюда, выходи за меня, обещаю, скучно не будет. Это правда — то, что ты говорила о Канторе?
— Правда.
— Ну, а вера?
— Что?
— Что она мое последнее прибежище. Или убежище. Ты это серьезно?
Сигрид кончиком языка прикоснулась к рубцу у него на брови.
— Конечно, серьезно. С политикой, я полагаю, ты покончил.
— Скорее, она покончила со мной.
— Неважно. Женщины тоже не для тебя.
— Вот как?
— Я не об этом. Ты знаешь такое слово — катакомбы? Твоя душа после всего, что с тобой произошло — как раз катакомбы, и найти тебя там не сможет ни одна женщина.
— А ты?
— Я тоже. И уже из-за одного этого тебе необходим светильник веры.
— Хорошо, а работа?
— И работа тоже. Нет любимого дела без духовной опоры. Был ты счастлив, занимаясь своим искусством? Твоя душа была покинута и открыта для демона самоубийства. И тебе придется служить вере, потому что для такого, как ты, верить и не служить невозможно.
— Убьют — грош цена моим духовным усилиям.
— Это не так. И, кроме того, тебя не убьют, я это чувствую.
— Как это?
— Я не могу объяснить. Ты как-то больше, чем все здешние случайности, и не исполнил еще своего предназначения, а оно вне этой войны.
О собственной судьбе Сигрид ничего не говорила. Может быть, она знала? Но Холл тогда не спросил об этом, он поддался течению, которое его невольно увлекало:
— Значит, мое предназначение — воевать за веру? Ты хочешь завербовать меня в псы Господни?
Сигрид посмотрела на него широко открытыми глазами, в них встал ужас, и Холл понял, что заглянул дальше, чем следовало. Однако останавливаться он не стал.
— Я вижу, у вас на Изабелле какая-то воинствующая церковная организация. «Опус Деи», я угадал?
Она даже рванулась в сторону и, вероятно, упала бы с кровати, если бы Холл не удержал ее цепкой бугристой рукой:
— Да куда ты? Я не против. Давай, искушай, обращай, совращай, с нами Бог. Или кто захочешь.
Сигрид села, пол-лица ее с гривой спутавшихся волос попало в полосу света, и золото фигурного резного крестика блеснуло и тотчас же погасло в устье ложбинки меж грудей.
— А что может быть выше служения Церкви Христовой? Все проходит, и народы, и государства, а Храм стоит нерушимо. К чему пришла ваша наука, ваша культура? Чем вы обогатили человека за эти тысячи лет? Зубчатым колесом? Законами Эйнштейна? Никто не ушел дальше Евангелия. Да, в своем влиянии мы пользуемся светскими методами — но это ради Его дела, и самый закоренелый грешник может послужить орудием божьим.
— Жаль, не могу устроить овацию, — ответил Холл. — Нет, почему, могу, — и похлопал ее по спине. — Это аплодисменты. Иди сюда. Никто с тобой не спорит. Будем воевать за веру, я согласен.
Сигрид вздохнула и уткнулась носом ему в шею.
— На тебе есть знак, — прошептала она. — Ты придешь к нам. Наша встреча не случайна.
— Да сбудется воля Божья, — ответил Холл.
Таких разговоров у них впоследствии было много, но все напоминали этот, хотя и возникали по самым различным поводам. Зерно упало на благодатную почву, щедро сдобренную холловским равнодушием; сложись обстоятельства иначе, он, скорее всего, пошел бы по тем адресам и позвонил по тем номерам, которые называла Сигрид. Не довелось. А в ту ночь, когда Холл, уже снова запакованный в комбинезон и ремни, мирно спал все в той же кровати, группа проходчиков Баруха часам к восьми преодолев, наконец, завал, вышла в наружный коридор Сифона и через пять минут полностью полегла в перестрелке с тиханской тоннельной службой.
Вряд ли тридцать шесть разведчиков во главе с Холлом смогли бы сколько-нибудь долго удерживать Сифон, но в тот раз тиханцы из каких-то соображений не пошли на прорыв. Они поступили иначе — обрушили вышележащие слои и незамедлительно провели трехэшелонное армирование. Второй раз за время войны Сифон оказался в блокаде, и второй раз тиханский Координационный центр объявил, что убит Кривой Левша, опознавательный индекс шестьсот сорок шесть.
Через полгода они хоронили его уже в третий раз — в Идоставизо, — и с гораздо большими основаниями, а тогда Холл с командой благополучно вернулся в Сифон, убедившись, что с проходчиками все, и выход замурован на совесть. Не дожидаясь связи со штабом, он распорядился срочно расконсервировать все комплекты регенераторов и задействовать локационные станции, прерывая бессмысленное теперь радиомолчание, потом спустился на восьмой этаж.
В церкви — сейчас не было сомнений, что это именно церковь — шла служба за упокой душ павших воителей и во дарование спасения; Сигрид священнодействовала, были расставлены скамьи и даже что-то курилось. Ни одного лица не помню, подумал Холл. Совесть, сказала бы Анна. Если бы не вы с Палмерстоном, эти люди, возможно, остались бы живы, продержались бы как-нибудь на синтет-концентратах. Нет, вспомнил одного человека — старуха с квадратной челюстью и глубоко утонувшими в черепе глазами. Она стояла возле дверей.
Палмерстон появился ночью — правда, понятие дня и ночи для Холла и его людей утратило смысл, и они в своем быту присоединились к сорокавосьмичасовому жизненному циклу обитателей Сифона, так что на самом деле трудно сказать, день это был или ночь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25