https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/dlya_dusha/Hansgrohe/
..»
Кантора любили все — даже те, кто принимал его за блаженного. И он тоже любил всех своих учеников, и когда рассказывал им про Томмазо Кампанеллу на цепи, то слушали. затаив дыхание, а когда Бенвенуто Челлини сбежал из тюрьмы, весь класс завопил «ура». Школа включилась в городскую жизнь без шва, и никого, например, не удивляло, что по субботам учитель выводит восьмилетних карапузов на ночные стрельбы.
Но в душе у Холла, кроме всех кошмаров, творились смута и разлад. Как жить дальше? Костоломка позади, большая часть жизни — тоже, и что? Как раз в это время у него происходили никому не видимые и не слышимые, но, пожалуй, самые горячие перепалки с Анной.
* * *
Да, сейчас ты поутихла, а тогда от тебя спасу не было, подумал Холл, машинально обегая взглядом наплывающие арки моста, переключил скорость и начал перестраиваться вправо, чтобы въехать на этот мост. Зачем ты пошел воевать? Как умудрился стать цепным псом тех, кто искалечил тебе жизнь? Почему не сбежал, не ушел в монастырь, не открыл гостиницу? Не знаю. Нет ответа. Так обернулось. Он тупо твердил одно, словно бессмысленное заклинание: я был на войне, а теперь я школьный учитель. Я был на войне, а теперь я школьный учитель. Я был на войне, а теперь я школьный учитель...
А между тем его карьера снова круто пошла вверх. Благодаря, конечно, Гэвину. Фамилии его уже нипочем не вспомнить. Будет просто Гэвин. Зато фамилия мэра совершенно точно — Барк. Итак, благодаря Гэвину, мэру Барку и, разумеется, Сабине Ричмонд. Еще один дурацкий случай на его пути. У этой истории были и начало, и конец, а связно рассказать можно разве что середину. Выходит бред. Впрочем, после Валентины что же ему бояться бреда.
Сабина... Нет, не стоит все-таки начинать с нее, надо припомнить кое-что из легенды.
Затерянный в территориальной глуши Эдмонтон с населением в сто пятьдесят с небольшим человек тоже раздирали политические страсти. Партии мэра города, Барка, который и привел в эти места первых переселенцев, противостояла довольно активная оппозиция под предводительством того самого Гэвина и местного шерифа. Откуда взялся Гэвин, сказать трудно. Говорили, что он учился в нескольких университетах, потом занимался какой-то политикой и неведомо как попал на Территорию; еще он был, по слухам, крайне убедительным оратором. В Эдмонтоне, пока между ним и Барком не пробежала черная кошка, Гэвин возглавлял что-то вроде сил самообороны — времена стояли неспокойные, по стране бродило множество разного вооруженного люда, и все ставни в городе запирались внушительными болтами.
У Гэвина было тринадцать человек, не считая его самого, плюс какие-то знакомства в буферной зоне Заповедника. Года полтора назад у них с Барком случилась пара бурных выяснений отношений, способствовавших расширению городского кладбища, но теперь установился паритет, и стороны делили власть и перспективу хотя и положив пальцы на известные крючки, но пока что в рамках законности. На ближайших выборах Гэвин намеревался дать бой правящей группировке, но какова была его политическая платформа, Холл представлял себе неясно.
Итак, Сабина Ричмонд. Соломенного цвета волосы, голубые глаза, семнадцать лет. Она не пришла в школу, и Холл грозно спросил: «Где Сабина?»
Сначала все молчали. Потом поднялся гвалт. Были такие, кто предвкушал развлечение, другие смотрели с чисто исследовательским интересом, но большинство уверовало в то, что могучий и непобедимый учитель Холл постоит за справедливость. Наверное, думалось ему, в тот момент они решили, что обрели святого Георгия.
— Кто-нибудь один! — рявкнул Холл. — Почему он не пускает ее в школу?
Отец Сабины, Неудачник Ричмонд, совершил очередную глупость, как-то не поладил с Гэвином и в результате оказался заперт в собственном доме. Гэвин заявил, что превратит его в дуршлаг, если кто-то из Ричмондов сделает шаг за порог. Поэтому отец держит Сабину под замком, а сам находится в невменяемом состоянии.
Холл посмотрел в окно. За окном были видны кусты и берег реки.
— Перерыв на пятнадцать минут, — приказал он. — Никто не расходится.
Он сел в машину и поехал к Ричмондам. Машина, помнится, была весьма любопытная — широченный «форд», необыкновенно щедро украшенный всевозможными огнями, фарами, мыслимой и немыслимой подсветкой; на своем веку он сменил много хозяев и мастей, утратил первозданную металлическую крышу, приобрел взамен брезентовый верх, и ныне в таком виде служил Холлу. Злополучный Ричмонд, потеряв веру в будущее, скрасил настоящее бутылью самодельной дымовухи и пребывал во всеуравнивающем забытьи на застеленном черными матрасами топчане. Сабина стирала в заклеенном пластмассовом корыте, установленном на двух стульях.
— Собирайся, — сказал Холл, — едем в школу.
Она ни слова не возразила, собрала тетрадки и села в машину. В общем, это был вполне обычный день. После занятий он отвез ее обратно, вернулся и стал ждать событий.
У этих сказок Гофмана была, правда, увертюра. За те часы, что Холл общался с ребятами в классе, он, естественно, оказывался в курсе всех городских новостей и сплетен и, что греха таить, в ответ тоже не молчал, так что Гэвину наверняка уже не раз докладывали, в каких выражениях учитель отзывается о политических коллизиях. Но до той поры все как будто сходило. Холл сидел в пустом классе за столом у кафедры, подаренной преподобным Левичюсом, и делал пометки в своем импровизированном журнале с зачетами, таинственными плюсами и минусами, когда к школе подъехала машина — армейский «лендровер» — захлопали дверцы, и в класс вошли двое.
Гэвин был роста выше среднего, выглядел лет на тридцать с небольшим, носил не лишенную изящества бороду и очки в металлической оправе. Его сопровождал кряжистый детина неопределенного возраста, с лицом лошадиным, но явно восточно-азиатской лепки, с застывшей полуулыбкой. За плечом у него, словно привычная часть одежды, висел видавший виды «узи». Детина присел у входа, а Гэвин прошел между столами и остановился в противоположном конце класса.
— Вас зовут, кажется, Холл, — начал он неторопливо. — Вы новый человек в наших краях и, наверное, я совершил ошибку, не поставив вас в известность о некоторых моментах, но я полагал, что существуют какие-то очевидные вещи, которые не нужно пояснять.
Он говорил словно в задумчивости, как будто размышляя вслух, но вместе с тем достаточно безапелляционно; сдержанно жестикулировал, отмеривая в воздухе какие-то объемы, изредка прикасался к бороде или очкам и так же изредка поглядывал на Холла.
— В городе сложилась вполне стабильная система отношений, и она существует, и будет существовать независимо от того, как вы ее воспринимаете. Ваше сегодняшнее поведение я расцениваю как попытку демонстративно противопоставить меня некой, с вашей точки зрения, городской структуре. Не представляю себе, как можно было не понять, что я и город — это единое целое, и нелепо изображать из себя в данной ситуации Робина Гуда.
Гэвин был, несомненно, умный человек, в свою спокойно льющуюся речь он охотно вставлял паузы, предоставляя Холлу возможность возразить и привести какие-то аргументы, но Холл слушал молча, сложив руки на крышке кафедры.
— Ричмонд должен быть подвергнут остракизму, и он будет ему подвергнут, в этом вам ничего изменить нельзя, но я не хочу, чтобы вы думали, что такие случаи и впредь будут для вас проходить безнаказанно. Я, например, могу подать на вас в суд хотя бы за незаконно занимаемое жилье Джозефа Кобли, и вам гарантированы по крайней мере шесть месяцев тюрьмы. Это не значит, что я так поступлю, это просто такой, скажем, контрфорс вашим сегодняшним, да и не только сегодняшним, поступкам. Я не всегда буду таким снисходительным. Если вы при этом рассчитываете на свои деньги, то это опять-таки доказывает, что вы не понимаете ситуации. У нас с вами могут быть прекрасные отношения на какой угодно почве, но я хочу предупредить, с тем чтобы в дальнейшем не происходило подобных эксцессов.
Закончив свои наставления довольно жестким менторским тоном, Гэвин подождал вопросов, не дождался и стал поворачиваться, чтобы уйти.
Холл выстрелил в него сквозь кафедру, изуродовав полированную фанеру тремя белыми вертикальными оспинами; во вторник, еще до уроков, ребята разглядывали их с восхищением и совали пальцы в отверстия, потом, правда, интерес поугас.
Друг-приятель сорок четвертый сбил Гэвина с ног как международный экспресс, политика отбросило к двери, и он в четверть секунды перестал представлять единое целое с городом Эдмонтоном. Кровь из пробитой шеи хлестнула вверх, залила пол-лица и одно стекло очков; правую руку Гэвин откинул по полу назад, словно собираясь приветствовать Холла на римский манер.
Восточно-азиатскому телохранителю пуля вошла в скуловую кость и вышла сзади головы, прихватив с собой затылок со всем содержимым на противоположную стену. Улыбка сохранилась на его лице, но теперь в ней проступило что-то скорбное.
Спустившись в проход. Холл печально посмотрел на дело рук своих. В этот момент дверь с громом отворилась, и в класс ворвался Кантор с винтовкой в руках. С первого же взгляда было ясно, что деловые планы Гэвина претерпели существенные изменения.
— Зачем ты убил его? — закричал Кантор.
Холл сделал неопределенное движение плечом:
— Сам не знаю. Что-то накатило. Он, кажется, хотел меня классифицировать, а я классифицировал его... Моя классификация, как видишь, оказалась вернее.
Христианские тенденции в Канторе отступили под напором инстинкта самосохранения:
— Нас убьют.
— А ты что, когда-нибудь в этом сомневался? — спросил Холл. Он вдруг почувствовал усталость. — Убьют, конечно. Постараемся, чтобы попозже... Ладно, я сам не рад. Надо как-то выкручиваться. Вот что... Вот что, я сейчас съезжу в город, а ты возьми обе магазинки и сядь там, в кустах. Если до вечера не вернусь, иди в Монтерей, на реку не показывайся. Чековая книжка у тебя. Молчи, делай, что я говорю.
Шериф обедал в кругу семьи. Имя и лицо его начисто стерлись в памяти, детей у него было двое, а жена вроде бы рыжая. Вся компания сидела за столом, когда Холл появился в дверях и произнес:
— Простите, шериф, вас можно на одну минуту?
Шериф, что-то дожевывая, поднялся и вышел на солнцепек.
— Обратите внимание, — сказал ему Холл. — Это машина вашего друга Гэвина. А это его очки. Видите, все в крови. Дело в том, что я только что его застрелил. У себя в школе. Он ко мне заехал, и мы с ним поссорились. Да, там был еще другой — и его тоже. И вообще, я решил искоренить вашу банду, которая сверхъестественно задевает мое больное самолюбие. Нет, движений никаких делать не надо. Я вижу, вы без оружия. Что же вы, шериф. Сейчас я сяду в машину и тихонько поеду, а вы пройдите со мной метров этак сто — чтобы не возникло соблазна сбегать домой и пальнуть мне в спину. Ваших друзей я жду у себя.
И Холл медленно тронулся, а шериф угрюмо поплелся рядом.
— Вот еще что, шериф. Кантора сейчас нет в городе, он ни о чем не знает, так что его оставьте в покое. Должен же у вас остаться хоть один учитель.
После этого Холл уехал и в зеркало заднего вида успел увидеть, как шериф со всех ног припустил обратно по улице, мимо спящих в теньке собак.
— Кантор, где ты там, — позвал Холл. Он отогнал машину подальше и подошел к дому пешком. — Иди сюда. Шерифа я постарался довести до белого каления, не знаю, как получилось, но, думаю, скоро все это вахлачье примчится сюда. Моли бога, чтобы они не стали размышлять — если засомневаются хоть на минуту, нам крышка.
Кроме полуторакилометрового прибрежного откоса, зарослей лозняка и ельника, дом Кобли (а равно и школу) отделяла от реки еще и ложбина, которую талые снега и дожди мало-помалу углубляли в заправский овраг, сворачивающий к Тойве.
— Вот там сядь, над овражком, в елках, а я устроюсь около дома. Сиди тихо, стреляй только если они начнут отходить за школу. Но это вряд ли... Дождись, пока они залягут в этой лощинке, там сам увидишь, что делать. Граната у нас одна — ах, черт, была бы вторая... Вроде едут? Нет? Ну ладно, с богом.
Холл сидел на крылечке и разминал сигарету, когда с проселка, ведущего от города к пристани, свернули и подлетели к дому два джипа с триплексами, опущенными на капоты и густо ощетиненные стволами — в каждом сидело по шесть человек, гэвиновская гвардия прибыла в полном составе. Холл отложил сигарету, взял в зубы кольцо, дернул, со звоном слетел рычаг, рубчатое тельце керамической лимонки описало уставную дугу и плюхнулось на колени человеку, сидевшему рядом с водителем левой от Холла машины.
Ахнуло, косая вспышка плеснула почему-то в сторону, джип обратился в черный каркас, облепленный лохмотьями, опрокинулся на бок, напомнив Холлу вставшую на ребро монету, и задымил бензиновым костром.
Со второго джипа народ моментально попрыгал в траву, шофер успел выдернуть ключ, а уж тормоза — ничего не поделаешь, надо было изловчиться прихватить автомат, так что машина мирно катилась и катилась, пока не уткнулась радиатором в стену дома.
Холл мысленно послал ей проклятие — дурацкая коробка наполовину закрыла ему видимость, приходилось стрелять наобум под колеса, а зайдут за школу — пиши пропало. Стрельба трещала пока беспорядочно, и Холл отполз от крыльца, обежал дом и пару раз пальнул с другого угла — хрен редьки не слаще, теперь не было видно, что творится напротив овражка.
Делать нечего, пришлось рискнуть шкурой всерьез, выскочить из-за прикрытия и залечь под колесами, два тут же сели осями на землю, вот спасибо; доблестные мстители сажали гостинцы в необъятные коблевские бревна в непосредственной близости о головы Холла, он откатился назад — хорошо, низина, — втолкнул на место новую обойму. Господи, сейчас они пристреляются.
Но тут кто-то сообразил, что от взбесившегося учителя можно отделаться гораздо дешевле. Пятеро воинов, прикрывая один другого, перебежали в вожделенную лощину, шестой остался бездыханно лежать в двух шагах от того места, где он соскочил с джипа. Скрывшись за природным бруствером, пятерка, посовещавшись, разделилась — двое направились вниз, к Тойве, чтобы зайти Холлу в тыл, двое продолжали прижимать его к дому, а один, задрав пятнистую куртку, вытащил гранату — солидный «огнетушитель» на длинной деревянной ручке — прикинул расстояние и сорвал чеку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Кантора любили все — даже те, кто принимал его за блаженного. И он тоже любил всех своих учеников, и когда рассказывал им про Томмазо Кампанеллу на цепи, то слушали. затаив дыхание, а когда Бенвенуто Челлини сбежал из тюрьмы, весь класс завопил «ура». Школа включилась в городскую жизнь без шва, и никого, например, не удивляло, что по субботам учитель выводит восьмилетних карапузов на ночные стрельбы.
Но в душе у Холла, кроме всех кошмаров, творились смута и разлад. Как жить дальше? Костоломка позади, большая часть жизни — тоже, и что? Как раз в это время у него происходили никому не видимые и не слышимые, но, пожалуй, самые горячие перепалки с Анной.
* * *
Да, сейчас ты поутихла, а тогда от тебя спасу не было, подумал Холл, машинально обегая взглядом наплывающие арки моста, переключил скорость и начал перестраиваться вправо, чтобы въехать на этот мост. Зачем ты пошел воевать? Как умудрился стать цепным псом тех, кто искалечил тебе жизнь? Почему не сбежал, не ушел в монастырь, не открыл гостиницу? Не знаю. Нет ответа. Так обернулось. Он тупо твердил одно, словно бессмысленное заклинание: я был на войне, а теперь я школьный учитель. Я был на войне, а теперь я школьный учитель. Я был на войне, а теперь я школьный учитель...
А между тем его карьера снова круто пошла вверх. Благодаря, конечно, Гэвину. Фамилии его уже нипочем не вспомнить. Будет просто Гэвин. Зато фамилия мэра совершенно точно — Барк. Итак, благодаря Гэвину, мэру Барку и, разумеется, Сабине Ричмонд. Еще один дурацкий случай на его пути. У этой истории были и начало, и конец, а связно рассказать можно разве что середину. Выходит бред. Впрочем, после Валентины что же ему бояться бреда.
Сабина... Нет, не стоит все-таки начинать с нее, надо припомнить кое-что из легенды.
Затерянный в территориальной глуши Эдмонтон с населением в сто пятьдесят с небольшим человек тоже раздирали политические страсти. Партии мэра города, Барка, который и привел в эти места первых переселенцев, противостояла довольно активная оппозиция под предводительством того самого Гэвина и местного шерифа. Откуда взялся Гэвин, сказать трудно. Говорили, что он учился в нескольких университетах, потом занимался какой-то политикой и неведомо как попал на Территорию; еще он был, по слухам, крайне убедительным оратором. В Эдмонтоне, пока между ним и Барком не пробежала черная кошка, Гэвин возглавлял что-то вроде сил самообороны — времена стояли неспокойные, по стране бродило множество разного вооруженного люда, и все ставни в городе запирались внушительными болтами.
У Гэвина было тринадцать человек, не считая его самого, плюс какие-то знакомства в буферной зоне Заповедника. Года полтора назад у них с Барком случилась пара бурных выяснений отношений, способствовавших расширению городского кладбища, но теперь установился паритет, и стороны делили власть и перспективу хотя и положив пальцы на известные крючки, но пока что в рамках законности. На ближайших выборах Гэвин намеревался дать бой правящей группировке, но какова была его политическая платформа, Холл представлял себе неясно.
Итак, Сабина Ричмонд. Соломенного цвета волосы, голубые глаза, семнадцать лет. Она не пришла в школу, и Холл грозно спросил: «Где Сабина?»
Сначала все молчали. Потом поднялся гвалт. Были такие, кто предвкушал развлечение, другие смотрели с чисто исследовательским интересом, но большинство уверовало в то, что могучий и непобедимый учитель Холл постоит за справедливость. Наверное, думалось ему, в тот момент они решили, что обрели святого Георгия.
— Кто-нибудь один! — рявкнул Холл. — Почему он не пускает ее в школу?
Отец Сабины, Неудачник Ричмонд, совершил очередную глупость, как-то не поладил с Гэвином и в результате оказался заперт в собственном доме. Гэвин заявил, что превратит его в дуршлаг, если кто-то из Ричмондов сделает шаг за порог. Поэтому отец держит Сабину под замком, а сам находится в невменяемом состоянии.
Холл посмотрел в окно. За окном были видны кусты и берег реки.
— Перерыв на пятнадцать минут, — приказал он. — Никто не расходится.
Он сел в машину и поехал к Ричмондам. Машина, помнится, была весьма любопытная — широченный «форд», необыкновенно щедро украшенный всевозможными огнями, фарами, мыслимой и немыслимой подсветкой; на своем веку он сменил много хозяев и мастей, утратил первозданную металлическую крышу, приобрел взамен брезентовый верх, и ныне в таком виде служил Холлу. Злополучный Ричмонд, потеряв веру в будущее, скрасил настоящее бутылью самодельной дымовухи и пребывал во всеуравнивающем забытьи на застеленном черными матрасами топчане. Сабина стирала в заклеенном пластмассовом корыте, установленном на двух стульях.
— Собирайся, — сказал Холл, — едем в школу.
Она ни слова не возразила, собрала тетрадки и села в машину. В общем, это был вполне обычный день. После занятий он отвез ее обратно, вернулся и стал ждать событий.
У этих сказок Гофмана была, правда, увертюра. За те часы, что Холл общался с ребятами в классе, он, естественно, оказывался в курсе всех городских новостей и сплетен и, что греха таить, в ответ тоже не молчал, так что Гэвину наверняка уже не раз докладывали, в каких выражениях учитель отзывается о политических коллизиях. Но до той поры все как будто сходило. Холл сидел в пустом классе за столом у кафедры, подаренной преподобным Левичюсом, и делал пометки в своем импровизированном журнале с зачетами, таинственными плюсами и минусами, когда к школе подъехала машина — армейский «лендровер» — захлопали дверцы, и в класс вошли двое.
Гэвин был роста выше среднего, выглядел лет на тридцать с небольшим, носил не лишенную изящества бороду и очки в металлической оправе. Его сопровождал кряжистый детина неопределенного возраста, с лицом лошадиным, но явно восточно-азиатской лепки, с застывшей полуулыбкой. За плечом у него, словно привычная часть одежды, висел видавший виды «узи». Детина присел у входа, а Гэвин прошел между столами и остановился в противоположном конце класса.
— Вас зовут, кажется, Холл, — начал он неторопливо. — Вы новый человек в наших краях и, наверное, я совершил ошибку, не поставив вас в известность о некоторых моментах, но я полагал, что существуют какие-то очевидные вещи, которые не нужно пояснять.
Он говорил словно в задумчивости, как будто размышляя вслух, но вместе с тем достаточно безапелляционно; сдержанно жестикулировал, отмеривая в воздухе какие-то объемы, изредка прикасался к бороде или очкам и так же изредка поглядывал на Холла.
— В городе сложилась вполне стабильная система отношений, и она существует, и будет существовать независимо от того, как вы ее воспринимаете. Ваше сегодняшнее поведение я расцениваю как попытку демонстративно противопоставить меня некой, с вашей точки зрения, городской структуре. Не представляю себе, как можно было не понять, что я и город — это единое целое, и нелепо изображать из себя в данной ситуации Робина Гуда.
Гэвин был, несомненно, умный человек, в свою спокойно льющуюся речь он охотно вставлял паузы, предоставляя Холлу возможность возразить и привести какие-то аргументы, но Холл слушал молча, сложив руки на крышке кафедры.
— Ричмонд должен быть подвергнут остракизму, и он будет ему подвергнут, в этом вам ничего изменить нельзя, но я не хочу, чтобы вы думали, что такие случаи и впредь будут для вас проходить безнаказанно. Я, например, могу подать на вас в суд хотя бы за незаконно занимаемое жилье Джозефа Кобли, и вам гарантированы по крайней мере шесть месяцев тюрьмы. Это не значит, что я так поступлю, это просто такой, скажем, контрфорс вашим сегодняшним, да и не только сегодняшним, поступкам. Я не всегда буду таким снисходительным. Если вы при этом рассчитываете на свои деньги, то это опять-таки доказывает, что вы не понимаете ситуации. У нас с вами могут быть прекрасные отношения на какой угодно почве, но я хочу предупредить, с тем чтобы в дальнейшем не происходило подобных эксцессов.
Закончив свои наставления довольно жестким менторским тоном, Гэвин подождал вопросов, не дождался и стал поворачиваться, чтобы уйти.
Холл выстрелил в него сквозь кафедру, изуродовав полированную фанеру тремя белыми вертикальными оспинами; во вторник, еще до уроков, ребята разглядывали их с восхищением и совали пальцы в отверстия, потом, правда, интерес поугас.
Друг-приятель сорок четвертый сбил Гэвина с ног как международный экспресс, политика отбросило к двери, и он в четверть секунды перестал представлять единое целое с городом Эдмонтоном. Кровь из пробитой шеи хлестнула вверх, залила пол-лица и одно стекло очков; правую руку Гэвин откинул по полу назад, словно собираясь приветствовать Холла на римский манер.
Восточно-азиатскому телохранителю пуля вошла в скуловую кость и вышла сзади головы, прихватив с собой затылок со всем содержимым на противоположную стену. Улыбка сохранилась на его лице, но теперь в ней проступило что-то скорбное.
Спустившись в проход. Холл печально посмотрел на дело рук своих. В этот момент дверь с громом отворилась, и в класс ворвался Кантор с винтовкой в руках. С первого же взгляда было ясно, что деловые планы Гэвина претерпели существенные изменения.
— Зачем ты убил его? — закричал Кантор.
Холл сделал неопределенное движение плечом:
— Сам не знаю. Что-то накатило. Он, кажется, хотел меня классифицировать, а я классифицировал его... Моя классификация, как видишь, оказалась вернее.
Христианские тенденции в Канторе отступили под напором инстинкта самосохранения:
— Нас убьют.
— А ты что, когда-нибудь в этом сомневался? — спросил Холл. Он вдруг почувствовал усталость. — Убьют, конечно. Постараемся, чтобы попозже... Ладно, я сам не рад. Надо как-то выкручиваться. Вот что... Вот что, я сейчас съезжу в город, а ты возьми обе магазинки и сядь там, в кустах. Если до вечера не вернусь, иди в Монтерей, на реку не показывайся. Чековая книжка у тебя. Молчи, делай, что я говорю.
Шериф обедал в кругу семьи. Имя и лицо его начисто стерлись в памяти, детей у него было двое, а жена вроде бы рыжая. Вся компания сидела за столом, когда Холл появился в дверях и произнес:
— Простите, шериф, вас можно на одну минуту?
Шериф, что-то дожевывая, поднялся и вышел на солнцепек.
— Обратите внимание, — сказал ему Холл. — Это машина вашего друга Гэвина. А это его очки. Видите, все в крови. Дело в том, что я только что его застрелил. У себя в школе. Он ко мне заехал, и мы с ним поссорились. Да, там был еще другой — и его тоже. И вообще, я решил искоренить вашу банду, которая сверхъестественно задевает мое больное самолюбие. Нет, движений никаких делать не надо. Я вижу, вы без оружия. Что же вы, шериф. Сейчас я сяду в машину и тихонько поеду, а вы пройдите со мной метров этак сто — чтобы не возникло соблазна сбегать домой и пальнуть мне в спину. Ваших друзей я жду у себя.
И Холл медленно тронулся, а шериф угрюмо поплелся рядом.
— Вот еще что, шериф. Кантора сейчас нет в городе, он ни о чем не знает, так что его оставьте в покое. Должен же у вас остаться хоть один учитель.
После этого Холл уехал и в зеркало заднего вида успел увидеть, как шериф со всех ног припустил обратно по улице, мимо спящих в теньке собак.
— Кантор, где ты там, — позвал Холл. Он отогнал машину подальше и подошел к дому пешком. — Иди сюда. Шерифа я постарался довести до белого каления, не знаю, как получилось, но, думаю, скоро все это вахлачье примчится сюда. Моли бога, чтобы они не стали размышлять — если засомневаются хоть на минуту, нам крышка.
Кроме полуторакилометрового прибрежного откоса, зарослей лозняка и ельника, дом Кобли (а равно и школу) отделяла от реки еще и ложбина, которую талые снега и дожди мало-помалу углубляли в заправский овраг, сворачивающий к Тойве.
— Вот там сядь, над овражком, в елках, а я устроюсь около дома. Сиди тихо, стреляй только если они начнут отходить за школу. Но это вряд ли... Дождись, пока они залягут в этой лощинке, там сам увидишь, что делать. Граната у нас одна — ах, черт, была бы вторая... Вроде едут? Нет? Ну ладно, с богом.
Холл сидел на крылечке и разминал сигарету, когда с проселка, ведущего от города к пристани, свернули и подлетели к дому два джипа с триплексами, опущенными на капоты и густо ощетиненные стволами — в каждом сидело по шесть человек, гэвиновская гвардия прибыла в полном составе. Холл отложил сигарету, взял в зубы кольцо, дернул, со звоном слетел рычаг, рубчатое тельце керамической лимонки описало уставную дугу и плюхнулось на колени человеку, сидевшему рядом с водителем левой от Холла машины.
Ахнуло, косая вспышка плеснула почему-то в сторону, джип обратился в черный каркас, облепленный лохмотьями, опрокинулся на бок, напомнив Холлу вставшую на ребро монету, и задымил бензиновым костром.
Со второго джипа народ моментально попрыгал в траву, шофер успел выдернуть ключ, а уж тормоза — ничего не поделаешь, надо было изловчиться прихватить автомат, так что машина мирно катилась и катилась, пока не уткнулась радиатором в стену дома.
Холл мысленно послал ей проклятие — дурацкая коробка наполовину закрыла ему видимость, приходилось стрелять наобум под колеса, а зайдут за школу — пиши пропало. Стрельба трещала пока беспорядочно, и Холл отполз от крыльца, обежал дом и пару раз пальнул с другого угла — хрен редьки не слаще, теперь не было видно, что творится напротив овражка.
Делать нечего, пришлось рискнуть шкурой всерьез, выскочить из-за прикрытия и залечь под колесами, два тут же сели осями на землю, вот спасибо; доблестные мстители сажали гостинцы в необъятные коблевские бревна в непосредственной близости о головы Холла, он откатился назад — хорошо, низина, — втолкнул на место новую обойму. Господи, сейчас они пристреляются.
Но тут кто-то сообразил, что от взбесившегося учителя можно отделаться гораздо дешевле. Пятеро воинов, прикрывая один другого, перебежали в вожделенную лощину, шестой остался бездыханно лежать в двух шагах от того места, где он соскочил с джипа. Скрывшись за природным бруствером, пятерка, посовещавшись, разделилась — двое направились вниз, к Тойве, чтобы зайти Холлу в тыл, двое продолжали прижимать его к дому, а один, задрав пятнистую куртку, вытащил гранату — солидный «огнетушитель» на длинной деревянной ручке — прикинул расстояние и сорвал чеку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25