— Конечно, вышлю, — тяжело вздохнул он. — И буду иметь удовольствие наблюдать, как они спасаются бегством, словно побитые псы, зажавшие хвосты между ног. — Он снова вздохнул. — Я уже не единожды имел счастье наслаждаться подобным зрелищем. Дорого бы я дал, чтобы прямо сейчас отплыть на Калаврию и больше никогда не возвращаться в Видесс.
Он уже не раз говорил нечто подобное, когда дела шли особенно скверно. Но теперь эта мысль внезапно захватила его целиком. Он словно наяву увидел губернаторский дворец над Каставалой, услышал пронзительные крики чаек, проносящихся над головой… Конечно, чайки кричали и здесь, они во множестве летали над столицей, но почему-то крики здешних птиц не только не казались ему приятными, а, наоборот, раздражали. А еще Маниакис увидел себя стоящим на восточном побережье Калаврии и вглядывающимся в бесконечные просторы Моря Моряков…
Мысль о бескрайнем море сейчас казалась ему особенно привлекательной. Если к востоку от Калаврии в Море Моряков действительно нет никакой суши, — а никто из моряков никогда не встречал там земли, во всяком случае, никто из тех, кому суждено было вернуться обратно, — значит, существует хотя бы одна сторона света, откуда Автократору не надо опасаться вражеского нападения. Отсюда, из постоянно осаждаемого со всех сторон Видесса, это манило его, словно сказочный мираж.
— Ради всего святого, — сказал Маниакис, взяв Лицию за руку, — давай действительно вернемся в Каставалу! Здесь, в столице, все как-нибудь утрясется само собой. В настоящий момент меня даже не интересует как. Все, чего мне сейчас хочется, это немедленно уехать отсюда!
— Ты в самом деле считаешь, что это самое разумное? — спросила Лиция. — Ведь мы уже говорили о такой возможности раньше, и ты…
— Неважно, что я говорил раньше! — перебил жену Маниакис. — Чем дольше я думаю о том, чтобы отбыть из столицы прямо сейчас, тем больше такая возможность меня привлекает. Что бы ни случилось, дромоны не пропустят Абиварда к стенам Видесса, а командовать флотом из Каставалы ничуть не труднее, чем с того места, на котором я сейчас стою.
— А что скажет твой отец?
— Он скажет: “Слушаюсь и повинуюсь, величайший”, — ответил Маниакис.
Разумеется, отец вдобавок наговорит кучу других, по большей части весьма неприятных вещей. И уж конечно, не забудет напомнить о Ротруде, подумал он. Да, ситуацию с Ротрудой придется как-то утрясать. Маниакис был удивлен, что сама Лиция не упомянула его бывшую любовницу, и мысленно поблагодарил жену за сдержанность, но вслух сказал совсем другое:
— Какой смысл быть Автократором, если я не волен поступать так, как нахожу нужным?
— А разве можно быть Автократором, отказавшись от управления столицей?
Именно этот вопрос уже не раз заставлял Маниакиса отказываться от мысли о возвращении на Калаврию. Но теперь он не замедлил с ответом:
— Кто сказал, что я намерен отказаться от управления Видессом? Если, например, Автократор находится в военном походе, значит, его нет в столице, разве не так? Тем не менее никто не поднимает здесь мятежа только по причине его отсутствия; точнее, такое случается крайне редко. Что касается чиновников, то пусть остаются на своих местах. — Маниакис издевательски засмеялся. — Все равно они считают, что я только мешаю им управлять империей. Все эти крючкотворы будут счастливы, получив наконец возможность доказать свою правоту.
— Значит, ты действительно считаешь, что разумнее всего поступить именно так? — снова спросила Лиция.
— Если честно, то я просто не знаю, любимая. Но признаюсь тебе, что не вижу, каким образом из-за моего отбытия на Калаврию положение империи может стать хуже, чем оно есть. А ты видишь?
— Если рассуждать так, как рассуждаешь ты, то, пожалуй, нет, — сказала Лиция; неожиданно ее лицо исказилось гримасой, на сей раз не имевшей отношения к тому, как ее желудок реагировал на беременность. — Но это просто лишний раз свидетельствует о том, к чему мы все пришли. Разумеется, твоей вины здесь нет, — поспешно добавила она, — ведь Генесий довел империю до жуткого состояния. Слишком много тяжелых проблем и слишком мало средств, чтобы их разрешить.
— А я вдобавок наделал собственных ошибок, — с горечью проговорил Маниакис. — Например, доверился Этзилию. Нет, конечно же, я не доверял ему, но недостаточно. Затем я попытался слишком быстро добиться довольно многого в борьбе против макуранцев. Если называть вещи своими именами, я просто был чересчур нетерпелив. Когда я стану управлять империей из Каставалы, у меня не будет возможности проявлять подобную поспешность. Новости будут доходить до меня медленнее, а приказы мне придется отдавать с учетом задержки их исполнения. Судя по всему, дела в такой ситуации пойдут лучше, чем сейчас.
— Что ж, может, ты и прав, — немного подумав, согласилась Лиция.
Получив столь ободряющее одобрение жены, Маниакис решил, не откладывая, объявить о своем намерении покинуть столицу.
* * *
Фемистий, крепко сложенный, очень спокойный человек, управлял службой, сортировавшей жалобы и прошения, поступавшие на имя Автократора. Обычно подчиненные ему чиновники составляли обособленный мирок, имевший дело с небольшим количеством бумаг, например со спорными документами о размерах налогообложения или с просьбами о помиловании, наподобие той, какую подал в свое время, вероятно уже казненный, Бузолиний. Но сегодня Фемистий предстал перед Маниакисом, держа в руках огромный кожаный мешок, битком набитый свитками пергамента.
— Очередная почта, величайший, — грустно сообщил он. — Мы завалены этими посланиями. Получаем их сотнями ежечасно.
— Если не ошибаюсь, сегодня ты приносишь уже третий мешок, высокочтимый Фемистий, — заметил Маниакис.
— Так оно и есть, величайший. Что поделаешь, люди крайне огорчены твоим решением. Вероятно, тебе следует об этом знать.
— Благодарю. Я уже понял намек, — сухо сказал Маниакис.
Намек Фемистия, желавшего показать собственное огорчение решением Автократора, выражался в том, что он отказывался предпринимать что-либо в отношении бесконечного потока петиций, а доставлял их прямо к Маниакису. Придя к выводу, что одних намеков недостаточно, Фемистий смущенно кашлянул и сказал:
— Прошу простить мне мою откровенность, величайший, но я опасаюсь волнений в столице, которые могут начаться, если ты претворишь в жизнь свое огорчительное решение.
— Высокочтимый Фемистий! Я вовсе не намерен забирать с собой из столицы всех своих воинов, — ответил Маниакис. — Думаю, гарнизон Видесса справится с любыми волнениями, если таковые возникнут.
— Может, да, величайший, а может, нет. — Фемистий легонько похлопал рукой по мешку с петициями — По долгу службы я ознакомился с содержанием многих посланий и был поражен тем, как много их направлено тебе именно от солдат столичного гарнизона. Они полагают, что после твоего отбытия им остается рассчитывать лишь на весьма сомнительное милосердие макуранцев.
— Вздор! — сказал Маниакис. — Железные парни переберутся через Бычий Брод не раньше, чем научатся летать.
— Величайший — известный стратег… — начал Фемистий. Маниакис исподлобья взглянул на него — поскольку до сих пор все его военные начинания заканчивались поражениями, он заподозрил в словах сановника скрытую насмешку. Но тот, похоже, говорил искренне. — Пониманию простых воинов недоступно то, что тебе кажется очевидным, — продолжал Фемистий. — А если их покинет мужество, тогда то, чего они так боятся, однажды может стать свершившимся фактом.
— Я приму твое предупреждение к сведению, — ответил Маниакис. — Благодарю тебя за доставку петиций. Тем не менее подготовка к моему возвращению на Калаврию будет продолжена.
Фемистий что-то пробормотал себе про нос. Маниакис выдержал паузу, предоставив тому возможность высказаться вслух, но вельможа не стал этого делать. Огорченно покачивая головой, управляющий службой жалоб покинул императорскую резиденцию.
На следующий день перед Автократором предстал Курикий. Поднявшись из проскинезиса и получив разрешение говорить, он сразу перешел к делу:
— Величайший, я обратил внимание на то, что ты изъял большое количество золота, серебра и драгоценностей из казны, которая, как ты должен быть осведомлен, без того слишком скудна.
— Да, я сделал это, высокочтимый казначей, — согласился Маниакис, — поскольку намерен перенести управление империей в Каставалу и мне необходимы средства, чтобы сводить концы с концами.
— Но величайший! Ты оставил слишком мало на нужды столицы! — в отчаянии воскликнул Курикий.
— А почему это должно меня тревожить? — поинтересовался Маниакис.
Казначей недоуменно воззрился на Автократора — подобный вопрос просто никогда не приходил ему в голову. По его разумению, Видесс всегда должен был оставаться центром вселенной, будто такое положение было занесено самим Фосом в его священные скрижали.
— Что выпало на мою долю в этом городе, кроме горя, несчастий и постоянных треволнений — не в последнюю очередь по твоей вине, высокочтимый Курикий? — продолжал Маниакис. — Я просто счастлив навсегда распрощаться с Видессом, да и с тобой тоже. Должен сказать прямо, я некоторое время даже подозревал, что в сговоре с моим братом был ты, а не Цикаст!
— Н-нет, в-величайший, т-только не я! — От испуга Курикий начал заикаться. Ему внезапно открылась старая истина: родство с Автократором таит в себе не только преимущества, но и немало опасностей. — Я.., конечно, я был не согласен с некоторыми твоими поступками, но я никогда против тебя не злоумышлял, В конце концов, ты — отец моих внуков!
— По крайней мере, честно сказано! — Маниакис невесело рассмеялся. — От подавляющего большинства других я не могу ожидать даже этого!
— Величайший! Может быть, ты все же отменишь свой крайне неудачный план, согласно которому и ты, и столь значительная часть богатств империи должны отправиться в то захолустье, откуда ты прибыл в Видесс с таким триумфом? — приободрился казначей.
— Что? Нет, об этом не может быть и речи, высокочтимый Курикий, — ответил Маниакис. — Я сыт Видессом по горло. К тому же за последнее время никому не удалось представить мне ни одной убедительной причины, по которой я мог бы изменить свое намерение. Хотя пытались многие.
— Ужасно, величайший. Ты говоришь так, словно лишь какое-нибудь знамение, ниспосланное самим Господом нашим, благим и премудрым, сможет тебя переубедить.
— Знамение сможет, — подтвердил Маниакис. — Но это должно быть великое знамение. На маленькое я не согласен.
* * *
— Величайший, — проговорил Камеас, осуждающе поджав губы, — вот уже третий раз за последнюю неделю экуменический патриарх, святейший Агатий, испрашивает у тебя аудиенцию. Не кажется ли тебе, что небольшая беседа с ним была бы весьма мудрым поступком? Разумеется, всем известно, наместником Фоса на земле являешься ты и только ты. Но патриарх — глава церковной иерархии; пренебрегать его словами и просьбами неблагоразумно.
— Он скажет, что не намерен освящать мой брак, но попробует отговорить от возвращения на Калаврию, — фыркнул Маниакис. — Вот я и сказал то, что собирается сказать Агатий. И сберег время, которое он намерен у меня отнять.
Камеас неожиданно сверкнул глазами:
— Всякому овощу свое время. А нынешнее время, как мне кажется, не очень подходит для того, чтобы проявлять неуместное легкомыслие.
Маниакис вздохнул. Он сидел на троне уже достаточно давно, чтобы понимать: когда постельничий настолько выведен из себя, что начинает употреблять слова “неуместное легкомыслие”, к этому следует отнестись серьезно.
— Хорошо, достопочтеннейший Камеас. Я приму патриарха. Но ему следует проявить гибкость. Если же он собирается всего лишь повторить то, что я уже слышал, то ничего не добьется.
— Я немедленно передам твои слова синкеллию патриарха, Скомбросу, — ответил Камеас.
А Скомброс, в чем Маниакис не сомневался, немедленно передаст эти слова Агатию. У постельничего с синкеллием было много общего: ни один из них не обладал формальной властью, но оба имели влияние, которое сводило на нет малозначительность занимаемых ими должностей.
Когда несколько дней спустя Агатий явился в императорскую резиденцию, на нем не было ни голубых сапог, ни украшенного жемчугом и шитого золотом облачения, положенного ему согласно его сану. Патриарх надел траурную черную рясу, а ноги его были босы.
— Величайший! — возопил он, получив дозволение подняться из проскинезиса. — Умоляю тебя не покидать столицу империи! Видесс, царица столиц, станет вдовой, лишившись возможности лицезреть твой лучезарный лик!
— Это очень мило, святейший, — ответил Маниакис, — но ты можешь завывать, словно стая волков, сколько твоей душе угодно. Подобными заклинаниями невозможно убедить меня в том, что я должен остаться.
— Величайший! — Агатий метнул на Маниакиса обиженный взгляд. — Я действительно уверен, что твой отъезд станет катастрофой не только для столицы, но и для всей империи! Никогда прежде Автократоры не покидали Видесс в годину тяжелых испытаний. В чем необходимость подобного решения? Ведь здесь, за неприступными стенами, все мы находимся вне пределов досягаемости любого врага.
— Любого врага, у которого нет осадных механизмов, — прервал патриарха Маниакис. — Если бы макуранцы находились на этом берегу Бычьего Брода, мы уже вели бы отчаянную битву, защищая свои жизни. Когда я стал думать, а есть ли вообще в империи мирные провинции, то насчитал их всего две: Приста, куда мне совершенно не хочется, и Калаврия.
— Но разве это справедливо, величайший? — спросил Агатий. — Ведь ты позаимствовал в храмах много золота, чтобы сохранить империю. А теперь ты хочешь покинуть Видесс, трепетное сердце той самой империи, которую намеревался защищать! — Патриарх очертил магический знак солнца над своим собственным сердцем. — На какие еще уступки мы могли бы пойти, дабы убедить тебя изменить свои намерения и вновь последовать тем путем, какой диктуют нам всем благоразумие и здравый смысл?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72