Теперь большая часть товаров, переходивших здесь из рук в руки, была второсортной, недостойной продажи на более новой торговой площади близ дворцового квартала. Ныне площадь Быка, даже забитая народом, имела какой-то усталый, печальный, запущенный, почти захудалый вид.
Экуменический патриарх вновь воззвал к толпе, увещевая людей податься назад и освободить проход для похоронной процессии. Люди отозвались на его призыв медленнее, неохотнее, чем на площади Ладоней. Отчасти потому, что более плотной толпе оказалось гораздо труднее расступиться, а отчасти из-за того, что собравшиеся здесь люди были гораздо менее склонны внимать подобным увещеваниям, чем более зажиточные горожане, завсегдатаи площади Ладоней.
Медленно, шаг за шагом процессия все же пробилась через площадь, вновь выбравшись на Срединную улицу, а затем, ведомая Агатием, свернула в узкую улочку, выходившую прямиком к храму, посвященному святому Фраватию.
Как на всех таких улочках, балконы на вторых и третьих этажах домов почти смыкались над мостовой, перекрывая доступ свежему воздуху и свету. Маниакис припомнил свои размышления о том, что именно во время правления Генесия началось массовое нарушение уложений, предписывавших выдерживать определенные расстояния между балконами противоположных домов. Не похоже, чтобы смотрители столичной застройки выполняли свои обязанности хоть чуть-чуть лучше с тех пор, как новый Автократор натянул алые сапоги. Маниакис шумно вздохнул. Слишком уж много было у него куда более неотложных поводов для беспокойства, нежели заботы о точном выполнении градостроительных уложений.
Теперь эти балконы, как соответствовавшие, так и не соответствовавшие правилам градостроительства, были битком набиты людьми. Стоило Маниакису поднять глаза к узкой, кое-где прерывавшейся полоске неба, как он натыкался взглядом на десятки лиц, на множество пристальных, любопытствующих глаз. Одно из этих лиц, лицо женщины, обращенное вниз с балкона третьего этажа, вдруг привлекло внимание его, несмотря на шум многолюдной толпы, несмотря на всю испытываемую им скорбь. Ибо это лицо было смертельно бледным, едва ли не бледнее лица покойной императрицы.
Вдруг женщина, широко открыв рот, перегнулась через перила балкона. Маниакис решил, что она намеревается что-то ему крикнуть, хотя в общем шуме он все равно вряд ли услышал б ее. Возможно, ее намерения были именно таковы, но случилось совсем другое. Она вдруг поперхнулась, закашлялась, и ее стошнило вниз, на похоронную процессию.
Дурно пахнущая рвотная масса упала прямо на саркофаг и расплескалась, замарав катафалк и одного из стражников, который с криком отвращения отпрянул в сторону. Маниакис, дрожа от возмущения, тоже крикнул, указав на женщину пальцем. Позже он не раз сожалел, что открыто дал волю своему гневу.
Кричали не только Автократор со стражником. Из толпы раздались полные гнева и отвращения выкрики:
— Кощунство! Осквернение гроба! Святотатство!
Самые громкие крики неслись с того балкона, где стояла злополучная женщина. Внезапно стоявшие рядом с ней люди схватили ее, подняли над перилами и, не обращая внимания на отчаянные вопли своей жертвы, швырнули вниз, на булыжники мостовой. Послышался глухой шлепок; вопли оборвались…
Маниакис в ужасе уставился на распластавшееся всего в нескольких футах от него тело. Судя по неестественному повороту головы, она сломала шею при падении. Рука Автократора непроизвольно очертила у сердца магический знак солнца.
— Во имя Господа нашего, благого и премудрого! — в отчаянии воскликнул он. — Неужели даже на похоронах моей жены все обязательно должно идти вкривь и вкось?
Толпу тем временем охватило какое-то лютое, злорадное возбуждение.
— Смерть осквернителям гробов! Она получила по заслугам! Мы отомстили за тебя, Нифона! — кричали люди. А кто-то совсем уж невпопад завопил:
— Да здравствует императрица Нифона!
Те, кто сбросил с балкона бедную женщину, испытывали какие угодно чувства, кроме раскаяния и угрызений совести. Восторженно крича, они молотили воздух сжатыми кулаками, триумфально воздевали руки… Судя по восторженным воплям, доносившимся со всех сторон, не только они считали себя настоящими героями; так же думали и все остальные находившиеся поблизости горожане.
Маниакис беспомощно взглянул на отца. В ответ тот только молча развел руками, словно говоря: “Разве ты можешь что-нибудь сделать?"
Сделать действительно ничего было нельзя. Если бы даже Автократор послал сейчас свою стражу, повелев схватить убийц, воинам пришлось бы силой прокладывать себе путь сквозь толпу, силой пробиваться по лестнице наверх, сражаться, спускаясь с пленниками вниз, и, выйдя с ними на улицу, столкнуться с умножившейся за это время яростью. А затем столицу охватил бы стихийный мятеж. Нет, такого не мог себе позволить даже Автократор.
— Видессийцы! — вскричал Маниакис, перекрывая рев толпы. — Видессийцы! Позвольте же нам наконец достойно воздать покойной императрице те последние почести, какие мы еще в силах ей оказать! Расступитесь!
Ему удалось немного отрезвить людей. Рев толпы, напоминавший Маниакису завывания волчьей стаи в зимнюю ночь, стал постепенно стихать. Не прекращая изумленно покачивать головой в полном недоумении перед непостижимыми свойствами человеческой натуры, Автократор поспешил продолжить путь к Храму святого Фраватия.
Если сей храм и не был самым древним строением Видесса, то, во всяком случае, безусловно относился к числу таковых. В Высоком храме, так же как в других созданных по его образу и подобию святилищах, алтарь находился точно по центру под куполом, а скамьи для молящихся подступали к нему с четырех сторон света. Храм святого Фраватия был выстроен по другим, более древним канонам. Прямоугольное здание было сложено из некогда красного, а ныне потемневшего от времени кирпича. Вход располагался на западной стороне, а все скамьи были обращены к востоку, туда, откуда каждый день поднималось солнце Фоса.
Агатий подошел к алтарю. Сверкающее облачение патриарха шуршало и переливалось всеми цветами радуги, среди которых преобладал голубой. Настоятель храма, обычно отправлявший здесь службу, низко поклонился своему владыке, поцеловал Агатию руку в знак смиренного повиновения. Стражники эскорта осторожно сняли саркофаг с катафалка и перенесли его на задрапированный черной материей постамент сбоку от алтаря.
Маниакис с семьей заняли ближайшие к алтарю скамьи. Когда все места в храме заполнились, Агатий воздел руки к небесам, как бы взывая о прощении. То был сигнал всем присутствовавшим встать.
— Славим тебя, Фос, Господь наш, благой и премудрый, — нараспев произнес патриарх, — нашего защитника, неусыпно следящего, дабы суровое испытание жизнью окончилось ко всеобщему благу.
Возможно, именно в силу привычности обряда чтение символа веры помогло Маниакису немного восстановить душевное равновесие. Горе его не уменьшилось, но разум смог вернуться на свои обычные круги. Экуменический патриарх вновь воздел руки, и все находившиеся в святилище опустились на свои места. Сама атмосфера храма, хотя и не того, где привык возносить молитвы Автократор, торжественная проповедь патриарха — все это помогало перевести душевные терзания в русло повседневности, за которую было легче ухватиться мыслями, с которой было легче смириться.
— Мы собрались сегодня здесь, — продолжал Агатий, — дабы вручить попечительству Фоса светлую душу сестры нашей Нифоны, принявшей смерть наиболее достойным для каждой женщины образом, ибо она почила, принеся в этот мир новую жизнь.
Феврония громко всхлипнула. Курикий обнял жену за плечи, стараясь успокоить. Маниакису показалось, что усилия тестя пропали втуне, но, в конце концов, Феврония имела полное право не скрывать свое горе. Тяжело терять родителей. Еще тяжелее потерять спутника жизни. Но ничто не сравнится с горем матери, потерявшей своего ребенка, тем более первенца.
Маниакис спрашивал себя, должен ли он гневаться на родителей Нифоны, вольно или невольно внушивших дочери мысль о необходимости родить сына, чтобы сохранить влияние своей семьи на дела империи. Он даже попытался разбудить в себе это гневное чувство; возможно, оно облегчило бы его страдания. Но у него ничего не вышло. Ведь многие женщины рисковали так же, как его жена.
Нифона добровольно поставила свою жизнь на кон. Просто ей не повезло.
— Не сомневаюсь, что Господь наш проявит свое безграничное сострадание и проведет нашу сестру Нифону по мосту-чистилищу, лишив добычи демонов, этих исчадий ледяной преисподней, — продолжал Агатий. — Не сомневаюсь, что рухнут все коварные замыслы Скотоса в отношении императрицы. — Патриарх сплюнул в знак отвращения к злому богу тьмы. Маниакис и все находившиеся в храме сделали то же самое.
Агатий еще некоторое время продолжал в том же духе, описывая выдающиеся добродетели Нифоны, какие ему в свое время довелось обсуждать с Маниакисом, Курикием, Февронией и Никеей, матерью-настоятельницей женского Монастыря святой Фостины. Каждое слово, сказанное патриархом, сейчас казалось Маниакису образчиком святой истины.
Но если моя жена действительно обладала всеми этими добродетелями, отчего ей пришлось умереть такой молодой? — рвался из самых глубин души Автократора беззвучный вопль, вопль, который бессчетное число раз, со времен первого из людей, Васпура, раздавался на протяжении жизни каждого поколения. Если Агатий и мог пролить свет на этот вечный вопрос, он этого не сделал.
Закончив восхвалять достоинства Нифоны и окончательно уверив всех внимавших его речам, что благой и премудрый Фос обязательно примет ее душу в царство вечного света, Агатий совместно со своей паствой еще раз прочел символ веры, после чего объявил:
— Теперь осталось исполнить последний печальный долг — предать земле бренные останки нашей императрицы!
Эти слова служили официальным сигналом. Маниакис, Курикий и Феврония вышли к алтарю, чтобы встать рядом с саркофагом. Перед тем как стражники сняли саркофаг с постамента, Маниакис бросил последний взгляд на лицо жены. Оно казалось умиротворенным. Автократор повидал слишком много людей, павших на поле битвы, чтобы он смог солгать себе, что Нифона выглядит просто спящей; оставалось лишь питать надежду на благополучный исход ее последнего путешествия по мосту-чистилищу.
Настоятель Храма святого Фраватия подал патриарху горящий факел, тихо сказав:
— Светильники в императорском склепе уже возжжены, святейший.
— Благодарю тебя, святой отец, — ответил Агатий.
Он взглядом подал знак ближайшим родственникам Нифоны и стражникам, державшим саркофаг, а затем во главе маленькой процессии направился вниз по ступеням каменной лестницы, ведшей в гробницу, расположенную прямо под храмом.
Свергнув Ликиния, Генесий приказал бросить тела мертвого Автократора и его сыновей в море, а их головы возить по всей империи, чтобы видессийцы воочию убедились в смерти бывшего императора и всех его наследников. Когда Маниакис, в свою очередь, сбросил с трона Генесия, голова тирана отправилась прямиком на Столп, а тело его сожгли. Таким образом, в императорской гробнице никого не хоронили уже долгие годы.
В склепе было очень тихо. Неподвижный застоявшийся воздух поглощал звуки шагов. Пламя светильников отражалось от полированного мрамора, отбрасывая пляшущие тени на барельефы, изображавшие Автократоров и императриц, умерших долгие десятилетия, столетия, даже тысячелетия назад, отчего изображения казались ожившими. Некоторые из выбитых на камне надписей были на столь древнем видессийском языке, что Маниакис едва мог угадать их смысл.
Среди белизны полированного мрамора одно место у задней стены склепа зияло траурной чернотой. Покряхтывая от напряжения, стражники установили там саркофаг Нифоны.
— Через год, величайший, — сказал Агатий, — ты либо безутешные родители императрицы сможете установить здесь мемориальную доску, на которой будут должным образом отражены отвага и прочие добродетели твоей супруги. Знайте, что ныне я разделяю вашу скорбь и выражаю вам глубочайшие, искренние соболезнования.
— Благодарю тебя, святейший, — ответил Маниакис.
— Благодарим тебя, святейший, — эхом отозвались Курикий с Февронией.
Даже сейчас Автократор спрашивал себя, насколько в действительности искренни речи патриарха. Агатий говорил то, что должен был говорить, но слова его шли скорее от разума, нежели от сердца. Маниакис вздохнул. Что делать, патриарх безусловно являлся не только священнослужителем, но и политиком.
— Все кончено. — В голосе Февронии звучали удивление и непонимание. — Все кончено; дочь моя навсегда покинула нас, и я никогда больше ее не увижу.
Она была права. Все кончено. Ощущая внутреннюю опустошенность, Маниакис двинулся к лестнице. Агатий торопливо обогнал его, чтобы вновь занять подобающее ему место во главе маленькой процессии. Следом двинулись стражники, за ними Курикий с Февронией.
Императорский склеп под Храмом святого Фраватия вновь погрузился в вечную немоту, в которой ему суждено пребывать до следующих похорон.
* * *
— Позволь, величайший, потревожить тебя сообщением о прибытии вестника от генерала Абиварда, — сказал Камеас.
— Что же ему требуется от нас на сей раз? — удивленно спросил Маниакис. Он всего несколько дней назад проводил Нифону к месту ее вечного упокоения, и ему до сих пор было трудно сосредоточиться на делах Видессии. Однако он предпринял героическую попытку взять себя в руки:
— Впусти вестника, достопочтеннейший Камеас.
Гонец распростерся перед Автократором, а затем, поднявшись, вручил ему свернутый свиток пергамента, перевязанный лентой и запечатанный сургучом. Взламывая печать, Маниакис недоумевал, как ему удастся понять содержание письма. Он достаточно хорошо говорил на макуранском, но не умел на нем ни читать, ни писать.
Но Абивард обо всем позаботился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72