Однако в Соловках его прежние революционные заслуги учитывались и должность в масштабе Соловков для заключенного была весьма знатная. Григорий Порфирьевич был очень живой, хитроватый, с чувством юмора, говорил гладко, убедительно, любил приводить латинские пословицы.
Заведующий иностранным отделом библиотеки профессор Алексей Феодосьевич Вангенгейм был тоже (еще до революции) членом РСДРП, лично знаком с Лениным. Организатор, затем до 34-го года начальник Гидрометеорологического комитета при Совнаркоме СССР, он был хорошо образован, прекрасно знал французский и немецкий языки. Во время мировой войны – начальник метеослужбы 8-й армии, потом – Юго-Западного фронта в чине полковника. За организацию газовой атаки против австрийцев награжден золотым оружием. С начала революции сразу же встал на сторону Советской власти и после плодотворной государственной и научной деятельности был осужден на десять лет по статье 58, пункты 7, 10, 11, то есть за групповое вредительство, контрреволюционную агитацию.
Причины для ареста были серьезные. Во-первых, Алексей Феодосьевич нарушил указание Сталина. В Ленинграде в 1933 году в Таврическом дворце собрался организованный Вангенгеймом I Всесоюзный геофизический съезд, на который были приглашены зарубежные ученые из многих стран. Вступительную речь при открытии съезда Вангенгейм решил произнести по-французски, о чем было указано в пригласительных билетах. Примерно за час до открытия съезда Вангенгейму позвонили от Сталина и передали его указание произнести вступительную речь по-русски. Алексей Феодосьевич очень удивился и сказал, что программа съезда согласована во всех инстанциях, опубликована в пригласительных билетах и какие-либо замены недопустимы. Так не принято поступать. В трубке некоторое время помолчали, затем телефон отключился. Вступление было произнесено на французском. Съезд прошел блестяще, но руководство оставило его без внимания.
Вангенгейм, по роду службы часто бывавший в Совнаркоме, ЦК ВКП(б), в Главнауке, почувствовал: отношение к нему в верхах изменилось к худшему.
Через несколько месяцев началась подготовка к подъему стратостата «Осоавиахим». От Гидрометкомитета требовали обеспечения полета прогнозами погоды по вертикали. Эти требования были чрезмерными, так как единственным средством исследования верхних слоев тропосферы и нижних слоев стратосферы были весьма несовершенные тогда шары – радиозонды Молчанова. Как известно, полет окончился катастрофой вследствие обледенения стратостата. И это была вторая причина для ареста. Вангенгейм был арестован и обвинен в умышленном неверном прогнозировании условий полета. Одновременно были арестованы еще несколько руководящих ученых-метеорологов в Москве и Ленинграде.
В конце 1935 года Алексей Феодосьевич уже адаптировался и успешно работал в библиотеке. По внешнему виду он напоминал известный портрет А.И. Герцена художника Николая Ге: коротко стриженная седая голова, седые усы и бородка. Носил серую стеганку, серые ватные брюки, обмотки и грубые кожаные ботинки.
Библиотеки-передвижки, посылаемые в другие лагпункты Соловецкого архипелага, а также в СИЗО № 2 и № 3, комплектовал Пантелеймон Константинович Казаринов – президент Сибирского отделения Географического общества, профессор Иркутского университета. У него также было десять лет за подготовку к вооруженному восстанию, вредительство и т.п. Это очень деликатный, кроткий человек лет пятидесяти, с хорошей улыбкой на тонком румяном лице, что при густой седоватой шевелюре выглядело весьма оптимистично.
В числе библиотекарей была и дама лет шестидесяти – Ольга Петровна, заведующая кафедрой иностранных языков Военной академии имени Фрунзе. Ей по должности подходила статья 58, пункт 6 – шпионаж, срок – десять лет. До реабилитации она, конечно, не дожила. Эта очень шустрая, капризная старушка жила в женском бараке за кремлем, но проводила часов двенадцать – четырнадцать в библиотеке. В библиотеке жили только заведующий и оба профессора. Они помещались в небольшой комнате, в башенке, выходящей на Святое озеро.
В штате состоял и переплетчик Какалин. Тихий, пожилой, он целый день любовно реставрировал потрепанные книги, переплетал журналы.
Колоритная фигура в библиотеке – дневальный отец Митрофан. Монах, архимандрит, настоятель какого-то небольшого монастыря на Урале, он получал по пять-шесть посылок в месяц от своих бывших прихожан и использовал это обилие продуктов не для помощи сирым и убогим, коих было в кремле достаточно, а для найма. Почти всю работу по уборке обширных помещений библиотеки, доставке воды и прочее за него выполняли какие-то тощие, бледные старички. Он за это давал им зацветшие сухари, свои талоны на обед и другое, что ему не по вкусу. Он был хром, чернобород, увертлив, льстив и удивительно необразован. В частности, он не верил, что земля шар, а доказывал, что это бесовское наваждение. Вот таков коллектив соловецкой лагерной библиотеки.
После прощания с лазаретом я появился в библиотеке, и Котляревский представил меня сотрудникам, хотя все были со мной знакомы. Григорий Порфирьевич объяснил мне систему классификации книг (по Кеттеру), правила обработки поступивших книг, заполнения каталожных карточек и абонементов. Затем он привел меня в кабинет журналов и технической литературы, закрыл дверь и, сделав таинственное лицо, сообщил, что дает ряд рекомендаций.
Рекомендации сводились к следующему. Все работники библиотеки – люди пожилые, нервные, их надо уважать. Особенно Ольгу Петровну и Алексея Феодосьевича. У них характер тяжелый. Они были против приглашения мальчика. Говорили, что он будет неаккуратен, небрежен в работе, шумен и т.п. Так вот, я должен вести себя так, чтобы сразу почувствовалось, что я не такой. Далее, дневальный отец Митрофан может заставлять меня делать за него работу. Так я это делать не обязан и должен вежливо отказываться. В разговорах с ним следует быть осторожным. Он человек лукавый.
В заключение Григорий Порфирьевич сказал, что, если в течение месяца все мной будут довольны, он организует мой переход на жилье из колонны в библиотеку. Я буду спать в этом кабинете, а на день убирать постель в шкаф. Кабинет открыт пять часов в сутки, а остальное время это будет моя комната, где я могу заниматься, читать и вообще жить.
Кабинет, как моя комната, мне очень понравился. Два больших окна с темно-зелеными гардинами были выше кремлевской стены, и из них открывался вид на Святое озеро и леса за ним. Сейчас этот пейзаж черно-белый – зима. А летом я буду видеть синь озера, все оттенки зеленого на лугах и лесах, бледно-голубое или золотистое летнее небо Севера. В кабинете в центре стоял закрытый зеленой тканью стол, вокруг него стулья, над ним большой плафон с восемью лампочками. У стены напротив окон высился большой шкаф с журналами, у каждой из боковых стен стояли диван, маленький столик и еще шкаф, в котором будут мои вещи. Над маленькими столиками на кронштейнах висели лампы. Один из них занимал заведующий кабинетом дипломат Веригин, за другим обычно работал профессор Павел Александрович Флоренский – крупнейший ученый и философ с мировым именем. На стенах висели портреты Чарлза Дарвина, Павлова, Марра. И еще важная деталь: в том корпусе, где помещались библиотека и театр, имелось паровое отопление, то есть было тепло и сухо.
В библиотеке я работал с удовольствием. Первый день, обрабатывая новую партию книг, привезенных самолетом, я выполнял наиболее простую операцию: наклеивал на обложки книг бумажные квадратики для записи шифра и инвентарного номера, а на внутреннюю сторону обложки – кармашки для формуляров. Пантелеймон Константинович Казаринов вписывал в инвентарный журнал данные о каждой книге и наносил на нее шифр и номер.
Работали не спеша. Я старался, чтобы ни одна капля клея не попала на книги, чтобы квадратики были точно приклеены в левом верхнем углу на расстоянии одного сантиметра от края. Пантелеймон Константинович обсуждал почти каждую книгу. Особенно его обрадовала монография Лиддел Гарта о мировой войне, на которую, конечно, будет большая очередь. Я попросил меня тоже записать в эту очередь. Пантелеймон Константинович рассмеялся и протянул мне нарядно изданный «Остров сокровищ» Стивенсона:
– Это вам будет интереснее.
Я обиделся и сказал, что прочитаю и ту и другую. Пантелеймон Константинович отодвинул книги и стал меня экзаменовать по истории мировой войны.
– Скажите, пожалуйста, что явилось причиной мировой войны?
– Убийство эрц-герцога Фердинанда.
– Кто его убил?
– Гавриил Принцип, террорист из «Младо Боснии»
– Что было потом?
– Австрия предъявила ультиматум Сербии, обвиняя ее в укрывательстве террористов, а Россия заступилась за Сербию.
Я ответил затем, какие страны входили в Антанту, какие в Тройственный союз, как немцы устремились на Париж, а русские армии ударили с востока и т.п.
– Скажите, Юра, – спросил незаметно подошедший Вангенгейм, – какую позицию заняли вожди социал-демократов?
– Они в основном выступили на стороне своих правительств.
– А большевики?
– Они были против войны.
Оба экзаменатора и экзаменуемый были довольны.
Я и в школе любил экзамены, а в Соловках получал от этого еще большее удовольствие. Во-первых, я проверял свои знания, во-вторых, если не знал ответа, то сразу же просил рассказать об этом. И мне рассказывали. В большинстве случаев понятно и интересно.
За неделю я освоил все виды работы в библиотеке. Изучил систему классификации книг, свободно ориентировался в лабиринтах стеллажей и легко мог найти по шифру любую книгу или по книге ее место на стеллаже. В свободное время много и пока бессистемно читал, утоляя голод на этом книжном пиршестве. То я листал тома «Всемирной географии» Элизе Реклю, то ахал, читая первый том «Христа», написанного Николаем Морозовым в Шлиссельбурге, или впивался в чудесную книгу «История Тома Джонса, найденыша» Филдинга.
В книгохранилище была одна комната, всегда закрытая на замок. Надпись на дверях: «Архив». Однажды я заметил, что дверь в архив открыта, и заглянул внутрь. Маленькая комната без окон, со стеллажами по стенам была заполнена книгами, толстыми папками, журналами. Григорий Порфирьевич, сидя у маленького столика, просматривал какую-то папку. Заметив меня, он нахмурился и молча указал на дверь.
Мне было очень неприятно. В конце дня Григорий Порфирьевич объяснил, что в архив могут входить только он и Вангенгейм, так как там находятся особо ценные книги и литература, запрещенная для показа. Как известно, запретный плод сладок, поэтому мне очень захотелось попасть в архив.
Накануне Нового года Котляревский обрадовал меня. Его коллеги подвели итоги моей деятельности и досрочно дали «добро» на жительство. Начальник колонны тоже разрешил мне перебраться в библиотеку после Нового года. Я очень хотел покинуть свою противную одиннадцатую камеру, где всегда спертый воздух, где от многолюдства (80 человек) не было спасения ни днем ни ночью, где все тускло и только глухая стена во всю ширь, от верхних нар до потолка, изукрашена пейзажами города будущего. Ввысь вздымались коричневые и красные прямоугольники домов и фабрик, десятки красных труб изрыгали в небо толстые струи черного дыма и ни одного деревца, ни одного зеленого пятна. Под самым потолком, опираясь на дымовые тучи, лозунг извещал: «Владыкой мира будет труд!»
Центр этой вдохновляющей картины приходился как раз напротив моего места. И сколько раз я встречал и провожал очередной трудовой день, глядя на эту футурологическую живопись!
На Новый год назначили генеральную проверку по кремлю. Началась она примерно в 22 часа и продолжалась часа четыре. На генпроверку приходили все заключенные, закрепленные за данной колонной. Во вторую колонну, следовательно, пришли повара, работники контор, театра, библиотеки, музея. Пересчитывали, опрашивали. Наконец прибыл начальник лагпункта «Кремль», жирный, краснолицый, принял рапорт начальника колонны и, приказав не распускать строй до отбоя, отправился в другие колонны. Мы стояли, томились, мерзли, кое-кто упал в обморок. Наконец около двух часов ночи раздался гудок электростанции – отбой. Пошел третий час нового, 1936 года.
Пошли приятные, интересные дни. Именины сердца, да и только! Хорошие книги, интеллигентные коллеги. Интересные люди среди читателей. В библиотеке, несмотря на январские морозы, тепло. Стены толстые, батареи горячие. Электричество светит ярко, и полярная ночь не страшна. Присланные в посылках продукты еще не съедены. Я жестко их нормировал. Три килограммовых куска сала распределил на три месяца равномерно. Каждый кусок по корочке разделен на количество дней месяца (по 33 грамма в день), то же – и с другими продуктами. Должно хватить до 1 мая. Детский паёк тоже подспорье.
Другие библиотекари также нормируют свои дополнительные рационы. Кстати сказать, общего стола они не образуют. Каждый ест свое. Иногда Казаринов печет на керосинке оладьи и угощает всех. Каждому по оладушке. Вангенгейму это не нравится. Он всегда отказывается. И со своей стороны никого не угощает. Он очень одобрил меня, когда увидел разграфленный на порции мой кусок сала в стенном холодильнике. Григорий Порфирьевич сказал, усмехаясь, что страхи Алексея Феодосьевича оказались напрасными. Он убедился: Юра умеет расходовать продукты и не будет никого обременять просьбами о подкормке в зимнее время. Мне было несколько неприятно, но, пожалуй, это лучше – никому не быть обязанным и никого не обременять.
Навестил одиннадцатую камеру. Принес отцу Василию сахару. Старик совсем плох, но другие священники ему немножко помогают. Буркова не застал. Положил ему под подушку бутерброд с салом. Камера после моего кабинета показалась мне ужасной. Когда я вечером разложил на диване в кабинете постель и улегся читать Филдинга, я очень порадовался и вспомнил, как один бельгийский инженер (A.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45