Дай ему бумагу и карандаш, бросится рисовать картину.
Они оказались допущены к чему-то запретному, о чем можно только догадываться, но того, кто увидит это, ждет смерть. Осознание этого тоже пришло им в головы. Но они гнали прочь эти мысли, потому что правила игры опять изменились и то, что было верным несколько месяцев назад, сейчас устарело.
Еще полгода назад, оказавшись у сепаратистов, они могли чувствовать себя в большей безопасности, нежели сейчас. За ними стояла богатая фирма, которая, хотя бы для сохранения собственного престижа, не стала бы скупиться и выкупила своих сотрудников, сколько бы за них ни запросили. Но теперь времени на переговоры не было, а если в пещеру нагрянут федералы, то боевики успеют пленников перестрелять. Раньше ходы обеих сторон легко предугадывались. Предсказать их сейчас было гораздо сложнее.
Взгляды устремлялись к керосиновой лампе, в которой был заточен огонек. Он тянулся к краешкам стеклянного колпака, но никак не мог достать до них. Хотелось убрать колпак, выпустить огонек на свободу, посадить на ладонь, полюбоваться и согреться.
Лица у всех оставались сосредоточенными. Кашу ели, похоже, совсем не чувствуя ее вкуса. Положи им в миски тюремной баланды или куски вареного мяса - разницу уловили бы не сразу.
Боевики знали, что, прибавив еще несколько трупов к тем, что уже висели на них, положение никоим образом не ухудшишь. Когда придется идти к федералам, они скажут, что в отряды их сгоняли силком, никого они не убивали, все равно свидетели гниют в земле и доказать обратное не смогут. Только на том свете придет кто-то предъявлять им счет. На этом же, после проверки, их амнистируют.
- Присаживайтесь к столу, - сказал Алазаев пленникам, - покушайте. Геркулесовая каша. Никто вас не обидит, а потом поговорим.
Репортеры были в Истабане уже не в первый раз и могли узнать о гостеприимстве боевиков не из вторых и не из третьих рук, а у освобожденных пленников, измученных, жалких, с бегающими от страха глазами, с незажившими воспалившимися ранами...
Рамазан поставил перед репортерами миски с кашей, положил ложки, улыбнулся, но улыбка вызвала у пленников только дрожь. Они уже не отшатывались от него, как от чудовища. Привыкли. Рамазан пожелал им приятного аппетита. Репортеры буркнули что-то в ответ.
За еду они взялись нехотя, все еще ожидая подвоха. Но право, не отравить же их вздумали, кашу-то накладывали из одного котелка. Или их желудки откажутся принимать эту еду, начнут выворачиваться наизнанку? Вот потеха-то будет. Изгадят всю пещеру, как молодые морячки, которые отправились в первый рейс, не подозревая, что качка - это отвратительное наказание, когда содержимое желудков удержать невозможно, даже если заклеишь рот пластырем или изолентой.
Легче всего их было убить у машины, как водителя.
Алазаев не стал отвлекать их расспросами, пока они расправлялись с кашей. Аппетит пришел к ним довольно быстро. Этому способствовала прогулка на свежем воздухе. Первую ложку они подносили к губам осторожно, слизнули немного каши, пожевали, хотя эту клейкую массу можно было сразу, без предварительной обработки, проглатывать, потом дело пошло быстрее, и они стали забрасывать куски каши в рот, совсем как некогда кочегар - уголь в разверзшуюся топку паровоза. А желудок, войдя во вкус, требовал еще и еще.
На подвешенной под потолком веревке, как сигнальные флаги на реях, сушились разноцветные носки. Морских обозначений никто не знал и прочитать, какие на веревки были вывешены сообщения, не мог, поэтому все старались не обращать на носки внимания, чтобы лишний раз не вспоминать об их запахе, который мог бы отбить аппетит.
Рамазан изредка посматривал на репортеров, но делал это ненавязчиво. Обводя взглядом пещеру, он как бы случайно натыкался на них, почти не задерживаясь, вел глазами дальше, будто они не заслуживали долгого внимания.
Репортеры ели с таким аппетитом, что это можно было расценить как комплимент стряпне Рамазана, но кулинарными способностями он не отличался. Каша была невкусной. И все же репортеры уплетали ее, не жалуясь. Когда же они вычистили миски, поскребли ложками по дну, этот звук напомнил Алазаеву солдатскую столовую. Все-таки он проходил военные сборы после института. От добавки они не отказались бы. Скромность не позволяла им просить об этом. Они потупили взоры, повертев в руках ложки, отложили их, не найдя им никакого применения.
Алазаев чувствовал, что они еще не настроились на разговор.
- Малик, посмотри, в котелке еще не осталось каши?
- Есть немного.
Чтобы заглянуть в котелок, Малику пришлось приподняться с лавки.
- Дай гостям.
- Всю? - удивился Малик такой щедрости.
- Если хочешь, то и себе возьми немного. Но гостей не обижай.
- Я могу и всю съесть, - бурчал Малик, положив каши сначала себе, а потом в миски репортеров, с таким видом, словно расставался с чем-то очень дорогим его сердцу.
Репортеры уже утолили голод и лишь оттягивали момент, когда миски опустеют. Потому что тогда наступало непредсказуемое. Приятное тепло растекалось по телу. Каша кончилась.
Они оторвались от мисок. Вылизывать их не стали, а зря - это дало бы им еще несколько минут, но взамен пришлось бы чувствовать себя настоящей свиньей. Нехорошо. Лучше не портить о себе впечатление и вести себя как полагается воспитанным гостям.
- Спасибо, - голос был тихим, немного хрипловатым.
Алазаев не ожидал благодарностей, на свой счет их не приписывал, хотя обращались к нему.
- Не меня благодарите, а вот его.
Он ткнул рукой в сторону Рамазана, но тот сидел не шелохнувшись, словно замерз, и даже если б они повторили слова благодарности, он вряд ли услышал бы их.
Алазаев пришел к выводу, что репортеры решили, будто Рамазан молится. Это позабавило его, потому что Мекка находилась гораздо левее того места, куда устремил свой взор Рамазан. Скажи он это репортерам, они тут же выдали бы другую догадку: "медитирует". Она тоже была не верна, но уже ближе к истине.
- Сегодня что-нибудь ваше там будет? - Алазаев показал на выключенный телевизор.
- Нет, - после паузы ответил корреспондент. Он быстро, очень быстро понял, о чем у него спрашивают, но вначале у него в глазах было удивление не ожидал услышать такого вопроса. - Мы как раз везли материал на базу. Его нужно было перегнать в Москву. Через спутник, - репортер подбирал слова старательно, точно общался с человеком недалеким и глупым.
- Значит, не передали? Жаль, а то можно было посмотреть. Ваши кассеты к этому магнитофону подходят? - теперь он показывал на видеомагнитофон.
- Нет, - репортер даже не посмотрел туда: заметил, наверное, раньше, это любительский. Хороший, но любительский. - У нас профессиональная аппаратура.
- Тогда ничего, что мы их не взяли. Рассказывайте. Про бой против Егеева хотели показать?
- Да, - взгляд и голос репортера сделались печальными, потому что он вспомнил об отснятом материале. Этот сюжет заслуживал журналистской премии или, по меньшей мере, номинации на нее. Теперь он утерян. Репортер, разозлившись на боевиков, перестал следить за своей речью. - А что рассказывать-то? Ну взяли федеральные войска его без потерь. В штабе говорят, что захватили почти семьсот сепаратистов, то есть...
Он замялся, не зная, как ему обозвать истабанских повстанцев. По крайней мере, себя-то они называли "борцами за свободу" и им не нравилось, когда их называли как-то иначе... Но у репортера не поворачивался язык сказать: "захватили почти семьсот борцов за свободу Истабана". Слово "сепаратисты" повстанцы не любили. Оно было лучше, чем "боевик" и тем более "террорист", и все же репортер беспокоился, что, сказав его, он мог рассердить захвативших их боевиков. Те, того и гляди, начнут переспрашивать: "Кого, кого? Каких таких сепаратистов?" Но Алазаев пропустил это мимо ушей.
- Продолжай, - махнул он.
- Да все это.
- Все? Врешь. Мне что, тебя учить рассказывать? Будешь молчать - язык отрежу. Похоже, он тебе больше не нужен.
"Не перегнул?" - мелькнуло в голове у Алазаева. После такой угрозы репортер мог замкнуться. Это была одна из самых страшных угроз. Как это ни жестоко звучит, но без руки или ноги он мог как-то прожить, причем ему не пришлось бы даже менять работу, а вот без языка... это крушение всей его жизни, всех его надежд.
- Вы хотите услышать то, что я хотел сегодня передавать? быстро-быстро заговорил он, чтобы умилостивить боевика, показать свою сговорчивость, желание идти на контакт, и, не дождавшись одобрения, продолжил: - Сейчас трудно вспомнить все дословно.
- А ты постарайся, - снисходительно сказал Алазаев, приготовившись слушать сказку.
Она оказалась очень короткой, заняла всего минуты три. Алазаев был немного разочарован. Он ожидал более длинную историю.
- И это все?
- Да, - сказал репортер, но, подумав, что боевик может исполнить свою угрозу, добавил: - Могу еще что-нибудь рассказать.
- Давай. Рассказывай, что видел за последнюю неделю. Обстановку в Истабане. Сколько здесь солдат.
- Откуда я это знаю? Это секретная информация. Нас к ней не подпускают.
Он действительно почти не знал ничего сверх того, что передавал в своих репортажах, и рассказом своим не мог повредить федеральным войскам, а ту часть, что он утаил... так ведь никто не сумеет проверить, знает ли он, сколько солдат в Истабане. Его ответ прозвучал мягко. Какой же дурак станет вставать в позу и, насупив брови, сомкнув уста, плевать боевику: "Ничего ты от меня не узнаешь, грязный сепаратист". Во-первых, никто о его подвиге не узнает. Во-вторых, слово "грязный" в такой же мере можно было бы отнести и к нему. Он измазался, взмок, а в последний раз он мылся почти неделю назад, потому что в райцентре, где он квартировал в одном из купе вагона, стоящего на запасных путях, с водой была такая же напряженка, как во время перехода через пустыню. Однако даже в пустыне Черчилль умудрялся принимать ванну каждый день, возил с собой для этих целей бочку, а когда однажды ему не достали воды, то он приказал остановить проезжающий поезд и слить из котлов всю воду. А бедным журналистам воду выдавали по литру в день на человека. Правда, был еще снег, но... Пришлось бы разводить костер, растапливать его в ведрах, однако даже в этом случае помыться все равно было проблематично. В вагоне это сделать негде, а кроме того, там от холода скулы не сводило разве что у закаленных плаваниями в проруби моржей, а таковых на весь вагон нашлось лишь двое. Один - морж профессиональный. Другой - любитель, провалившийся однажды под лед на рыбалке на озере, и, судя по его высказываниям, первое знакомство с моржеванием отбило у него всякую охоту повторять зимние купания.
- М-да? Зовут-то тебя как? - Алазаев знал ответ.
- Сергей.
Журналист, видимо, подумал, что оказался в застенках, похожих на те, что приписывают немецким захватчикам во Второй мировой войне или сталинским чекистам того же периода, что в случае, если язык его не развяжется и не будет с должной скоростью шевелиться во рту, бодрить его начнут каленым железом, а если и эта мера не возымеет ощутимых последствий, то примутся вгонять ему под ногти иголки.
Методы развязывания языков и возвращения памяти за многие сотни лет, в течение которых практиковались заплечных дел мастера, передавая накопившиеся знания по наследству, довели до совершенства, жаль, что никто не удосужился изложить их в монументальном труде и всем, кто не входил в эту касту, приходилось учиться мастерству методом проб и ошибок. В том числе и Алазаеву. Он считал, что самый простой способ заставить говорить упрямца - это для начала отрубить ему фалангу на пальце, пообещав, что если он и впредь будет упорствовать, то лишится сперва всех пальцев на руках и ногах, а потом кистей, рук по локоть и так далее, благо человеческое тело состоит из такого количества сочленений, что подобная пытка могла продолжаться очень долго.
Один из боевиков вывалил на пол несколько "лимонок" и перебирал их, словно очищал от грязи и прилипших травинок только что собранные грибы. Он сопел - так ему нравилось это занятие, и если его окликнуть, то он, пожалуй, и не отзовется, то ли оглохнув, то ли забыв свое имя. Завораживающая картина.
Мозг репортера работал с головокружительной скоростью, подстать компьютеру, обрабатывая мегабайты информации и проигрывая возможные варианты развития событий. Все они были незавидными. Он наконец решился, заговорил осторожно и вкрадчиво, точно шел по болоту и ощупывал кочки, чтобы не провалиться в трясину, которая его обязательно засосет. Кочками была та информация, которую он уже сообщал в своих сюжетах, а поскольку он не получил за это нагоняя от федерального командования и аккредитации его не лишили, то он полагал, что она не может повредить им. Хотя во время отечественной войны германская разведка выуживала из официальных газетных статей массу полезных сведений, точно писали их опытные шпионы, потерявшие каналы связи с центром.
Алазаев расположился поудобнее, откинулся назад, уперся спиной в стенку пещеры, вытянул вперед ноги. Изредка он кивал головой, что-то мычал себе под нос, тем самым подбадривая репортера и не превращая его речь исключительно в монолог, но вопросов не задавал. Незачем это, потому что и без того репортер изливал на него такие потоки информации, словно прежде они копились, как вода в плотине, а теперь ее прорвало и вода заливает всю округу. Репортер, судя по всему, вошел во вкус, стал получать удовольствие от своего рассказа, старался его расцветить подробностями и красивыми сравнениями, совсем как оратор на трибуне, почувствовавший, что у него получается своими речами привести собравшихся в гипнотический транс. Может, в голову ему пришла мысль, что, скажи он сейчас боевикам отпустить их, они удовлетворят эту просьбу, проводят их до дороги, дождутся, когда по ней проедет автомобиль, и сами сдадутся. Он не решился...
Но прием-то он использовал очень старый. Когда на тебя направлено дуло, а его обладатель держит палец на спусковом крючке, но что-то мешает ему надавить на него, надо говорить не умолкая, потому что стоит замолчать, и палец на крючке дрогнет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51