Симона сидела по-турецки на высокой шелковой подушке. Все в комнате было черным. Стены, свечи, тысячи свечей, все черные; низкий столик или алтарь за спиной у Симоны, отполированный оникс, на столике — какой-то многорукий черный идол. Алый рубин на лбу статуэтки — единственное пятно света посреди черноты. Ни одного окна. Полное отсутствие ощущения пространства, пропорций и размеров. Как будто комната находилась вне пределов вселенной. Все казалось таким нереальным — и в то же время реальным.
Петра оценила тщательно продуманную обстановку. Сразу же выбивает клиента из колеи — полностью дезориентирует. Сидеть приходится на полу, в положении униженного просителя, и смотреть на Симону снизу вверх. Поневоле проникаешься ощущением ее силы. Петре даже пришло в голову, что, может быть, между сеансами в комнате делают перестановку — чтобы для каждого члена ее избранной клиентуры был свой эксклюзивный антураж.
— Расслабься, — сказала Симона. — Расслабься, расслабься...
А это, случаем, не гипноз? Кажется, все сеансы гипноза как раз и начинаются с этого «расслабься, расслабься»? Петра вся напряглась. Если это гипноз, она будет сопротивляться. Она боялась того, что может произойти, если она попадет под власть этой женщины... этой женщины, которая как будто вдруг стала выше ростом, которая как будто закуталась в алый кровавый туман, которая как будто призвала ветер и вдохнула в комнату зимний холод... что происходит?
— Отпустите меня! — прошептала Петра.
— Я тебя не держу. Ты вольна уйти. Но ты же сама не хочешь. Пойдем со мной. Назад, в прошлое. В то «когда», где твой сын еще жив.
Пели птицы... лимонные деревья сочились солнечным светом... блики света искрились на воде в бассейне... мелодичной тихое трррр... словно стрекот кузнечиков... трррр... трррр... трррр... музыка в наушниках мертвого мальчика.
Она почувствовала, как ее взяли за руку. Холодная гладкая рука, рука ребенка. Симона не сдвинулась с места, ее руки были сложены на коленях.
— Кто ты? — спросила она. — Это ты... Джейсон?
— Нет. Это дух-проводник. Говорящий через Симону Арлета. — Это был голос ребенка. Высокий, чистый и мелодичный. Но в нем было странное сладострастие. Очень знакомый голос... но Петра никак не могла вспомнить, где она его слышала. — Пойдем со мной. Пойдем, Петра Шилох. — Симона улыбалась. Теперь ее лицо казалось моложе, на нем стыло меньше морщин... наверное, из-за неверного света свечей, решила Петра, или, может быть, это такой-то фокус из арсенала хорошего медиума. Однажды она брала интервью у человека с множественной шизофренией. Такие люди тоже обладают зловещей, почти сверхъестественной способностью менять черты своего лица до полной неузнаваемости. — Пойдем, пойдем. — Она чувствовала, как маленькая рука гладит ее по руке. Она чувствовала, как кровь приливает к пальцам, — чувствовала, как кровь бежит по сосудам. Но руки Симоны были по-прежнему сложены на коленях. Рука духа-проводника была призрачной и невидимой. Как холодное мраморное надгробие, она выпивала тепло из ее руки. Холод вливался ей в вены, словно наркотик.
— Кто ты? — повторила она.
— Сложно сказать. Я — порождение ночи; я — тьма; я — холод; я — нерожденная любовь и неумершая память.
Рука стиснула ее руку. Она почувствовала, как ее дернули вверх. И вдруг она оказалась там — во дворе у себя за домом, под струящимся жарким светом, а на дереве в саду висел ее сын, ее ребенок, его лицо было синим, шея вывернута под неестественным углом, и от него пахнет дерьмом и блевотиной, так что, даже если не видеть глазами, она все равно бы почувствовала, что он мертв, мертв, мертв. А птицы пели в ветвях.
— Джейсон... радость моя... — Она побежала к нему, горячие слезы жгли ей глаза, она плакала — как не плакала в тот день, когда нашла его мертвым. Потому что в тот день у нее не было слез. — Джейсон, почему ты оставил меня? Почему?
Тебе надо было сделать аборт, чтобы я вообще не родился. Сука!
Она подняла глаза. В первый миг ей показалось, что его губы шевелятся. С высунутого языка ей на лицо закапала слюна.
— Нет! — закричала она. — Выпустите меня отсюда... из этого сна...
И она сразу вернулась обратно в черную комнату. Симона сидела на месте, спокойная и безмятежная.
— Вы обманщица! — выкрикнула Петра. — Джейсон никогда бы мне не сказал такого — никогда, никогда, никогда!
Лицо Симоны скривилось в злобной усмешке. А ты когда-нибудь видела меня таким, каким я был на самом деле? Да еб твою мать, меня от тебя тошнит. Тоже мне, великомученица, жертва изнасилования. И этой херней ты пыталась удержать моего приемного папочку. Типа на жалость давила. А ты не знала, что, когда тебя не было дома, он меня бил смертным боем? Ремнем?
— О Господи, что ты такое говоришь... я убью его... я не знала, клянусь... я убью его, мерзавца... — Что все это значит? Откуда ей знать, что это правда? Слова, порожденные воспаленным воображением голливудского медиума... Она лихорадочно огляделась по сторонам и вдруг поняла, что она так и не вырвалась из того видения — они как бы накладывались друг на друга, черная комната со свечами и сад, залитый солнечным светом, сад, где висел ее мертвый ребенок, и она обнимала его, и пыталась его укачать, как в детстве — только не чтобы он заснул, а чтобы он ожил, — и он был тяжелым-тяжелым, как мешок, набитый камнями, таким тяжелым, каким может быть только мертвый.
Это все ты, мама. Я всегда знал, что ты хочешь, чтобы я умер. Чтобы меня не было. Ну давай, убей его. Тебе надо было бы сделать аборт. Чтобы я, блядь, вообще не рождался.
И он вытянул руки и обнял ее. Руки, тяжелые от свернувшейся мертвой крови. Очень тяжелые. Они обхватили ее, как тиски. Нечеловеческие руки. Жесткие и негнущиеся, как руки робота.
Ты думаешь, что я умер, но теперь я тебя не отпущу... никогда...
Его язык то высовывался изо рта, то опять убирался, как у змеи. Его глаза закатились. Он стиснул ее в непотребных объятиях, и она почувствовала, как его холодный язык облизывает ее щеку, холодный, и мокрый, и пахнущий компостом... как этот язык раскрывает ей губы и лезет ей в рот... и тошнота подступает к горлу...
Ведь ты же любишь меня, правда, мама? Мама, мама... давай поебемся... мама, давай поебемся, давай...
— Нет! — закричала она. Видение померкло. Она вдруг поняла, что ее обнимает Симона. Закатившиеся глаза старухи уже вернулись в нормальное положение, и ее пустые зрачки мерцали, как отшлифованные камни.
— Ты не мой Джейсон... это обман... грязный трюк!
Только теперь до нее дошло, что она заливается слезами. Лоб покрылся испариной. Сердце в груди колотилось так, что казалось, оно сейчас выпрыгнет. Господи, поскорее бы это все закончилось. Но старуха, похоже, не собиралась пока выходить из транса.
— Джейсон? — тихо спросила Петра.
Испугалась, да? Это был голос Джейсона. Абсолютно точно. Голос подростка — голос, который только-только начал ломаться, грубый и хрупкий одновременно. Когда я был жив, у меня как-то не было случая воплотить свой эдипов комплекс.
— Симона вытащила тебя у меня из сознания, слепила тебя из моей вины, вины, от которой я так и не избавилась.
Да неужели?
У нее во рту все еще был привкус смерти. Она высвободилась из объятий Симоны. Старуха не попыталась ее удержать; она снова уселась в позе лотоса. Петра ждала, что будет дальше.
И тут опять зазвучал голос другого мальчика, мелодичный, напевный:
— Не печалься, Петра. Он был с нами еще так недолго. Он полон горечи и обиды. Но боль пройдет — и его боль, и твоя.
Она снова почувствовала его руку в своей. Но теперь все стиралось... тускнело... Симона медленно открыла глаза, словно проснувшись от тяжелого и глубокого сна.
— Да, пока ты не ушла, — сказала Симона. Она улыбалась, как бы и не подозревая о тех кошмарах, которые она извлекла из подсознания Петры. — Подай мне, пожалуйста, мою сумку. Вон там, на журнальном столике, у тебя за спиной... и не обращай внимания на жаровню, просто сдвинь ее в сторону. Мой дух-проводник хочет, чтобы ты кое-что взяла...
Петра встала, словно в каком-то оцепенении, и подала Симоне ее кожаную сумочку от Гуччи. Симона достала визитную карточку.
— Вот, — сказала она. — Он хочет, чтобы ты это взяла. Сказал, что там ты найдешь исцеление. И ответы на те вопросы, которые тебя мучают. Неожиданные ответы.
На карточке было написано:
Центр психологической помощи Сан-Фернандо-Валей.
Там же был адрес в Энчино. Скорее всего новомодное заведение «эксклюзивной» психотерапии по сто долларов в час. Интересно, подумала Петра, может быть, у Симоны там доля акций.
Симона рассмеялась.
— Я не владею пакетом их акций, если ты вдруг об этом подумала.
Петра выдавила бледную улыбочку и убрала карточку в карман. А потом — она уже не могла сдерживаться — она расплакалась, безутешно и горько. Симона погладила ее по лбу с нежностью, в которой было не только стремление утешить, но и какая-то странная чувственность.
— Тише, тише... не надо плакать.
* * *
• наплыв: Зазеркалье •
Убранство комнаты вновь изменилось. Теперь ее заливал мягкий приглушенный свет. Потолок сделался белым, стены — тоже. Симона пригласила к себе Дамиана Питерса, ее давнего друга и сообщника в искусстве обмана.
— Все нормально проходит? — спросил он. Он по-прежнему очень хорош собой, подумала Симона, несмотря на седину и глубокие морщины, которые как-то особенно проявились после того сексуального скандала и проверки от СВД. — Не хотелось бы, чтобы ты перетрудилась. А то на мою долю уже ничего не останется.
— Хочешь сегодня поговорить с Иисусом? Или ты не решишься его беспокоить после всех этих откровений на шоу Ларри Кинга на прошлой неделе? Вот ведь шлюха! Они к тебе прямо липнут, Дамиан... удивительно, как твой духовный сан не абортировался еще в самом начале.
— Не употребляй при мне таких слов, дорогая, — сказал Дамиан. — Абортировался, аборт. Небольшой компромисс с Маммоном еще никому не вредил, но откровенное убийство — это не мой стиль.
— А как же твоя покойная жена? — лукаво прищурилась Симона. — Хотя я знаю, в процессе дознания с тебя сняли все... подозрения в соучастии.
— Ну, я даже не сомневаюсь, что ей теперь лучше, чем нам. Что она сейчас на небесах, сидя на мягком облаке, настраивает свою арфу.
Хотя Симона знала этого человека уже почти двадцать лет, она так и не сумела узнать его по-настоящему. Она не верила в зло; он — верил, но он рассматривал свои отношения со злом как перманентные переговоры между дирекцией и профсоюзами. То, что он лицемер, это ясно; и лишнее тому подтверждение — само его присутствие здесь, у человека, который, по всем канонам его теологии, является не кем иным, как прислужником Люцифера. Но за все эти годы Симона так и не разобралась, сколько тут было от истинных религиозных чувств, а сколько — от вкрадчивого подхода врача-шарлатана, предлагающего вам средство от всех болезней. Но одно было ясно: он понимал, что такое власть, и стремился к власти, и хотя он себя дискредитировал в глазах публики, его обаяние — харизма — по-прежнему впечатляет.
— Давай к делу, Симона. Как тебе хорошо известно, сейчас мое положение крайне плачевно. И его надо поправить. Мне нужно что-то действительно необычное — что-то действительно мощное, — как один из твоих демонов, которыми ты управляешь. — Его глаза заблестели. Он достал из кармана серебряную фляжку и отпил хороший глоток бурбона.
— Нет у меня никаких демонов, которыми я управляю, — сказала Симона. Ей приходилось тщательно подбирать слова; мировоззрение клиента — это такая вещь, которую нельзя разрушать, и даже расшатывать — нежелательно, а Дамиан, несмотря на свои торжественные заверения в давней и нежной дружбе, был прежде всего клиентом. — Это твоя война между овцами и козлищами, я в ней не участвую. Я не принимаю ничью сторону; я не пытаюсь предугадать, кто победит; я деловой человек, у меня свое дело, я принимаю всех, кто ко мне обращается. Я — не Фауст, моя душа до сих пор при мне. Ангелы и демоны... это церковное разграничение... с кем-то из них я дружу, с кем-то — нет, вот и все.
— Прошу прощения, дорогая, но я не разделяю твое аморальное мировоззрение. Ты якшаешься с демонами, и если мне приходится кооперироваться с тобой ради вящей Господней славы, тогда аминь и давай к делу.
И он улыбнулся той самой улыбкой, которая приносила ему миллионы в почтовых конвертах — на протяжении многих лет, круглосуточно и без выходных.
* * *
• наплыв: поиск видений •
Она отказалась, когда Симона пригласила ее остаться до завтра. Был обещан завтрак с шампанским.
И бассейн-джакузи под открытым небом бодрящим утром в пустыне... незабываемое впечатление, которое просто нельзя пропустить. Но Петра решила, что как-нибудь обойдется. Ей хотелось скорее уехать из этого места — пока Симона не затеяла еще какую-нибудь игру с подсознанием.
Голова опять разболелась, а адвила уже не осталось. У нее перед глазами до сих пор стояли картины, показанные Симоной. На губах оставался вкус гниющего языка Джейсона. Как она это сделала, эта женщина? Как ей удалось проникнуть в самые потаенные уголки ее подсознания и извлечь на свет всю ту грязь, что скрывалась за горем и чувством вины? И откуда ей знать, что все это не выдумка?
Чудовищ не существует, твердила она себе. Единственные чудовища — те, которые у нас внутри. Они части нашего "я". И мы можем их контролировать.
Когда Петра спустилась на стоянку, была уже ночь. Машин было около дюжины, и среди них — несколько лимузинов. Луны на небе не было, но света из окон наверху вполне хватало. По периметру площадки росли высокие кактусы, их черные силуэты казались зловещими и таили в себе угрозу. Было прохладно. Даже по-настоящему холодно. Где-то вдалеке выли койоты. Голова просто раскалывалась от боли. Петра растерянно огляделась, пытаясь вспомнить, где именно она поставила машину.
Она нашла свой «ниссан», села за руль, открыла окно и включила двигатель. Радио включилось автоматически. Та же самая песня Тимми Валентайна, которую передавали, когда Петра ехала сюда, в поместье Арлета. Господи, неужели так обязательно проигрывать песни этого мальчика по нескольку раз за день?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56