Это были глаза ребенка, но сам человек — существо по ту сторону зеркала — не был ребенком. Не мог быть ребенком.
— Кто ты? — спросил Эйнджел. — Ты тот, кто я думаю?
Страх потихонечку отступал. Эйнджел не знал почему, но он чувствовал, что Тимми заперт в зеркале и не сможет выйти наружу.
— Помоги мне, Эйнджел Тодд, — сказал мальчик в зеркале.
Сказал и заплакал — но не слезами, а кровью.
— Как я тебе помогу? — спросил Эйнджел. — Ведь тебя даже нет. Ты — просто сон или образ, который мне видится в зеркале, потому что в последнее время я постоянно о тебе думал — пытался стать тобой, чтобы выиграть конкурс.
— Эйнджел, я хочу выйти отсюда. Хочу вернуться.
— Вернуться? — переспросил Эйнджел. — А тут многие уверяют, что ты уже умер. Что тебя видели на Венере, на Марсе или во сне. Я тоже думаю, что ты мне снишься. Потому что иначе как же я тебя вижу? Ты — существо не из этого мира. Может быть, даже ты тот, о ком говорят проповедники в церкви. Когда говорят о злых духах и демонах, которые искушают людей.
— Проповедники? В церкви? Ты что, веришь в Бога, Эйнджел Тодд?
Он надолго задумался.
— Нет. Наверное, нет.
— Я — не злой дух, Эйнджел. Но я видел зло. Я не демон. Но есть люди, которые пытаются превратить меня в демона. Хочу тебе кое-что показать. Возьми меня за руку. Протяни руку в зеркало.
Так не бывает, подумал Эйнджел. Это действительно сон. Он положил руку на зеркало и почувствовал, как поверхность становится мягкой и поддается под его ладонью. Он почувствовал, как другая рука прикоснулась к его руке, и рука Тимми была холодной как лед — холоднее льда, холоднее снежка в морозный зимний день, — и эта рука тянула его в зеркало. Его собственная рука погрузилась уже по локоть, и Тимми на той стороне говорил:
— Осторожнее, не проходи сюда весь. Я не смогу тебя вытащить...
Его лицо уже прикоснулось к стеклу... поверхность зеркала клубилась туманом и проминалась под его лицом, как прозрачная пленка... а потом он вдруг оказался на самом стыке... наполовину — уже в зазеркалье, наполовину — в реальном мире... Ветер ударил в лицо — ветер, пахнущий разложением... где-то вверху шелестела густая листва. Поначалу он не видел вообще ничего, даже ледяную руку, в которую он вцепился, не решаясь отпустить. Но свет там все-таки был. Холодный свет. Он подумал, что это похоже на ад — не тот огненный ад Дамиана Питерса, а настоящий — холодный — ад. Отрезанный от всего. Где нет чувств. Нет тепла. Нет надежды. Высохшая ежевика на каменистой земле, искореженные деревья, небо, затянутое грозовыми тучами. Ветер вперемешку с песком больно царапал кожу.
— Почему ты здесь? — спросил Эйнджел.
Его голос разбился эхом о голос ветра.
Ему казалось, что они движутся, мчатся вперед, хотя одной ногой он по-прежнему твердо стоял в своем мире, за пределами этого мира. Под босой правой ногой — скользкий мрамор. Под босой левой — острые камушки и шипы.
А потом они встали в самом центре этого мира за зеркалом. То есть Эйнджелу так показалось, что это был центр. Здесь рос огромный ясень, его ветви тянулись к самому небу, корни были изломанными и скрученными в узлы, а в стволе была выемка в форме тела распятого мальчика с руками, раскинутыми крестом, и в том месте, где должны были быть ладони, из древесины торчали два тяжелых гвоздя, и на гвоздях еще не засохла кровь, и само дерево тоже как будто сочилось кровью — в тех местах, куда были вбиты гвозди. И Эйнджел взглянул на руку Тимми — на холодную руку, сжимавшую его руку, — и увидел, что ладонь пробита.
Стигматы Иисуса на руках Тимми Валентайна. Интересно, а что бы на это сказал тот же Дамиан Питерс: мальчик — красивый, как смертный грех, чьи песни, по утверждению служителей Господа, несли в себе сатанинские послания и чье явление на телевидении было подобно брызжущим фонтанам крови, — и раны Христовы?
— Вот здесь я и живу, — сказал Тимми. — Еще пару часов назад я был прибит к этому дереву. Теперь я хотя бы могу от него отойти. Пусть и недалеко. Я могу говорить с тобой. Если тебе так проще, воспринимай это так, как будто я тебе снюсь. От этого я не стану менее реальным.
— Ты, наверное, сделал что-то очень плохое, что тебя заключили в таком мрачном месте.
— Я сделал много чего плохого, Эйнджел. И не просто плохого, а по-настоящему страшного. По-настоящему темного. Но все это было давно — до того, как я понял, что делаю. Я отвернулся от тьмы, потому что когда я утратил невинность, вместе с ней я утратил способность к злу.
— Странно ты говоришь. Зло и невинность — это совсем-совсем разные вещи.
— Нет, не разные.
— Ты здесь потому, что тебя наказали? — Эйнджел не сомневался, что подобное место может быть только адом, пусть даже здесь нет ни огня, ни кипящей серы.
— Я уже был на пути к тому, чтобы переродиться, стать кем-то другим. Я был уязвим, как куколка, которая вот-вот превратится в бабочку. Но одна женщина захватила меня своей магией, и пригвоздила к этому дереву, и стала высасывать мою силу. Во мне есть чарующая сила, дающая власть обольщать смертных и заставлять их сердца биться чаще, и ей — этой женщине — нужен был свой источник этой харизматической силы. Я не знаю, сколько времени я оставался бы здесь один, совершенно беспомощный, связанный по рукам и ногам... но ее голос был не единственным, были другие голоса... голоса тех, кто любил мою музыку... тех, кто помнил мое лицо. Так сюда проник свет — в это место без света. Но надежды не было все равно. Пока не появился ты.
— Я?
— Сегодня на мне было сосредоточено больше силы, чем когда-либо прежде. И ты, Эйнджел Тодд, был ее фокусом. Весь мир смотрел на тебя и произносил мое имя. Магия имени — самая сильная. Ты меня вызвал из темноты — ты, а не ведьма, взявшая меня в плен.
— Я?
— Ты был катализатором, Эйнджел Тодд.
— Почему я?
— Не знаю, Эйнджел. Просто так получилось.
А ветер все выл.
— Я хочу освободиться, Эйнджел. Разве можно винить меня в том, что я хочу снова вернуться в мир, где все настоящее — вкус, ощущения, запахи? Я хочу выйти из Зазеркалья, пройти сквозь зеркало, как прошел ты. Но я пока не могу.
— Я не буду меняться с тобой местами, — быстро проговорил Эйнджел. Холод от руки Тимми уже растекся по его руке, пробирал до кости. Он почти чувствовал, как онемение подбирается к сердцу. Листья черного леса шептали ему: ангел, ангел. — Если ты думаешь, что я соглашусь здесь остаться, чтобы ты вышел в наш мир...
Тимми покачал головой.
— О таком я не стал бы просить никогда. Но у тебя есть сила освободить меня — разбудив память обо мне в людских сердцах. Неужели ты не понимаешь? Вот почему ты мне нужен. Мое имя на устах миллионов сможет разрушить чары, которые держат меня в плену. Но нужен кто-то, кто сделает так, чтобы это произошло. Ты сможешь, я знаю.
— Но...
— Разве тебе не хочется стать бессмертным? Остаться ребенком навсегда?
Эйнджел вспомнил свои невеселые размышления: я повзрослею, мой голос сломается, у меня всюду полезут волосы, и я потеряю все. Я потеряю все.
— Теперь я понял, — медленно проговорил он. — Мы с тобой вроде как близнецы.
— Тьма и свет.
— У меня был настоящий брат-близнец. Он умер, когда мне было три года. Его звали Эррол. — И после смерти Эррола мать стала другой... превратилась в чудовище.
— У тебя снова может быть брат.
Эйнджел чувствовал, что творится у Тимми в душе. Жгучая ярость и неизбывное одиночество. Ад, в котором они пребывали сейчас, — он был у Тимми внутри. Вопящий ветер — это голос его отчаяния. Или отчаяние было одно на двоих? Я тоже в ловушке, подумал Эйнджел, в ловушке в гостиничном номере, в ожидании, пока снотворное не подействует на мать — чтобы мне хоть немного побыть одному, в темноте, пропитанной удушливым запахом дешевеньких материных духов. Когда он смотрел в глаза Тимми, он видел себя. Ему вдруг стало страшно, и он хотел вырвать руку, убежать из этого ада — обратно в свой собственный ад. Глаза у Тимми... это не человеческие глаза. Они светились во тьме, как глаза ягуара в джунглях. Господи, Господи, Господи...
— Если ты станешь таким же, как я, — сказал Тимми, — ты сможешь менять свой облик. Превращаться в любых зверей. В любых. Даже в...
Ты что, раньше не видел нет! Его черты на мгновение расплылись, и его лицо превратилось в черную пизденку? лицо Беки, черной девочки, которая привела его за руку в ту потайную пещеру в холмах за Воплем Висельника, и могу поспорить, тебе хочется сунуть туда твою штуку, правда? и голос стал ее голосом, соблазняющим и дразнящим, и ты такой красивый, как ангел, Эйнджел. А потом лицо Беки пропало, и Тимми смотрел на него, улыбаясь, как будто хотел сказать: я знаю все твои тайны, Эйнджел. Я читаю тебя, как раскрытую книгу. И ты тоже так можешь — заглянуть ко мне в душу и узнать все мои тайны.
Эйнджела вдруг охватил слепой ужас. Он больше не мог оставаться здесь — ни секунды. Он выдернул руку из ледяной руки Тимми и шагнул назад, через зеркало — два коротких шажка, — обратно на розовый мраморный пол, такой холодный под босыми ногами, обратно в роскошный номер в шикарном отеле, принадлежавшем султану. Он закрыл зеркало полотенцем и вышел из ванной.
Мать храпела — ритмично и громко. Обычно, когда она так храпит, это значит, что сегодня она уже не проснется и не потянется к нему в темноте, чтобы с ним поиграться. Так что вполне можно было рискнуть войти в спальню.
В спальне было еще одно зеркало — на комоде. В вычурной позолоченной раме в виде причудливых завитушек. Сейчас оно было в тени. Мать лежала в кровати. В комнате пахло дешевенькими духами.
Эйнджел был слишком взвинчен, чтобы ложиться спать. «Может, пойти окунуться в джакузи, — подумал он. — Можно, конечно, принять таблетку, но меня уже тошнит от таблеток».
Он открыл раздвижную дверь и вышел в патио. Включил таймер, разделся и соскользнул с бортика в воду. Господи, как хорошо. Он подставил копчик под струи воды. Здорово расслабляет. Он закрыл глаза. «Да. Это был просто сон. Дурной сон. В последнее время я слишком много глотаю таблеток. Пора уже прекращать. Эти таблетки меня убьют, а если я стану богатым, то какая мне радость в богатстве, если я буду мертвый? Ну, зато матери будет радость. Мать — она как та ведьма, которая держит Тимми в плену, пригвожденным к дереву, в этом сне. Может быть, этот сон был мне предупреждением — что мне надо освободиться, пока не поздно, пока меня не сожрали?»
Кошмарный все-таки сон! Этот ветер, который плакал, совсем как ребенок — ребенок, которого истязают. Острые камни, впивавшиеся в ногу. Густая тьма.
Он лежал в теплой воде и вдыхал пар — ждал, пока страх растворится в нем без остатка. Он старался не думать вообще ни о чем — только о музыке. Музыка забирает боль. Он хотел вспомнить песни, которые пел до того, как ему пришлось «пропитаться» Тимми Валентайном. Песни, пахшие чистым воздухом гор. Он пытался припомнить народные песни, которые мама пела ему в раннем детстве — еще до того, как она стала странной; до того, как умер его братик.
Быть искренним — это великий дар.
Теперь он явственно слышал ее тихий голос. Она качала его на руках, и он прижимался головкой к ее упругой груди под хлопчатобумажной сорочкой, испачканной кровью...
Быть свободным — великий дар.
...и она обнимала его крепко-крепко, прижимала к себе, и запах ее пота мешался с ароматом летней травы, и ветер разбрасывал влажную землю, и на руках у нее была кровь, и Эррол лежал тихо-тихо, не шевелился и даже не дышал, и она вдруг прекратила петь, и стрельнула глазами из стороны в сторону, и сказала: «Давай его похороним, мы вдвоем — ты и я», и она отпустила его, и он встал, опираясь о столбик на крыльце, и стал смотреть, как она роет ямку в мягкой земле, и слезы текли ручьем у нее по щекам. И больше он ничего про Эррола не помнит — только как он лежит тихо-тихо на пне, как мать опускает его в яму. В памяти как будто образовалась дыра — в том месте, откуда вырвали воспоминания о брате. Осталась только зияющая пустота, которую он заполнил музыкой. Вот почему его музыка всегда пронизана болью, даже веселые песни.
«Почему я вспомнил об этом сейчас? Не знаю. Ведь я никогда не задумывался об Эрроле. Никогда о нем не говорил. Ни с кем. Даже с матерью. Она о нем даже не вспоминает. Как будто его вообще не было. У нас есть фотографии, где мы все вместе — все трое, у нас во дворе, — но его лицо на всех снимках вырезано, так что я даже не знаю, были мы с ним идентичными близнецами или просто двойняшками. Может, мы были совсем не похожи. Я просто не знаю».
Он попытался отгородиться от этих воспоминаний. Забыть, забыть. Вода в джакузи пенилась приятным теплом, и он почти что впал в транс, потому что теперь у него в голове очень ясно звучала та песенка из Аппалачей. Господи, как же тут хорошо — в воде. Вода отмывает грязь. А он чувствовал себя грязным — грязным внутри.
А потом все внезапно остановилось. Оказалось, что таймер надо переустанавливать каждые двадцать минут. Он открыл глаза. Вода, мягко подсвеченная фонарями, была сине-зеленой. Пузыристая пена осела. Теперь поверхность воды была гладкой, как зеркало. И тогда он опять увидел Валентайна. Лицо Тимми, свое собственное лицо. Из воды протянулась рука и схватила его за запястье. Глаза. Улыбка. Иди со мной, иди в глубину...
Быть свободным — великий дар...
— Отстань от меня! — прошептал Эйнджел.
— Не могу. Теперь я всегда буду с тобой. Разве это так трудно — научиться любить меня, Эйнджел Тодд?
— Ты... ты ведь не Эррол, правда? Ты не вернулся из мертвых, чтобы поменяться со мной местами и попробовать, как это — быть живым?
Тимми медленно покачал головой.
— Меня всегда принимают за кого-то другого. Не уподобляйся им всем. Я не мог стать твоим братом, но, может быть, ты сумеешь меня полюбить. По-своему. Хоть как-нибудь.
— Слушай, отстань от меня! Тебя нет. Ты — мертвый. Ты — создание этой ведьмы. Мне от тебя ничего не нужно! Что ты можешь мне дать?! Ничего!
Но когда он ударил по таймеру кулаком и вода снова вспенилась и забурлила, стирая с поверхности призрачный образ, он услышал, как мальчик из отражения сказал очень тихо, но голос был явственно слышен в журчании воды:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56