Я могу дать тебе вечность.
Эйнджел выбрался из джакузи, вернулся в спальню и лег голым в кровать — рядом с матерью. Его била дрожь. Он обнял мать, и прижался к ней, и заснул, убаюканный ее ритмичным похрапыванием — но это был беспокойный, тревожный сон.
* * *
• дети ночи •
Юниверсал-Сити, Стадио-Сити, Шерман Оакс, Северный Голливуд, Ван Найс, Реседа, Вудленд-Хиллз, Вест-Хиллз, Миссион-Хиллз, Гранада-Хиллз, холмы, холмы, холмы, холмы, одни мудацкие холмы.
— Мне надо напиться.
Мудацкие холмы. Холмы, холмы.
— Мне надо напиться!
«И что ты сделаешь — набросишься на меня? Будешь пить мою кровь? Прямо сейчас?» — подумал Пи-Джей. Он весь вспотел. Он опять заблудился. И так — каждый раз, когда приезжаешь в эту долбаную Долину. Сейчас они, кажется, где-то в Голливуде.
Но могли быть и в совершенно противоположной стороне. Пи-Джей совершенно здесь не ориентировался.
— Пить!
— А чуть-чуть потерпеть — никак?
Терри Гиш сидел рядом, на пассажирском сиденье. Пи-Джей знал о вампирах не понаслышке: многих он собственноручно убил, а теперь и его лучший друг превратился в вампира, — но он так и не понял природу их голода. Почему в какие-то дни они могут вообще не пить кровь и замечательно без нее обходиться, а в какие-то дни им настолько уже невтерпеж, что они, кажется, просто взорвутся, если сию же секунду не выпьют крови?
Похоже, что Терри сейчас пребывал как раз в таком состоянии. Его буквально трясло, и он был гораздо бледнее обычного. Даже его рыжие волосы, казалось, вдруг потускнели.
— Ты же только что пил, — сказал Пи-Джей и усмехнулся про себя. Он сейчас говорил в точности, как Наоми, мать Терри, теперь уже мертвая — как и все остальные в Узле, штат Айдахо.
— Я еще не привык, — сказал Терри. — Я никого больше не знаю. Я... у меня... у меня как будто дыра внутри, и мне надо заполнить ее свежей кровью, но чем больше я лью туда крови, тем больше становится эта дыра... лью и лью, а внутри все равно пусто... ну, как вода натекает в бачок унитаза, и ты ее тут же спускаешь... мне так одиноко. Мне кажется, я совсем один, других таких больше нет... а мне нужен кто-то... другие вампиры. Господи, ты даже не представляешь, чего мне это стоит: не наброситься на тебя прямо сейчас... я вижу синюю вену у тебя на запястье, она так аппетитно пульсирует, когда ты держишься за руль... я смотрю на нее и схожу с ума, Пи-Джей. Теряю голову...
Пи-Джей резко остановил машину.
— Хорошо. Иди кормись.
Терри взглянул на него, и Пи-Джей увидел страх у него в глазах.
— Интересно, а у вампиров бывает булимия? — спросил Терри очень серьезно, без тени улыбки.
— Ладно, увидимся. Жду тебя у себя.
— На рассвете.
— Ага.
— Кстати, Пи-Джей, ты загляни по дороге в церковь и набери еще этой святой воды, а дома достань все распятия... я... я вдруг подумал... я был уверен, что я тебе ничего не сделаю, но на меня вдруг нашло...
Он исчез. Не открыл дверцу, не вышел — а просто исчез. Просочился туманом в приоткрытое окно. Вампиры так могут: растекаться туманом и исчезать. Но это не свойство их рода, а скорее умение, которое приобретается с опытом. Чтобы так сделать, надо знать, как это делается. Пи-Джей был уверен, что Терри этого не умел. У него получилось случайно — от беспокойства, от страха, от нетерпения. Терри всегда был таким: вот он весь из себя мистер Мачо, а уже в следующую секунду — ноет и хнычет, чуть ли не сопли глотает, как маленький мальчик.
— Жду тебя у себя, — повторил Пи-Джей, обращаясь к пустому сиденью.
* * *
• память: 1598 •
Ангел смерти выступает из столба света — рука поднята над головой, палец указывает в небеса. Его лицо бесстрастно, на губах — сладострастная улыбка, мазки наложены так, что его кожа, кажется, излучает шелковистое чувственное сияние, словно вся зацелованная лунным светом. Отсвет падает от воздетого орудия, уже готового опуститься на обреченного апостола. Женщина тянет руки к коленям ангела, умоляет о милосердии; старик смотрит скорбно и мрачно. У левого края, в резком контрасте света и тени — женщина с грустным лицом подпирает рукой подбородок. Ее выражение — странное, непостижимое. Может быть, это благоговение перед мистерией мученичества, а может, ее слегка возбуждает вид крови... или ее возбуждает не кровь, а пленительный ангел. Может быть, он бередит в ней желания — темные и нечестивые. Томление плоти. Ибо дерзкая ухмылка уличного мальчишки на губах ангела, и вызывающая развязность, сквозящая в его позе, и дразнящее vade mecum во взгляде — все это идет от земной, плотской природы; может быть, женщина смущена, что божественный евнух излучает такую призывную чувственность.
Мальчик-вампир слышит ритмичный шорох кисти по холсту. Но вот ритм сбивается, Караваджо на миг прерывает работу и отступает на пару шагов от холста, чтобы полюбоваться на творение рук своих. Комната переливается зыбким мерцающим светом. Свечи и лампы — повсюду. Эрколино отходит от ангельских крыльев, закрепленных на вертикально стоящей металлической раме, на которую он опирался, стоя почти целый час в одной позе.
Окна закрыты тяжелыми шторами, не пропускающими лунный свет. В комнате душно. Все как будто присыпано порошком высохшей краски — даже пылинки, пляшущие в плотном воздухе. Дышать почти нечем, но Караваджо не замечает ничего вокруг, кроме картины и мальчика-вампира.
— Почти готово, — говорит художник и отхлебывает вина из третьей за вечер бутылки. Вино — кислое, и его уксусный запах распространяется по всему замкнутому пространству. — Иди, Эрколино, взгляни на то, как я тебя обессмертил.
— Я и так уже бессмертный.
— Любовь моя, моя смерть, — говорит Караваджо. Он всегда это говорит. Опять и опять. Любовь моя, моя смерть. — Да, ты бессмертный, прелестный мальчик. Ты — бессмертие, воплощенное в смертном теле. Да, это великий грех — быть таким красивым. И я тоже грешен — как я посмел заключить эту божественную красоту в клетку из красок, холста и льняного масла?
Мальчик смеется:
— Меня нельзя заключить в клетку.
Его лицо абсолютно бесстрастно — незапятнанная пустота. Он знает, что видит художник: существо, умопомрачительно чувственное и влекущее и в то же время странно неприступное. Он видит, как взгляд художника медленно опускается с его немигающих глаз на неулыбчивые губы, на еще не оформившуюся мальчишескую мускулатуру, на нечеловечески бледную кожу, на плоский живот, на гладкие, без единого волоска чресла, на белые шрамы от кастрации, на пенис, который уже никогда не узнает эрекции. Глаза Караваджо — красные и воспаленные от постоянного пьянства и бессонных ночей. Сегодня его кровь будет кислой от алкоголя и сладкой от творческого возбуждения. Эрколино чувствует запах крови и уже знает, какой она будет на вкус — как ценитель вина знает, какой будет вкус у напитков с его виноградников и из его погребов.
— О Эрколино, как я хочу обладать твоим телом... и в то же время... почему я не в силах даже попробовать взять тебя?.. Кардинал дель Монте развлекается с мальчиками постоянно. Знаешь, он нанял меня, потому что... я разделяю его вкус... все бездомные мальчики были моими почти за бесценок, достаточно было их накормить... но ты, ты, ты... ты, который пришел сюда по своей воле... не из страха перед кардлинальским гневом, не от голода и не от бедности... я не смею к тебе прикоснуться. Почему я боюсь тебя, мой ангел смерти?
— Я вам уже говорил, сер Караваджо, я не ангел, и я не смерть.
Кровь художника мчится по венам. Да, он слышит ее поток — это как музыка, как ликующее песнопение, как шелест могучих крыльев. Разбуженный голод сродни вожделению. "Мне надо напиться, — думает он. — Я уже столько стою здесь, застыв в одной позе, изображая создание его фантазий — его темного ангела. Я столько раз ему говорил, что я не тот, кем ему хочется, чтобы я был. Со мной так всегда. Я всегда воплощаю мечты и желания людей, иногда — даже смертельные их желания. По-другому они меня просто не воспринимают. Может быть, я вообще не существую сам по себе, а только как воплощение их страстей, их саморазрушительных устремлений, спроецированных вовне. На меня.
О эта музыка! Музыка крови, откликающейся на мой голод; ревущий поток жизненной силы. Да, это голод, — думает мальчик-вампир. — Теперь я весь — только голод. Мне надо напиться. Мне надо".
Караваджо говорит:
— Я готов. Возьми меня, темный ангел моей страсти. Разве ты не за этим пришел ко мне... дабы препроводить меня в ад через боль и экстаз запретного вожделения? Ты уже пил мою кровь... теперь пей мою душу!
— Твоя душа мне не нужна. Мне нужна только кровь.
— Я требую, чтобы ты взял мою душу! — кричит художник. Он расстегивает штаны и отливает в ночной горшок. — Возьми мою душу!
Он бросается на мальчика, чья плоть холоднее мрамора. Мальчик думает: для него жизнь и искусство неразделимы; и то и другое — единая светотень, фрагменты сияния, рассыпанные на огромном холсте темноты. Их цели противоположны, и все же одно питается от другого.
Сер Караваджо срывает с себя одежду и приникает к холодной плоти, которую невозможно согреть. Его руки ласкают застывшее тело, пытаясь вызвать в нем отклик, которого не будет. Вот он уже на коленях перед своим темным ангелом, который не есть дух бесплотный, а есть бездушная плоть. Труп, напоенный иллюзией жизни. Труп, чья жажда до жизни всегда остается неутоленной — сколько бы он ни пил жизненной силы. «Да, я труп», — думает Эрколино, и склоняется над художником, и впивается клыками ему в плечо, и тот вскрикивает от боли, и в этом крике звучит и страсть тоже. Сер Караваджо потеет и стонет, но его вожделение бессильно — тело пронизано жаром, но член остается вялым. «Это что-то во мне, — думает мальчик-вампир. — Что-то во мне не дает развернуться его вожделению. Ну так и что с того? Разве это должно меня волновать? Я всего лишь иллюзия, которую этот смертный придумал для себя. А он для меня — лишь добыча. Теплый источник жизненной силы». Но мальчик-вампир почему-то смущен и встревожен. Встревожен, как никогда прежде. Встреча с герцогом Синяя Борода многое в нем изменила. «Не так давно, — вспоминает он, — в Англии, в Дептфорде, я спокойно смотрел, как умирает в таверне Кит Марло, истекая кровью, и я даже не чувствовал голода... не так, как прежде... голод был с привкусом горечи».
Но вот изливается кровь. Кровь. Да, да, кровь... такая теплая... теплая... дурманное зелье, которое если попробуешь раз, то привыкаешь к нему на всю жизнь. Да, та горечь, которая теперь поселилась в нем — она по-прежнему с ним, но теперь он, наверное, стал с ней свыкаться. Он пьет это струящееся тепло. Вот так. Вот так. Он пьет и пьет, и ему хочется больше и больше... «Сейчас я мог бы его убить, — думает он про себя. — Выпить его до капли и все равно не напиться. Он умрет. Ну и что? Но вместе с ним умрет и его талант. Его гений».
Караваджо плачет.
— Я люблю тебя, — шепчет он.
Какая же это любовь? — думает мальчик вампир. Это павана, где каждый танцует в одиночку. Он еще глубже впивается в шею художника. Он не просто пьет кровь, он рвет плоть зубами. Кровь уже не струится, а хлещет. Не увлекайся, говорит он себе... не надо пить слишком много... надо оставить что-то и на потом... бережнее, бережнее... художник дрожит от ужаса, но этот ужас сродни восторженному исступлению.
Слышен звук рвущейся ткани. Сорванная занавеска падает на пол, и в проеме распахнутого окна возникают две сумрачные фигуры. Одна — коренастая — пышет яростью, вторая — маленькая и тонкая — сжалась в комок.
— Какой стыд, какой стыд, — голос кардинала дель Монте.
— Я вам говорил, Ваше Преосвященство, — голос Гульельмо, — они тут занимаются богомерзкими извращениями.
Мальчик поднимает глаза. Его губы испачканы кровью.
— Кровавые сатанинские ритуалы, — говорит кардинал. — Я еще закрываю глаза на пороки плоти, ибо плоть человеческая слаба, но ересь — это другое дело, правда, Гульельмо? — Гульельмо кивает. Он был хорошим шпионом и заслужил свои скудо. Кардинал сует кошелек в руки хористу, и тот убирает его в карман, не сводя глаз с Эрколино.
Эрколино облизывает губы — слизывает последние следы крови.
Кардинал и Гульельмо спускаются с подоконника. Дель Монте — в красном кардинальском плаще, пальцы унизаны дорогими перстнями — трясется в притворном праведном негодовании; евнух Гульельмо смотрит на Эрколе Серафини с трепетом и вожделением. Караваджо рыдает.
— Вы пили кровь друг у друга в насмешку над таинством святого причастия, — продолжает кардинал. — Я это видел, и мальчик, который со мной, тоже видел. Теперь вы полностью в моей власти.
Дерзко и вызывающе Эрколино говорит:
— Он не пил мою кровь, Ваше Преосвященство. Пил только я. И не в насмешку над таинствами святой церкви, а чтобы утолить жажду, которая есть проклятие всего нашего рода.
— Какого вашего рода, мой мальчик? — спрашивает кардинал.
Гульельмо осеняет себя крестным знамением и наконец отрывает взгляд от Эрколино. Отводит глаза.
— Он обещал мне бессмертие, если я стану следовать его темным путям... если я продам свою душу, — говорит он. — Он — демон из ада. — Ложь дается ему нелегко. Ложь дается мучительно. Он так смущен и растерян, что Эрколино даже его жалеет.
— Он не демон, он ангел, — говорит Караваджо. — Он пришел как предвестник моей скорой смерти.
— Воистину безгранично людское тщеславие, — говорит кардинал. Он проходит вперед. Его кровь пахнет гвоздикой и чесноком.
Кардинал рассматривает картину. Караваджо отходит в сторону. Вид у него потерянный.
Эрколино смотрит на себя. Я и вправду такой красивый? — удивляется он. Он не видел себя уже много веков — со дня своего обращения. Теперь у него нет отражения. Ни в зеркалах, ни в глазах тех, кто стоит перед ним. Даже в глазах Караваджо. Кардинал достает маленькое ручное зеркальце и подносит его к лицу Эрколино. Разумеется, в зеркале не отражается ничего. Дель Монте бросает зеркало на пол. Зеркало разбивается. Он оборачивается к столу, где горящие свечи и краски, хватает самую толстую кисть, окунает ее в кармин и принимается замалевывать красным фигуру ангела смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56