Чем это все объясняется?
Фон Шуленбург пожимал плечами, выглядел виноватым, но ничего конкретного не ответил.
И вот прошло всего несколько часов после той встречи, и теперь перед Молотовым стоял совсем другой Шуленбург, он был, вернее, старался быть предельно официальным и строгим, но явно сильно волновался, не только руки, но даже и голос его подрагивал. Может быть, такое сильное волнение проявлялось у Шуленбурга еще и потому, что он, конечно, понимал, что говорит неправду и что обвинения, которые он официально передает от имени германского правительства, надуманны и нужны лишь для того, чтобы развязать себе руки. А говорил он о том, что Советское правительство будто бы концентрирует войска на своей западной границе и угрожает нападением Германии. Говорил он о том, что большевистская Москва, которая, согласно договорам, заключенным с Германией, считается ее союзницей, на самом деле готовится нанести национал-социалистской Германии удар с тыла. И что под давлением таких серьезных угроз политическо-военного и военного характера, исходящих от Советской России, Германия начиная с этого утра принимает соответствующие контрмеры.
Фон Шуленбург говорил еще что-то о том, что он всегда был другом Советской России и очень сожалеет, что ему не удалось предотвратить такие роковые решения, но Молотов этих фраз словно бы уже и не слышал. В его сознании пульсировало только одно слово — война, война, война…
Молотов шел по кремлевским коридорам очень быстро, почти бежал. Распахнув дверь в кабинет Сталина, он прямо с порога громко сказал:
— Германское правительство объявило нам войну.
При этих словах, как пишет Жуков в своих воспоминаниях, «Сталин опустился на стул и глубоко задумался.
Наступила длительная, тягостная пауза». Члены Политбюро молчали. Молчал Сталин, Первым нарушил затянувшееся молчание Жуков. Он сказал:
— Разрешите немедленно обрушиться на вторгнувшегося противника всеми имеющимися в приграничных округах силами и задержать его дальнейшее продвижение.
Видимо желая облегчить тяжесть момента, маршал Тимошенко решительно добавил:
— Не задержать, а уничтожить! Сталин поднялся со стула и, еще явно плохо владея собой, сказал:
— Давайте директиву.
Как уже говорилось выше, наши военные планы во многом исходили из неоднократно объявленной доктрины: если враг нападет на Советскую страну, то он будет изгнан с нашей земли и разбит на его собственной территории, причем война будет вестись малой кровью, а в тылу врага нам помогут братья по классу; составной частью доктрины было утверждение: ни одного вершка чужой земли не хотим, но и своей земли ни одного вершка не отдадим никому.
В 7 часов 15 минут 22 июня была дана войскам директива наркома обороны № 2. В этой директиве приказывалось:
«1. Войскам всеми силами и средствами обрушиться на вражеские силы и уничтожить их в районах, где они нарушили советскую границу. Впредь до особого распоряжения наземными войсками границу не переходить.
2. Разведывательной и боевой авиации установить места сосредоточения авиации противника и группировку его наземных войск. Мощными ударами бомбардировочной и штурмовой авиации уничтожить авиацию на аэродромах противника и разбомбить основные группировки его наземных войск. Удары авиацией наносить на глубину германской территории до 100-м 50 км, разбомбить Кенигсберг и Мемель. На территорию Финляндии и Румынии до особых указаний налетов не делать».
Отдавая подобный приказ войскам, ни Сталин, ни руководство Наркомата обороны не знали, что происходит в пограничных округах. Достаточно обратить внимание на нереальность задач, поставленных в этой директиве. К этому моменту огромное количество советских самолетов уже было уничтожено на своих же аэродромах, так что они не могли разбомбить не только Кенигсберг и Мемель, но и выполнять более ограниченные задачи по поддержке боевых действий наземных войск.
Войска не успели выполнить первую директиву от 21 июня, которая предписывала им занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе. Директива поступила в войска с большим опозданием; выяснилось, как пишет Жуков в Своих воспоминаниях, «что перед рассветом 22 июня во всех западных приграничных округах была нарушена проводная связь с войсками и штабы округов и армий не имели возможности быстро передать свои распоряжения. Заброшенные ранее немцами на нашу территорию диверсионные группа разрушали проволочную связь. Убивали делегатов связи, нападали на командиров. Радиосредствами значительная часть войск приграничных округов не была обеспечена».
В результате такого опоздания распоряжений Генерального штаба и подчиненных ему штабов войска начали выходить к государственной границе в 4-6 часов утра 22 июня, то есть тогда, когда авиация противника была уже хозяйкой в воздухе и могла беспрепятственно — после уничтожения нашей авиации — бомбить движущиеся колонны советских частей.
Директива наркома обороны № 2 оказалась явно нереальной, а потому тоже не была выполнена. По сути дела, Наркомат обороны и сам Сталин не могли компетентно руководить боевыми действиями войск в этот первый день войны, о чем свидетельствует Жуков в своей книге:
«Генеральный штаб, в свою очередь, не мог добиться от штабов округов и войск правдивых сведений, и, естественно, это не могло не поставить на какой-то момент Главное Командование и Генеральный штаб в затруднительное положение».
В своих воспоминаниях Хрущев так передает ту растерянность, которая в первые часы войны охватила руководство страны и больше всего Сталина:
«Он, видимо, был совершенно парализован в своих действиях, не мог собраться с мыслями. Потом уже, позже, после войны, я узнал, что в первые часы войны Сталин был в Кремле. Это говорили мне Берия и Маленков.
Берия рассказал следующее. Когда началась война, у Сталина собрались члены Политбюро. Я не знаю, все ли или определенная группа, которая чаще всего собиралась у Сталина. Сталин был совершенно подавлен морально. Он сделал примерно такое заявление:
«Началась война, она развивается катастрофически. Ленин нам оставил пролетарское Советское государство, а мы его просрали». Он буквально так и выразился, по словам Берия. «Я, — говорит, — отказываюсь от руководства». И ушел. Ушел, сел в машину и уехал на ближнюю дачу.
«Мы, — говорит Берия, — остались. Что же дальше? После того как Сталин так себя повел, прошло какое-то время. Мы посовещались с Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым. (Хотя был ли Ворошилов, я не знаю, потому что в это время он был в опале у Сталина из-за провала операции против Финляндии; — Н. X.) Посовещались и решили поехать к Сталину и вернуть его к деятельности с тем, чтобы использовать его имя и его способности в организации обороны страны.
Мы поехали. Когда мы приехали, то я по лицу видел, что Сталин очень испугался. Я думаю, он подумал, не приехали ли мы, арестовать его за то, что он отказался от своей роли и ничего не предпринимает по организации отпора немецкому нашествию.
Когда мы стали его убеждать, что страна наша огромная, что мы еще, имеем возможность организоваться, мобилизовать промышленность, людей, одним словом, сделать все, чтобы поднять и поставить на ноги народ в борьбе против Гитлера, только тогда Сталин вроде опять немножко пришел в себя».
До 8 часов утра 22 июня в Генеральном штабе, несмотря на все усилия его работников, так и не удалось установить, что же реально происходит на государственной границе. Но в 9 часов 30 минут утра Сталин вновь встретился с Тимошенко и Жуковым и сказал им:
— В 12 часов по радио будет выступать Молотов.
Затем Сталин прочитал представленный ему Тимошенко и Жуковым проект указа о проведении мобилизации. Он внес исправления и частично сократил размеры этой мобилизации (все еще не верил, что началась большая война!). Затем вызвал Поскребышева, передал ему текст этого указа и сказал, чтоб утвердили в Президиуме Верховного Совета.
Во время этого посещения Тимошенко доложил Сталину на стол также проект создания Ставки Главного Командования. Сталин не подписал этот проект сразу и сказал, что обсудит его на Политбюро. Состав Ставки был объявлен на следующий день, 23 июня. Постановлением ЦК ВКП(б) и Совета Народных Комиссаров в нее были введены народный комиссар обороны С. К. Тимошенко — председатель (а по проекту, предложенному накануне, председателем предлагалось сделать сразу И. В. Сталина), начальник Генерального штаба генерал Г. К. Жуков, И. В. Сталин, В. М. Молотов, маршалы К. Е. Ворошилов и С. М. Буденный, нарком Военно-Морского Флота адмирал Н. Г. Кузнецов.
Такой состав Ставки был объявлен войскам и вошел во все более поздние публикации. Не знаю, по каким причинам не доводился до наркоматов и штабов еще один абзац из этого постановления Совнаркома и ЦК. Он был опубликован впервые в 1990 году в журнале «Известия ЦК КПСС», № 6. Поскольку этот абзац библиографическая редкость и дает пищу для размышления, почему так долго не был обнародован, считаю необходимым познакомить читателей с его текстом:
«При Ставке организовать институт постоянных советников Ставки в составе тт.: маршала Кулика, маршала Шапошникова, Мерецкова, начальника Военно-Воздушных Сил Жигарева, Ватутина, начальника ПВО Воронова, Микояна, Кагановича, Берия, Вознесенского, Жданова, Маленкова, Мехлиса».
Почему же пятьдесят лет не печатали этот абзац? Почему армия и работники народного хозяйства, переводимого на военные рельсы, не прочитали в газетах фамилии тех, кто не только «советовал» Ставке, но и практически осуществлял многие оборонные дела?
Книга уже была в наборе, когда мне стал известен этот текст о советниках. Я провел своеобразное экспресс-микроисследование и, как мне кажется, установил причины пятидесятилетнего сокрытия этого текста.
Первой причиной было то, что произошли события, не согласованные двумя вождями — Сталиным и Берия. Это можно объяснить только суматохой и растерянностью, охватившей и их в первые дни войны. Дело в том, что Сталин включил генерала армии Мерецкова в число советников Ставки, а Берия арестовал его и отправил в камеру на Лубянке.
Не знаю, кто первый обнаружил эту «ошибочку», но успели не допустить публикацию абзаца с именем советника, которого уже спрашивали совсем в другом месте и совсем по иным вопросам.
Конфуз был настолько велик и неприятен, что на этот случай было наложено строжайшее табу и об аресте Мерецкова никогда и нигде не писали и не говорили даже после его освобождения из тюрьмы. А сидел он не один день, и освободили его не сразу после обнаружения «ошибочки».
В книге воспоминаний Кирилла Афанасьевича Мерецкова «На службе народу» (опубликованной уже после смерти Сталина и Берии!) вы не найдете ни одного слова об этом «инциденте». В личном деле маршала, в биографии, написанной Кириллом Афанасьевичем собственноручно (после XX съезда), тоже нет упоминания об аресте. В справочниках, в военной энциклопедии, в солидных многотомниках по истории Отечественной войны не напечатано ни, строки об этом беззаконии по отношению к одному из крупнейших советских военачальников в дни, когда его военные знания и опыт были так необходимы для защиты страны.
Говорят, ворон ворону глаз не выклюнет, два деспота, Сталин и Берия, в труднейшие часы вражеского вторжения не хотели подводить друг друга. Сталин, наверное, решил: ну, посадили еще одного генерала, немало их и до этого пересажали, станет одним больше — не велика беда. Верховный тогда еще не понимал масштабов нашествия, думал обойтись без многих, кого он упрятал в тюрьмы или расстрелял.
Сколько же просидел в пыточной камере «советник Ставки» Мерецков? Я ставлю так вопрос потому, что не было ни решения, ни сообщения о выводе его из числа советников. Ответ на этот вопрос, да и то в подтексте, можно найти в воспоминаниях маршала:
«В сентябре 1941 года я получил новое назначение. Помню, как в связи с этим был вызван в кабинет Верховного Главнокомандующего. И. В. Сталин… сделал несколько шагов навстречу и сказал:
— Здравствуйте, товарищ Мерецков! Как вы себя чувствуете?
Вот так все просто, будто вчера расстались! А прошло с июня по сентябрь почти три месяца (и каких — вспомните показания Шварцмана!).
В своей книге Мерецков не написал о том, был ли разговор о его аресте. Но вполне возможно, что именно тогда произнес Сталин одну из своих «крылатых» фраз, которая среди военных ходила как издевательская шутка. В ней не упоминалась фамилия Мерецкова, но якобы на слова о том, что «сидел это время в тюрьме», Сталин, усмехаясь, сказал:
— Нашел время, когда сидеть, — такая война идет!.
Возвращаясь к неопубликованному абзацу о советниках Ставки, можно привести еще несколько фактов, почему этот абзац не публиковался и после освобождения из тюрьмы Мерецкова. Дело в том, что позднее, в разное время некоторые советники тоже попадали на Лубянку.
В феврале 1942 года был арестован, судим, лишен званий маршала. Героя Советского Союза и всех наград зам. наркома обороны и советник Ставки Кулик Г. И. В январе 1947 года Кулика еще раз арестовали, и (через три года следственных пыток) 24 августа 1950 года — он был расстрелян. Такая же судьба постигла еще одного советника Ставки, председателя Госплана СССР и члена Государственного Комитета Обороны Николая Алексеевича Вознесенского (в 1950 году). Прошел через пыточные подвалы, но вышел живым «советник Ставки» зам. наркома вооружения СССР Борис Львович Ванников. По многу лет находились в опале Главный маршал авиации Жигарев Павел Федорович, Главный маршал артиллерии Воронов Николай Николаевич.
В общем, в разные годы появлялись причины нецелесообразности публикации списка «советников Ставки», так как некоторые фамилии наводили на нежелательные размышления.
В 12 часов дня 22 июня выступил по радио. Молотов.
В одной из моих бесед с ним Молотов рассказал мне, как готовилось это выступление:
— В тот страшный, тревожный день в горячке разговоров, распоряжений, телефонных звонков кто-то сказал, что надо бы выступить по радио, сказать народу о случившемся, призвать к отпору врагу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73