через них учреждение, основанное доброжелательными людьми в целях отыскания истины, становится вполне тираническим, и что впредь от него ожидать – неизвестно.
Итак, когда видишь человека неуживчивого и с причудами, смотри, не занимается ли он искусством. Аргументируя перед магистратами злобою своих неприятелей, поставивших испорченное льняное масло, из-за чего-де разрушается грунт, Леонардо в тот раз и до этого и никогда впоследствии не дотрагивался до живописи в Палаццо, оставшейся неисполненной обязанностью перед Республикой, и его всегда могли за это упрекнуть. В ответ он с большим высокомерием ссылался на поручения короля и его сотрудников, забирающих все время, которого у него мало, и он еще его тратит на переговоры о тяжбе, ради чего остается во Флоренции, хотя мог бы с большим удобством исполнять упомянутые поручения, находясь в Милане. А это уже не так правдиво, как хотелось бы, поскольку значительную часть времени Леонардо истрачивает, помогая Джованфранческо Рустичи. Но Синьория, только перед тем в который раз отпустившая Микеланджело в Рим по настоянию папы, не желая также огорчать своего старинного суверена и защитника, французского короля, внезапно и скоро удовлетворила притязания Мастера к наследству Пьеро да Винчи и одновременно уладила дело, касающееся несправедливого якобы завещания дяди Франческо. И тут Леонардо счастливо заканчивает вместе с Рустичи отливку и окончательную отделку бронзовых фигур для баптистерия Сан Джованни. Досадно, конечно, что в свое время не удалась, вернее, не состоялась отливка Коня, а исключительное умение и изобретательность Мастер слишком охотно распространяет на работы менее важные и не принадлежащие ему одному, предпочитая учительствовать подобно Сократу, гордость которого была столь велика, что он не записал ни единого слова из своих разговоров, рассчитывая на прилежание и благодарность учеников.
Так или иначе, Леонардо покидает Флоренцию, проведя время с пользой – ведь как понимать эту пользу! – и еще увозя с собой две «Мадонны» небольшого размера, прелестнее и нежнее которых невозможно вообразить: одну для короля Людовика, другую господину Флоримону Роберте, его секретарю и благороднейшему меценату. Утомившись частыми путешествиями, Леонардо затем остается в Милане до возвращения Сфорца, хотя бы и временного, однако поразившего итальянцев как гром.
86
Существует два вида движения животных: местное движение и движение действия. Местное движение – когда животное передвигается с места на место, а движение действия – это такое движение, которое производится животным самим по себе, без перемены места. Местное движение бывает трех видов: восхождение, нисхождение и хождение по ровному месту. К этим трем видам присоединяются два: медленность и быстрота, и еще два других: движение прямое и извилистое. Движения же действия бесконечны вместе с бесконечными видами деятельности, осуществляемой человеком часто не без вреда для самого себя.
В замке Лош на Луаре, лишенный возможности местного движения и не встречаясь с людьми помимо грубых тюремщиков, Лодовико Моро разрисовывал стены своего помещения арабесками и надписями с помощью угля, извести или мела, что удавалось добыть. Впоследствии в такие места открыли доступ ради извлечения прибыли, так что любопытные собираются толпами и, разинув рты, выслушивают рассказывающих небылицы сторожей и хранителей. Но лучше бы их внимание обращалось к вещам более поучительным и достоверным; так, стены и потолок бывшего помещения герцога Моро украшены тщательно выведенными узорами из древесных стволов, ветвей и листьев, которые сходятся наверху в виде беседки и обвязаны лентою с инициалами герцога и его жены. Орнамент, образуемый лентой, в точности повторяет такой же в Замке Сфорца в Милане, хотя наверху, где изливающуюся в прогалину между ветвями небесную лазурь должен бы прикрывать герб миланских правителей, то ли потому, что рисующий не сумел дотянуться, то ли состояние его души этого не допустило, висит грязная паутина и селятся мокрицы и пауки. Притом посетитель, имеющий острое зрение, сможет судить, что пауки другой раз плетут сети, сообразуясь с фигурой октаэдра.
Когда дряхлый старик, внешность которого ничем не напоминала важную фигуру миланского герцога, скончался, в подчинявшихся ему прежде областях Италии стали являться знамения, извещавшие о переменах. Весной 1512 года в провинции Бергамо близ реки Адды упали с неба тысячи камней, чему предшествовало громадное пламя в виде огненного бревна, а в области Караваджо случилось землетрясение. При этом когда церковные колокола звонили сами собой, некоторые проницательные люди угадывали в их звучании имя старшего сына герцога Моро, Максимилиана. Подстрекаемый папою, этот Сфорца низринулся с гор, подобный снежной лавине; поскольку же исключительным высокомерием и жестокостью французы сильно опротивели жителям Милана, они показали больше дружелюбия к переменившейся власти, чем этого можно было ожидать. Между тем магистраты и служащие канцелярии спешили в Замок с униженными извинениями, а мастера, применяя всю изобретательность, устраивали пышную и торжественную встречу.
Однако швейцарские солдаты тоже были хорошие грабители, а герцог со своими советчиками добивался мести предателям его отца. Как свидетельствуют очевидцы, наступила пора смуты и всеобщего разорения; но неверно, будто бы Леонардо бежал, опасаясь наказания за измену, – если тут применять жесткие меры, в Италии скоро не останется выдающихся мастеров: без разбору вырубая и выкорчевывая оставшуюся после его предшественника полезную растительность, новый государь надолго себя лишает ее сладкого плода. С другой стороны, за двенадцать лет, исполнившихся к тому времени подарку герцога Моро – винограднику у Верчельских ворот, – Леонардо не прочно там укоренился и его в самом деле можно было уподобить однажды упомянутой тыкве, настолько же способной питаться из воздуха, насколько в других условиях берет от земли: душа его всегда готова была сняться с места. Правда, здесь идет речь о метафорическом питании, тогда как случается, что оскудевают источники, питающие художника в прямом смысле слова, являясь для него источниками существования. А такие стали мелеть еще прежде внезапного возвращения Сфорца.
При том, что господин Флоримон Роберте, королевский секретарь, выдающийся знаток и любитель искусства, никогда не имел достаточно средств показать свою щедрость, маршал Тривульцио, этот чем старше становился, тем скареднее. Согласно духовному завещанию от 1504 года маршал предусмотрел для своего надгробия три тысячи золотых дукатов; однако в различных составленных поздней дополнениях сумма неуклонно снижалась и теперь составляла одну треть первоначальной. Примерно же за год до потрясших Ломбардию событий, не дождавшись окончания Мастером картины, изображающей св. Иоанна Крестителя в пустыне, которую частями оплачивал, наместник Карл д'Амбуаз скончался от ушибов, полученных при падении с моста. Любопытно, что названное произведение, находившееся впоследствии у французских королей в Фонтенбло, приближенная Людовика Великого госпожа Ментенон, известная ханжа, приказала переделать в древнего Вакха, настолько трактовка Леонардо ей не понравилась. Иоанну дали повитый плющом и виноградными листьями жезл и отчасти прикрыли его наготу шкурой леопарда. Однако человеку с воображением в окружающем фигуру пейзаже скорее мерещится другая старина, не настолько затертая, где больше лесного и влажного, происходящего от испарений болот, как они видны утром, когда светает. По совпадению, сам Леонардо в автопортрете красным карандашом, сохраняющемся в Турине, с подобными крыльям проносящихся ласточек или стрижей бровями и бородою, струящеюся волнами и, как паутина, прозрачной, ничего не имеет от христианского священника, ни также от римлянина, но похож на языческого друида – жреца древних галлов.
Администрация Сфорца, занятая преследованием неприятелей, не показывала скорой готовности предоставить Мастеру, остававшемуся покуда в имении Ваприо, к северу от Милана, в верхнем течении Адды, где его застали перемены, какую-нибудь должность или богатый заказ. Тогдашний владелец имения, внук знаменитого графа Мельци, доверенного советника миланских герцогов, охотно развлекался его ученой беседой, а семнадцатилетнему Франческо Мастер преподавал правила живописи. При этом он прежде другого разъяснял понятие о достоинстве его ремесла и преимуществах, которыми обладает живопись между другими занятиями, и как они еще увеличились с той поры, как малоизвестный мастер из Эмполи, нанятый настоятелем приходской церкви для исправления деревянного распятия и живописи на стенах, дал ощутить Леонардо бодрящий запах гнилого козьего творога и куриных яиц, применяемых при растирании красок, и широко раскрыл перед ним возможность как бы пересоздания мира отчасти в более совершенном виде.
Тем временем в другой области Италии, пользуясь гостеприимством урбинского герцога Гвидобальдо Монтефельтро, ожидали выхода на историческую арену еще некоторые важные лица. Из них Джулиано Медичи Великолепного можно было видеть в урбинском дворце десятилетием прежде, когда герцог Гвидобальдо скитался в горах, спасаясь от преследующих его охотников Цезаря Борджа, а тот, поселившись в гнезде, отнятом у его владельца, обсуждал e инженером Леонардо да Винчи дальнейшие грабительские предприятия. Но счастливцы, как Джулиано, путешествуя по крови и грязи, не пачкаются, а их преступления приписывают другим или относят неблагоприятному стечению обстоятельств. Ранее если кто возмущался поведением Медичи, то непременно винил старшего из братьев, наиболее наглого. Когда же Пьеро Медичи утонул при переправе после сражения под Гарильяно, проницательные люди стали присматриваться к отличавшемуся отвагой и хитростью и пользующемуся исключительным доверием папы кардиналу Джованни. Что же касается третьего и младшего Медичи, этот и в боевом седле, обвешанный оружием с головы до ног, не вызывал страха и ненависти, но все его приветствовали, чему еще помогало сочувствие слабости его здоровья – Джулиано имел больные легкие.
Не будучи женат, Джулиано утешался в обществе красивых образованных женщин. И если он дружески беседовал с герцогом, а при этом присутствовала синьора Пачифика Брандано, вдова одного испанского дворянина, находившаяся при дворе Монтефельтро, по ее замечаниям можно было судить об уме и обширных познаниях этой синьоры, а также о ее сердечной близости к Медичи. Мягкий и веселый нрав, охота, с которой она принимала участие в общих забавах, и готовность поддержать шутку, даже если прохаживались на ее счет, все это чудесным образом соответствовало имени, поскольку Пачифика означает Мирная. А так как в те времена при дворах были приняты всевозможные прозвища, синьору Пачифику Брандано другой раз называли Джоконда – Играющая.
Трудно себе представить более блестящий состав, нежели тот, что образовался вокруг урбинского герцога Гвидобальдо из беглецов и изгнанников, ожидающих перемен на их родине, как Джулиано Медичи, или поэтов, ищущих достойного покровителя, как Пьетро Бембо, или одаренных иными какими-нибудь способностями, как знаменитый впоследствии дипломат граф Лодовико Каносса. Поскольку же герцог Гвидобальдо из-за своей подагры мало показывался, его хорошо представляла приветливая и гостеприимная герцогиня Елизавета; среди ее дам были такие, как Эмилия Пиа, которую за исключительное свободомыслие называли Эмилия Импиа, то есть Нечестивая, и другие, выдающиеся умом и красотой, а среди присутствующих молодых людей одному судьба назначила стать дожем Генуи, двум другим – кардиналами, а четвертому – архиепископом Салерно. Здесь также находится Алессандро Тривульцио, кондотьер, родственник изменника маршала, предавшегося французам, и с ним вместе бежавшие при наступлении этих последних дворяне герцога Миланского, как Гаспаро Паллавичино. Но в особенности заслуживает упоминания граф Кастильоне, обессмертивший перечисленных прежде лиц в известном трактате «Иль Кортеджиано», или «Придворный», даже если они сами об этом не позаботились.
Обязанности и свойства хорошего придворного, как их представляет себе автор трактата, настолько многообразны, что поистине могут быть сравниваемы с деятельностью таких людей, как Леон Баттиста Альберти, знаменитейший из универсалов истекшего столетия, или даже наш Мастер. Только если эти, можно сказать, вгрызаются мертвой хваткой в каждую отрасль, как бы желая ее полностью исчерпать и освоить, в хорошего или идеального придворного все богатство намерений переселяется будто в ослабленном виде, следуя удобной для хитрецов и недобросовестных лентяев рекомендации древних стоиков – «ничего слишком». Такие-то, с позволения сказать, универсалы набираются наглости попрекать своего самоотверженного протагониста за то именно, чем они теперь с легкостью пользуются, а именно – за право одаренного человека заниматься чем он захочет. Рассуждая применительно к искусству придворного о необходимом для этого умении рисовать, Кастильоне довольно некстати поминает Леонардо да Винчи и говорит о нем следующее: «Один из первых живописцев мира пренебрегает своим чудесным и редкостным искусством и погрузился в философию, где не создает ничего, помимо странных выдумок и новых химер, которые его живопись не в силах изобразить».
К счастью, люди так устроены, что, если кто в чем видит порок, другие усматривают в этом достоинство. Джулиано Медичи всему на свете предпочитал еврейскую каббалу и наиболее странные химеры; отчасти отсюда произошли дальнейшая дружба и покровительство, которое этот Медичи оказывал Мастеру.
87
Движение птицы всегда должно быть под облаками, чтобы крыло не намокало и имелась возможность открыть больше стран и избежать опасности переворачивания среди голых ущелий, которые бывают полны вихрей и водоворотов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63