7 ноября на Красной площади, второй — Жириновский, привлек меня своими высказываниями. Судя по его интервью, Жириновский — самый современный лидер оппозиции.
Это Валентин Васильевич Чикин, главный редактор «Советской России» продиктовал мне телефоны и адреса Анпилова и Жириновского и договорился о встречах. По моей просьбе. Я выбрал этих двоих давно, сам, и с интересом следил за их политическими судьбами. Нужно сказать, что до отъезда в Россию я пытался подвинуть инертных французов на подвиг снять документальный фильм о национал-патриотической оппозиции в России. «Камера Континенталь» — продюсерская организация, помещающаяся в стеклянном аквариуме с пальмами на тихой средневековой улочке, сочащаяся жирно деньгами, долго раскачивалась и так и не приняла решения. Как они, наверное, кусают себе локти сегодня, жирные ленивые болваны. В проекте, поданном мною, как раз и значилось общение с Анпиловым и Жириновским, посещение конгресса, участие в демонстрации 23 февраля (как известно, она обернулась первой битвой патриотов с демократическим ОМОНом). Всего-то нужно было послать со мной двоих людей с камерой. Все более жиреющее и малоподвижное, французское общество неспособно на быстрые реакции: ни в бизнесе, ни в культуре. Если бы сытые калеки в «Камера Континенталь» тогда среагировали, у них были бы сегодня уникальные кадры.
Потому я явился к Жириновскому на Рыбников переулок один, а очень жаль. Ибо нет уже тех забитых фанерой окон, рваных обоев и прочих атрибутов героического периода становления политической партии. Впрочем, в понедельник 17 февраля я не попал к Жириновскому, я отменил свидание, позвонил в «Советскую Россию» и попросил отменить. В понедельник в 14 часов меня ждал в Верховном Совете Бабурин. Справляюсь со своим блокнотом «20 подъезд, 6 этаж, комната 93».
К Жириновскому же я попал 18 февраля. Помню, что день был холодный, но я почему-то отправился пешком. Я спустился по улице Герцена до бульвара, и по нему вышел на Пушкинскую площадь, и от нее мимо кинотеатра «Россия» пошел по бульварам на Трубную. Трубная площадь вся оказалась разрытой и развороченной, чудовищные котлованы и траншеи обросли ледяными сталактитами и сталагмитами, над всей этой территорией стоял адский пар, целое облако. Пересекая по деревянным мосткам этот мерзкий холодный пейзаж, из котлована из льда и глины выпирали какие-то немыслимой толщины трубы, я, помню, подумал, что так же разворочена и брюхом кверху лежит во льду и грязи Россия. На Сретенке оказалось, что я напрочь позабыл топографию этого района Москвы. Между тем, я провел здесь часть жизни. Я обитал в свое время (два раза) на Уланском переулке, тотчас после свадьбы жил я там с молодой женой Еленой в мастерской художника Бачурина, а до этого обитал в 1968 году в здании школы, в квартире бывшего директора. Где-то здесь же, на Луковом переулке свил себе гнездо когда-то мой приятель художник Виталий Стесин, полубезумный тип. В доме акционерного общества «Россия» жил и здесь же умер художник Юло Соостер и нынешний гений (его и тогда уже считали гением) — скушный, как сельский счетовод, художник Илья Кабаков. В дом этот ходил я часто по воняющим кошачьей и человеческой мочой и содержимым мусорных ведер черным лестницам «в гости» к сытым уже тогда художникам: стрельнуть трешник или десятку.
Все эти мысли обуревали меня, когда я вышел на Сретенку. Нормальные, впрочем, мысли, я впервые попал в эту часть города после 20 лет отсутствия, и, разумеется, попал под влияние прошлого: все оно нахлынуло на меня и лишь силою воли я заставил себя взглянуть на часы: было без семи минут два часа дня. Потому я спросил о Рыбниковом переулке первую попавшуюся русскую бабку: та не знала. Вторую, третью бабку, парня… все эти люди или не знали, или тоже, как я, откуда-то приехали… Только четвертая старуха обстоятельно объяснила мне, как туда попасть, и еще объясняла, а я уже бежал. Потому я прибежал на свидание к Владимиру Вольфовичу.
Дальняя часть Рыбникова переулка терялась в развалинах. Ближняя была заключена в дощатый забор. Из здания, облупленного и жалкого, вышла с ведром грязной воды уборщица и выплеснула воду на тротуар. «Это дом один?» — спросил я ее. «Один. А кого ищешь?» «Тут Либерально-демократическая партия помещается..?» Краснощекая крестьянская физиономия, платок сбился, прядь волос, ехидная улыбочка исказила лицо: «Партия… ха-ха, это эти-то сумасшедшие? Партия… называется, ой умру… Чего ходят, чего шляются… Третий этаж».
Из подъезда на меня дохнуло вонью старого жилья. Ступени, обглоданные временем вели широко мимо клетки неработающего лифта. Мокро, холодно, грязно, погано. На третьем я постучал в высокую металлическую дверь. Новая, сварная, грубая дверь. Открыл мне худой, как-будто высосанный изнутри жизнью тип. Такие «высосанные» странным образом встречаются в каждой партии на заре каждого движения. «Лимонов. У меня интервью с Владимир Вольфовичем в два часа». Впустили, повели мимо нескольких дверей, открытых и закрытых. Обои клочками со стен, несколько стекол заменены кусками фанеры.
«Не раздевайтесь, холодно… Работаем в пальто».
Меня ввели в последнюю по коридору комнату. Количество «высосанных» умножилось. Такие же постные все, как и первый. Один из постных усадил меня напротив себя за старый стол (в комнате были еще шкафы и столы) и занял меня показом достижений: статей о Владимире Вольфовиче в газетах. «Владимир Вольфович принимает финнов. Скоро освободится». Постный был очень горд обилием статей. Я же подумал, что если бы постный видел мое многотомное пресс-досье, не гордился бы. Увидев «Красноярскую газету», я сказал, что лечу в Красноярск. В ответ на это постный обрадованно снабдил меня телефоном их представителя в Красноярске.
Затем меня пригласили к «вождю». В дальнем углу комнаты, лицом к входной двери (я видел его вдоль огромной старой карты зеленого СССР) сидел за канцелярским столом на фоне шкафа Жириновский. Крупный, еще не толстый, но склонный к этакой ражей полноте, темно-блондинистый, в рыжину человек. Я представился и сел на стул напротив него, к нему в профиль. «Да-да, читал вас, знаю вас» — пробурчал он. Я сказал, что хочу взять у него интервью для оппозиционной французской газеты «Идио Интернасьональ»… На самом деле цель моя была, так же как и в случае Анпилова, — знакомство с ним, я хотел знать персонажей российской политики и, может быть, сотрудничать с ним, примкнуть к нему. Я спросил его, сколько у него членов партии. «Семьдесят тысяч», сказал он, не задумываясь, и я ему не поверил. Что он думает о Конгрессе Гражданских и Патриотических сил и демонстрации на Манежной? (9-го февраля) — «На Манежной были на 90 % не красные, но недовольные правительством и положением в стране». А что он думает по поводу объявленного Съезда депутатов СССР? «Лучше созвать парламент СНГ…» Его мнение об инициативе выборов Президента на народном вече? «Выберут «солдафона» Макашова…» Каково его мнение по поводу создания добровольческих отрядов в горячих точках, по сербскому методу. Там, например, сербская радикальная партия Войислава Шешеля имеет свои отряды, воюющие в Крайние. Я там был в ноябре—декабре. «Отряды, получив власть, так просто ее не отдадут, — забурчал он, — вон вам пример в Грузии — Гамсахурдиа. Отряды — это кровь. Нужны конституционные формы». Что он думает о «Памяти» и о самом Васильеве? «Ряженые». Я сказал, что согласен с ним. Ряженые.
Будущее России согласно Жириновскому? «Два сценария: первый — конституционные выборы и второй — военный переворот.» Какой сценарий он сам предпочитает? «ЛДП хочет оставаться политической силой. Однако… ни одна партия не может выдвинуть лидера… Только ЛДП. Идеальный вариант — военное правительство. Но они, наши военные, к этому не привыкли. Кто шел в армию… дети колхозников, устав гарнизонной службы — весь интеллект такого военного. Нужен авторитарный режим… Болен Кремль, больна Россия, все в паутине, мыши-крысы повсюду. Появится хозяин и наведет порядок. Москва породила Гамсахурдия или Ландсбергиса. Сегодня в Киеве Кравчук, а в Минске Шушкевич, потому что в Москве Ельцин…
Он вошел в монолог, но тут я прервал его: «Украина, считаете вы, отдаст свою независимость так вот просто, в день, когда уберут Ельцина? Ведь за последние несколько лет украинские националисты успели создать структуры на Украине, начала создаваться украинская армия. Я думаю, что если правобережные области, Харьков или Донбасс, может, они и вынуждены будут отдать, то Киев придется брать дорогой кровавой ценой, уж не говоря о Львове или каком-нибудь Ивано-Франковске».
Бранчливая манера Владимира Вольфовича говорить, как браниться, в моменты, когда он раздражается, становится еще более бранчливой. А раздражается он, когда он знает, что не прав. Я понял это уже тогда, в первый день нашего знакомства. «Мы отключим им газ и они заблеют голые и холодные, и приползут к нам».
«Власть даже в голодной стране остается так же соблазнительна, как и в сытой. Никогда еще здравые логические заключения не управляли миром. Национальные эмоции сильнее разума».
«Это уже было… Отдадут».
Он меня ничуть не убедил, даже тогда, через три месяца после убийства СССР, его суждения о том, что украинским национализмом (другими тоже, но им особенно) можно пренебречь, казались мне наивными. Сегодня он продолжает развлекать публику теми же надеждами, в то время как национальные силы бывших республик крепчают. В сущности Жириновский стоит на позиции Александра Яковлева, который объяснил все национальные движения якобы отставанием экономики «республик». Жириновский как и Яковлев (!) — адепт вульгарного экономизма. Говорить: они «приползут», лишенные газа и нефти, — безответственно. Национальные эмоции часто, напротив, воспламеняются в трудностях и несчастьях.
Я спас и его, и себя от конфликта. Не стал с ним спорить. А что он думает о команде Ельцина? «Ва-банк пошли. Они смертники. Толкают к авторитарному режиму. Алтайский завод стоит.»
А он-то, Жириновский, что предлагает? В экономике, например. «Первое время авторитарный режим. Оживить старую экономику и созидать новую. Грязные преступные деньги отсечь. Возбудить уголовное дело против Горбачева. Бороться с простыми преступниками жестокими мерами. У нас нет суда присяжных. Ввести… Разгоню МИД. Буду продавать землю. Сперва русским, позже иностранцам… Украина, говорите? На нее будем оказывать давление через Германию. Будут сопротивляться, — будет применена военная сила. Тоже будем поддерживать внутренние распри в этих странах, тех, которые враждебны нам. Полякам нужны западные украинские области…»
Русские журналисты любят долгие беседы и употребляют для этого диктофон. Я даю четко поставленные вопросы и всегда цитирую интервьюируемого, ставя его настоящие слова в кавычки, сохраняя здесь и там весь даже синтаксис его. Синтаксис важен не менее, чем словарь человека. Он сам свел разговор опять к Украине, так как уловил, что я не удовлетворен его ответом об Украине, он, интуитивный, вернулся. «А не поздно уже? — спросил я. — Вон в Чечне создали свою эскадрилью МиГов.» «Это все разговоры, это тоже несерьезно», — сказал он. Я так не считал, но я закончил беседу. В дверях появился его пресс-атташе, Андрей Архипов, уже полчаса Жириновского ожидали японцы. Влетев в комнату, японцы, в количестве трех, но казалось, целой толпой, схватили Жириновского и поставили его к карте. «Бронежилет оденьте, вождь», — посоветовал Архипов. Жириновский послушно надел бронежилет. И стал к карте. На карте жирным вызывающе были обведены границы не СССР, не Российской Империи, но фантастического государства. На севере в его пределы входила Финляндия, на юге, кажется, даже некоторые области Китая. Я хотел было посоветовать им какой-нибудь другой символ, в конце концов бронежилет — всего-навсего защитный панцирь, одежда скорее осторожных и трусливых, но они были заняты.
На войнах в бронежилетах расхаживают трусливые журналисты или очень осторожные командиры. У солдата на подобный жилет нет денег, храброму человеку он мешает, а от хорошего снайпера, от выстрела в голову или в шею он не защита.
Я вышел с Архиповым, оставив Жириновского японцам. В коридоре Архипов срочно сообщал мне биографические данные Владимира Вольфовича. Родился в 1946 году, в городе Верный (Алма-Ата), шестой ребенок в семье, отец юрист Вольф Андреевич Жириновский умер тогда же, в 1946 году, из семьи банкиров, немец, а учился вы знаете где, Эдуард? Архипов уважительно приподнял голову: «В Париже, во как! Владимир Вольфович жил с чурками и испытал на себе расовые гонения». Подведя меня к двери, Архипов пожал мне руку: «Спасибо вам, Эдуард». — «За что?» — «Ну, что пришли к нашей звезде. Вы же сами звезда, но вот пришли. Вождь оценил». Я забыл сказать им про жилет, сами они не сообразили, и вот с тех пор якобы агрессивный Жириновский запечатлен во времени спрятавшимся в бронежилет. Недавно я возвращался из Сербской Крайины в Сербию, и в горах Герцеговины подобрал меня на военной дороге, подвез меня итальянец-журналист, богато путешествовавший с переводчиком и шофером. Увидев, что я углядел в багажнике его бронежилет, он стал оправдываться: «Жена навязала!» Настоящие мужчины, как видите, Владимир Вольфович, стесняются бронежилета…
Уходя с Рыбникова переулка, я размышлял. «Ну, конечно, он …еврей, его манера говорить, как браниться, выдает его лучше любого свидетельства о рождении», — думал я. Тогда же, шагая по Сретенке к Садовому кольцу, я назвал его эту манеру поливом. То, что его отец немец, это пусть от своей маме рассказывает. Однако, однако… он выгодно отличается от большинства лидеров оппозиции, десятки их я прослушал 8–9 февраля, сидя на балконе кинотеатра «Россия» с блокнотом в руках. Его поливы, они живые и, пожалуй, близки манере американских политических или профсоюзных боссов, они народно-хамские какие-то, примитивные, конечно, но это совсем другой подход, чем догматическо-деревянные речи бывших номенклатурных коммунистических дядь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30