е. представляют себя переходящими от мужика к мужику, из постели в постель, из рук в руки. Не все имеют храбрость следовать такому идеалу, но некоторые следуют. При этом якобы все иерархии и социальные различия упраздняются постелью. Это заблуждение. Постельные радости преобладают только в искусственном тепличном «санаторном» (смотрите мою книгу "Дисциплинарный санаторий") обществе. Как только жизнь приближается к неискусственному натуральному варианту "открытой жизни" (кораблекрушение, необитаемый остров, гражданская война), все ценности становятся на свое место, и самая красивая блядь будет вынуждена жить с командиром, обладателем агрессивного темперамента, животной интеллигентности и ружья. Вне зависимости от качеств его сексуальности или размеров фаллоса.
Мужчины вопиюще неравны. Среди них есть воины-солдаты (агрессивное меньшинство) и жвачные коровы — подавляющее большинство. Мужчины равны только снизу, на уровне вегетативной жизни: когда они испражняются, едят и спят в глубоком сне без сновидений. (Но даже сны у них разные). Туда же, к вегетативной жизни, относится и сексуальность. На уровне высшей жизни, содержания огня в душе и агрессивности в крови, и в тех сферах, где следует показать творческую силу: в духовном мире, культуре, мысли, — чудовищно ясно, что бездна лежит между сверхчеловеком-воином и человеком из стада, такая же глубокая бездна, как между шимпанзе и человеком.
УТОЧНЕНИЕ О СЕКСУАЛЬНОСТИ.
Сексуальность даже не упоминается среди качеств ни античным миром, ни ранним средневековьем. Сексуальность была небезразлична ни грекам, ни римлянам, ни германцам, но доблестью ее не считали. Она вызывала внимание лишь в том случае, если толкала к поведению, несовместимому с общепринятыми ценностями. (Порицали, разумеется, уж слишком развратную Мессалину). Стоическая мораль, ее-то уж невозможно упрекнуть в мягкости, помещает сексуальные наслаждения в категорию вещей, с точки зрения мудреца, безразличных. Только с христианством и частично также под влиянием культов экзотических народов Малой Азии и Леванта устанавливаются тесные связи между сексуальностью и грехом, и, как следствие, секс начинает заражать не только этику, но и духовность.
* * *
Во мне не было недостатков, и тогда она придумала их. Она атаковала мою собранность, мое сознательно-разумное существование. (Никогда долгов, разумное распределение полученных от издательств сумм. Я не позволял себе «прогулять» полученное, зная на опыте, что зарабатывать дополнительные деньги придется через унижение и отказ от собственных принципов, от свободы, в конце концов). Эту разумность она называла «прижимистостью» или жадностью ("ты хохол" — и прочие плоские шуточки)… Еще она атаковала… в любом случае, она придумала мне недостатки. Когда я, после нескольких публичных пьяных ее скандалов, перестал вовсе ходить с нею в публичные места, она придумала мою якобы социальную необщительность, хотя до нее один я ходил практически повсюду, куда меня приглашали, и с удовольствием…
Она, конечно, очень страдала оттого, что я подавлял многие ее болезни и инстинкты. Я подавлял, просто-таки репрессировал ее алкоголизм ("Ты как террорист!" — кричала она злобно), ее нимфоманию (во всяком случае, она вынуждена была сдерживаться), ее слабоволие, пассивность (ей хотелось покинуть мой марафонский забег и лечь на обочине), ее инстинкт доминирования, она хотела быть лидером (позднее юноша Тарас выразил это простой фразой: "Она не хотела быть «замом», сама хотела стать боссом, вот и стала"), я подавлял ее несомненную волю к смерти. Были еще многие мои репрессии, уже менее значительные, как бы подвиды репрессий, так, например, я ложился не позднее 24 часов или часу ночи, а вставал в 8–8.30 и в девять уже работал. Она хотела более хаотичной жизни. Она хотела есть больше рыбы, а я покупал свинину, потому что она была во Франции дешевле. Она любила оттянуться на смаковании в сотый раз своих собственных музыкальных записей, а я насмешливо замечал, что у нее мания величия (впоследствии «это» таки развилось в манию величия), на основании чего она придумала, что я не люблю музыку. Потому что ей нужно было оправдать свои изъяны, инстинкты и болезни моими «недостатками». Она договаривалась даже до того, что якобы это я виноват в том, что она пьет, она утверждала, что воспринимала бы алкоголь нормально, если б я позволял, чтобы она пила понемногу… На что я резонно возражал, что и до меня, с другими мужчинами, она пила, и что на протяжении лет я не раз, бывало, соглашался попробовать и давал ей пить и пил с нею сам, но всякий раз этот эксперимент рано или поздно заканчивался ее чудовищной какой-нибудь сценой и многодневным обычно загулом, неизвестно где и с кем.
Мой способ жизни был способом жизни героя, решившего победить мир и поставившего на службу этой цели всю жизнь. В обмен на достижение цели я, конечно, отказался от множества мелких удовольствий. Покойный французский критик Матью Галей, писавший обо мне в «Экспрессе», назвал статью обо мне "Организованный бунт". Ну да, я очень организованно бунтовал, понимая, что только такой бунт будет услышан и увиден и достигнет цели. Конечно, мой режим был репрессивен для нее. Однако под этим режимом она написала на целых четыре тома книг, записала один диск и создала второй. Репрессивный режим обернулся для нее огромной пользой. С криками и истериками, она все же позволяла мне держать ее на цепи целых тринадцать лет. Вряд ли когда-либо еще будет в ее жизни такой продуктивный, светлый, сознательный и умный период. (А в моей — такой безумный, ибо результатом все же был некий симбиоз моего разумного начала и ее безумного).
* * *
"Концепция, согласно которой мужчина будет ранен в своей «чести», если его женщина его обманывает — тогда как обратное есть правда, — абсурдна; из двух в адюльтере это женщина, а не мужчина теряет «честь», не по причине сексуального факта самого по себе, но с высшей точки зрения, так как если брак есть вещь серьезная и глубокая, женщина, вступая в брак, свободно соединяется с мужчиной и в адюльтере рвет эти этические узы верности, то она деградирует прежде всего в своих собственных глазах. Мы можем заметить походя, как глупо высмеивать обманутого мужа: таким же образом можно высмеять жертву воровства или командира, которого, вопреки присяге, предал и покинул его солдат. По крайней мере, если не связывать защиту «чести» с выработкой у мужа качеств тюремщика или деспота, безусловно, несовместимых с высшей концепцией мужественного достоинства".
Юлиус Эвола, "Скачка на тигре"
* * *
Я представляю, как ты идешь на своих высоких ногах, и высоко вверху трутся друг о друга черные губы твоей страстной щели. И моя бедная голова замыкается, она горит, из нее идет дым паленого мяса. Я ли прожил с тобой тринадцать лет и никогда не насытился тобой — мрачной, страстной, безумной и безжалостной стервой? Я ли?
Будут выборы. Я должен думать о выборах. О лозунгах: "Лимонов- это вызов банде… всей этой банде ворья, настоящего, прошлого и будущего" или… "У Лимонова, единственного из всех кандидатов, — лицо, а не рыло!" Вместо этого я лежу и вижу, как я расчленяю твой тонкий труп. В ванной, я привел, заманил тебя в ванну, ударил ножом (куда бить?) и отрезаю голову. Голова тяжелая, я несу ее в метро в пакете, и меня останавливают. У меня отбирают твою голову, я прижимаю ее к груди, к животу и не отдаю. Нет, нет… мое… Окровавленные красные волосы, сбитые в колтуны. Я увидел их у тебя давно — эти окровавленные волосы, я увидел их 30 марта 92 года в "госпитале Бога" в Париже… Не отбирайте у меня ее голову. И я прижимаю твою голову к паху. Мое!
* * *
Рост 178 сантиметров. Вес, наверное, 55 килограммов. Возраст — 37 лет. На лице — шесть шрамов от ударов отверткой, самые заметные на лбу и левой скуле. Левая рука сломана во время того же нападения 30 марта, шрам от локтя до кисти, с безобразными шрамами от пореза, ниток, иголки. Внутри — стальная пластина. Две операции, вторая — кость не срасталась, потребовала взятия кусочка кости с левой оконечности таза. Там шрамик. Левая грудь и живот с левой стороны в застарелых белых шрамах от ожога: в Лос-Анджелесе, году в восьмидесятом, в ссоре на нее плеснули горячей водой из кофейника. Дело было в кафе.
Руки дистрофические, без мускулов, кисти и запястья набухшие, набрякшие нездоровой алкогольной кровью.
Грудки белые, падающие вниз, безвольные.
Ноги длинные, божественные. Ляжки мягкие, белые. Когда пьет, то натыкается божественными ногами и бедрами на все углы, падает, расшибается и потом ходит в синяках. Когда долго не пьет — тело чистое.
Зад компактный, но мягкий, блядиный, роскошный. Копчик разбит много раз, кости раздроблены. Когда много ебется на спине, то копчик натирается, если ебется на твердом — содран. Под обеими ягодицами — темные пятнышки — предмет ее неудовольствия. В общем, тело разъебанной бляди.
Пизда всегда умеренно-мокрая, но не излишней жирной слизью, как у простых смертных, но ровным обжигающим соком страсти покрыта. Внешние половые губы черные, как у пантеры, волосы черные жесткою опушкою на ней, а если раскрыть, распахнуть рывком, то там — жаркая алость, как жерло вулкана под темным пеплом. Как-то я спросил ее: "Как считаешь, пизда у тебя увеличилась от делания любви за двадцать с лишним лет?" — "Конечно", — сказала она равнодушно. Меня же бросило в ужас.
Руки крупные, что мне всегда нравилось. Крупная рука с яркими ногтями на моем члене. Пальчики ног длинные, слабые, как картофельные ростки. Я часами, бывало, разминал ей пальчики, онемевшие от долгого хождения по жизни на каблуках. Она взвизгивала, плакала, впадала в эйфорию. Ступня тридцать девятого или сорокового размера не казалась большой. Бедные, мокроватые ножки, скрюченные пальчики. Большая часть моей нежности к ней возникла из-за этих пальчиков.
Рот большой, крупный, гигантский. Сейчас он потускнел и поблек, но, окрашенный помадой, все равно манит всеми прелестями и дразнится. Нижняя губа, скорее под губой, пробита была отверткой насквозь в рот.
Носу досталось в жизни. Перебитый много раз, он как-то выделился кончиком; что раздражает ее, она стала похожей на мать, а она этого не хочет.
* * *
В темном мрачном сарае, называемом «Эрмитаж», я сижу, как Стэппэн Вулф, герой одноименного романа Гессе, с придурками, считающими, что модно и хорошо быть здесь, с такими же обездоленными, как я сам. Обездоленная, к примеру, «хозяйка» С., уродливое до шарма, крикливое и умное существо, потерпевшее столько кораблекрушений, что уже не надеется на счастливое плавание, и ее совладелец А., настолько всегда обкуренный гашишем, что не соображает, где он, в основном играет на биллиарде. Еще приходят знаменитости, Б.Г., он же Борис Гребенщиков — упитанный улыбчивый человек с волосами, затянутыми в хвост, в дурной какой-то тишотке из Америки. Я сижу, пью водку или текилу, подвергаюсь пыткам музыкой и встречами. Играют с периодичностью песню, которую пела Наташка, "Саммэр тайм… Юр дэди из рич энд юр мазер…". Песня едет по мне железными колесами с шипами, вырывая из меня куски плоти, хлещет кровь. С. вдруг выводит из темноты невысокую темную официантку. "Познакомься, Лимонов. Это бывшая жена Б., с которым живет твоя Наташа, у нее сын, шесть с половиной лет". Как ножом по горлу полоснули. С. - уродище, карлик, еврейско-армянская змея, скалится в улыбке на фоне фильма с Чарли Чаплиным, эти немые фильмы еженощно крутят в сарае «Эрмитажа», "Ты не откажешь себе в удовольствии врезать человеку. Признаюсь, удар по самому болезненному месту", — хриплю я. Гребенщиков смотрит, слышит, мало что понимая. Мы с ним живые легенды, два "монстр сакрэ", как говорят во Франции. Ему нормально стоять со мной, он не роняет своего достоинства. "Саммэр тайм…" Бля, как меня достало это "саммэр тайм" в этом году, как мне больно, я хожу по миру со срезанной кожей, без кожи, моя шелковистая, моя в шрамиках долговязая моя девочка, как ты, падла, жестока! И я пью с С. и говорю страшные вещи, и курю с совладельцем и тупо гляжу, как он играет на биллиарде, и курю и пью, и пью и курю гашиш; блядь, кто-нибудь убил бы меня, гляжу я с надеждой на входящих из ночи гостей. Подходят юноши и просят расписаться на их тишорт и других одеждах. Когда светает, в сопровождении Тараса, С. висит на руке у меня, мы выходим на Большую Каретную. Я даю Тарасу ключ от квартиры, и он идет спать на Арбат. Я иду к С., где в хаосе старой квартиры висят картины. Мы пьем еще вино и затем сваливаемся в ее спальне на умопомрачительно хаотическое ложе в нише между двумя стенами. Ложе завалено десятками или сотнями тряпок, и туда вот мы ложимся, сняв с себя одежду. Появляется совладелец барака, неизвестно для какой цели, но, побродив по квартире, удаляется — хлопает дверь. Я нащупываю большую не по росту пизду С. и пытаюсь ее выебать. Разумеется, у меня ничего не получается. Стэппэн Вулф, я держу С. за задницу, и мы засыпаем. Проснувшись, я тащу ее с собой через всю Москву к себе на Арбат. По дороге мы покупаем пиво и садимся, о ужас, поесть в Мак-Доналдсе. Старый безумный рокер узнает меня и наклоняется над нашим столом, объясняя свой утопический проект производства диска, а какого, я забываю. Солнце жжет немилосердно мои щеки, я говорю, что С. - мой продюсер, и она все равно не даст денег ни на какие проекты, потому и нечего говорить о них. Мы идем дальше, меня узнают многие. Как вызов общественному вкусу, я прижимаю к себе это тощее крохотное уродливое создание в золотых штанах от Версаччи и желтой рубашке, на шее у нее бусики из мангедовидов. Патриот и фашист прогуливается. Абсолютно пьяный, с жертвой Аушвица- Освенцима. Мы приходим ко мне на Арбат, выгоняем Тараса, ложимся, я расстегиваю на ней штаны, и ей вдруг становится плохо. Она просто загибается. Ей нельзя пить. Она сереет, и я с ужасом думаю, что она умрет — мой товарищ по несчастью. Но через четверть часа она выкарабкивается. Мы идем в большую комнату, я сажусь на пол, она сворачивает косяк с гашишем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55