Лукьянов сделал усилие и прислушался…
— Хотите посмотреть Ти-Ви, пока я приготовлю ужин? — закончила, по-видимому, длинную речь Мария и вопросительно поглядела на Лукьянова.
Посредине комнаты стоял новенький прожекторный TV, a стена над тахтой позади Марии была пустой, чистой и свежевыбеленной. «Утеха одинокой дамы», — подумал Лукьянов. Тридцать шесть каналов, с шести до девяти показывающие старые ковбойские фильмы и другой, безопасный, с точки зрения Департмента Развития Информации, bullshit. Впрочем, если она работает у Пуришкевича — продает колбасу и селедку, то может наслаждаться Ти-Ви только по утрам и после работы. Но зато на уик-энды, очевидно, не вылазит из кресла..
— Нет, благодарю вас. Если хотите, я помогу вам готовить ужин, — предложил Лукьянов и встал.
Мария, может быть, и не хотела пускать его на кухню, но Лукьянов настоял на том, что если уж она отказывается от его помощи, то он хотя бы будет находиться на кухне в то время, как Мария готовит ужин.
Кухня оказалась куда более обжитым светлым и даже приятным помещением. Зарешеченное окно выходило во внутренний двор и было приоткрыто. Раковина соседствовала с массивной газовой плитой. В углу стоял очень большой холодильник, и вверх поднимались полки с множеством посуды и всяческими кухонными приборами, назначения которых Лукьянов никогда не знал. У одной из стен стоял небольшой стол, накрытый белой скатертью, украшенной, вне сомнения, польскими по скатерти цветами. На скатерти помешались два пластиковых подтарельника с цветными фотографиями разнообразной снеди. У стола помещались два стула. На один из них Лукьянов сел. Мария куда-то удалилась на некоторое время и вернулась с бутылкой водки.
— Хотите попробовать «Казимировки»? — улыбнулась она.
— Пуришкевич купил водочное дело?
— Да, недавно. — Мария поставила перед Ипполитом рюмку, по телу которой тоже вились, может быть, польские цветы.
— А вы, мадам?..
— Я вообще-то не пью… Ну да ладно…
Мария вернулась к шкафу и вынула еще одну рюмку. Из рефриджерейтора она вынула большую банку с солеными помидорами. Потом банку с огурцами. Выложив по полдюжине огурцов и помидоров в глубокую тарелку, водрузила соленья на стол.
— За здоровье Казимира, — сказал Лукьянов.
— Казимир Карлович — хороший человек, — убежденно сообщила Мария.
Они выпили. Лукьянов, уважая традиции поляков, выпил до дна. Мария половинку.
— Я даже не знаю, как вас зовут. Я забыла.
— Ипполит.
— Вы, Ипполит, пейте и закусывайте, а я начну готовить.
Из рефриджерейтора Мария достала часть неизвестного Лукьянову зверя и, надев поверх халата фартук, стала обмазывать зверя липкой субстанцией.
— Вы любите поросятину? — спросила она.
Лукьянов любил поросятину, поэтому, остановив свой взгляд на могучих бедрах польской женщины, подтвердил:
— Очень.
Все хорошо, думал Лукьянов. Сидеть с простой женщиной и ужинать тоже хорошо. И хорошо быть живым. Ради ужина Мария сменила халат на простое черное платье и, удалившись в ванную комнату, чуть припудрила лицо. «Лицо Марии худее, чем ее тело», — констатировал Лукьянов. Между тем они неторопливо беседовали.
— Казимир Карлович веселый, — продолжала Мария. — И с ним хорошо работать.
— О да, — поддержал Лукьянов, жуя поросятину. Поросятина была вкусная, однако варварскую еду эту невозможно было пожирать без помощи пальцев, посему, увидев, что Мария, обкромсав кость вначале ножом и вилкой, взяла ее в руки, Лукьянов последовал ее примеру. — Я жил здесь, на Лоуэр Ист-Сайд, на одной улице с Казимиром до войны, в начале девяностых.
— В девяностых я еще жила в Бруклине с родителями. Мы сбежали из Польши в Австрию в восемьдесят первом году. И через четыре месяца уже были в Америке. Потом вышла замуж. В девяносто третьем. И тоже жила в Бруклине. Здесь тогда было дорого жить. — Размытые временем серые глаза Марии грустно посмотрели на Лукьянова.
— А что случилось с мужем? — спросил он.
— Погиб. Он был в винном оптовом бизнесе, поехал закупать партию калифорнийского шабли.
— Где?
— В Лос-Анджелесе двадцать второго ноября две тысячи седьмого года. Русская ядерная подводная лодка подошла на десять миль к городу. Вы, наверное, помните. Три ракеты с ядерными головками.
— Говорят, в трех не было необходимости. Достаточно было одной…
— Единственное утешение, что подлодку уничтожили. Обыкновенной торпедой.
Они помолчали.
— Получилось, что Стив пропал без вести, — спокойно сказала Мария, — потому что в эту часть города до сих пор не ступала нога человека. Ждут, когда совсем рассеется радиация. Там был эпицентр. Так они говорят. Как вы думаете, Ипполит, когда-нибудь будет еще такая война?
— Не знаю, Мария. Надеюсь, что нет. Надеюсь, что люди будут продолжать убивать друг друга более кустарными способами. Надеюсь, что напугались хотя бы на сто лет.
— Я его давно забыла, — Мария посмотрела на Лукьянова. — Восемнадцать лет прошло. Как будто он был в чужой жизни, не в моей… А вы, Ипполит, вы были женаты?..
— Никогда… Всю мою жизнь я встречался с девушками и женщинами, и мне в голову не приходило поселиться вместе с одной из них…
— Ох вы какой, — вздохнула Мария, может быть, несколько раздосадованная тем, что ее гость оказался таким легкомысленным. — Казимир Карлович сказал, что вы известный писатель.
— Преувеличивает, по старой дружбе. Никогда известным не был. Одна книга принесла мне много денег. Прототипом героя «Ловушки» послужил Казимир. Но авторов полицейских романов критики не принимают всерьез. — Мария кивнула серьезно, и Лукьянов продолжил: — После войны и вовсе стало сложно быть писателем. Цензуры, как вы знаете, нет, но столько поправок к «Издательскому акту», что жанр полицейского романа умер своей смертью. Если главный герой должен быть бездетным, непьющим, моральным, лояльным и законопослушным, то становится непонятным, почему такой хороший человек занимается такой грязной работой. Все полицейские в известном смысле уроды, Мария, как и преступники… Они друг друга стоят. Одновременно это не исключает вдруг очень человеческих проявлений в них…
— А кто пробил вам голову? — Мария смело посмотрела в лицо Лукьянову. Первый раз.
— Злые люди, — сказал Лукьянов насмешливо. И увидел уже ставшие историческими события: себя сутки назад, переодевшегося в костюм дочери Кларисс, револьвер системы «Боршард», который Кларисс, пожертвовавшая реликвией («Вы должны себя защитить, Ипполит»), извлекла из глубин шкафа, истеричный поход Лукьянова к зданию Департмента Демографии, отчаяние, короткий неумелый солдафонский допрос. Непонятно как сохранивший свой темперамент живым маленький лейтенант, неожиданная свобода…
— Злых людей стало так много, — вздохнула Мария.
— Выпьем за добрых, — предложил Лукьянов. И они выпили «казимировки». На самом деле автор trash books — полицейских романов не верил в разделение людей на злых и добрых. Он считал, что качества человека зависят от обстоятельств. «Если тебя ведут на казнь — ты добрый. Если ты ведешь на казнь — ты злой».
— А теперь, Мария, выпьем за вас… — предложил Лукьянов.
— Ой, да ну, чего же за меня? — застеснялась Мария.
Лукьянов заметил, что морщины на ее лице разгладились, но зато от выпитой водки раскраснелся кончик вздернутого носа. «Поддает, наверное, от одиночества. Женщина в ее возрасте… Сколько ей может быть лет? Сорок пять? Очевидно. Живот. Зад. Большие груди…» Выпили и опять принялись за поросятину.
В одиннадцать часов, когда Мария, наклонившись над тахтой в ливинг-рум, постилала Лукьянову белье, он взял ее за талию и повернул к себе. Мягкие беспомощные губы женщины растерянно встретили его губы, потом оправились и, обнаружив свою волю, уже смело встретили губы Ипполита. Раздевая женщину несколько минут спустя у нее в спальне, купая руки в мягком тесте ее грудей, спуская их на мягкую булку живота, осторожно подталкивая ее, уже раздетую, похожую на надувную белую игрушку, к кровати, Ипполит чувствовал радостное здоровое удовольствие человека, поступающего согласно законам природы. Такого чувства здоровья и радости он не испытывал очень давно, если вообще испытывал. «Это и есть, наверное, то чувство, которое простые люди физического труда испытывают всякий раз, когда влезают на свою самку», — подумал Лукьянов, лаская и отодвигая пышную белую ляжку женщины.
— Ипполит, Ипполит…
Он открыл глаза. Белое существо, темнея впадинами глаз, нависло над ним, большие груди свисали коровьим выменем. — Стучат в окно…
Он не сразу понял, кто стучит, какое окно и чьи груди висят над ним. Ему было хорошо и жарко, другое тело мягко покрывало его ноги, и ему хотелось обратно в жару и в хорошо.
— Стучат, я боюсь. Пойди посмотри, кто это, а, Ипполит?
Он вспомнил, что он Ипполит и мужчина. Мужчина, у которого твердое тело, должен, прикрывая собой мягкое существо, встать и пойти грудью на предполагаемую опасность. Только убив мужчину, враги могут добраться до мягкого тела его самки. Ипполит встал, и его женщина повела его к окну. И спряталась, почему-то присела на корточки, как большая белая лягушка, у кресла. Ипполит отвернул занавеску и выглянул на улицу. Было темно. Энергичный стук повторился.
— Кто? Кто там? — спросил Лукьянов, вглядываясь в мрак.
— Подними раму, — сказала белая лягушка, с пола пересевшая в кресло. — На улице ничего не слышно.
Лукьянов поднял раму вверх и выбросил «кто там?» в темноту.
— Мне нужен Ипполит Лукьянов, — сказал юношеский высокий голос.
— Это я, — сознался Ипполит, тотчас же засомневавшись, нужно ли было сознаваться.
— Меня послал Виктор О'Руркэ, — сказал голос. — Ты готов?
— Почти. Выхожу, — заверил Лукьянов, полностью возвратившийся к действительности.
Он задвинул раму и пошел по квартире, нашаривая свои веши. Лягушка превратилась в заспанную Марию, накинувшую полиэстеровый халат.
— Что случилось?
— За мной заехали, мне нужно уходить.
— Так быстро? Сейчас четыре утра…
— Четыре утра? — Лукьянов был удивлен, что человек О'Руркэ опоздал. А может быть, он полчаса стучал в окно, и ни он, ни Мария не слышали?
— Давно стучали? — спросил он Марию.
— Нет, я сплю чутко. А почему так неожиданно, Ипполит?
— Прости, я забыл тебя предупредить. Водка. Крепкая «Казимировка».
— Все остальное тоже из-за водки? — спросила Мария грустно.
— Нет, — мягко возразил Лукьянов, уже одеваясь.
И правда, в постель к Марии он попал из симпатии к ней, и «Казимировка» была тут ни при чем.
— Я появлюсь, — сказал он и подумал, что это обычная ложь, которую говорят более подвижные мужчины менее подвижным женщинам.
— Приходи всегда, когда тебе будет нужно, — грустно сказала Мария.
— Спасибо, — поцеловал ее Лукьянов и вышел из квартиры.
— Долго, — неодобрительно сказал поджидавший его на улице юноша в мотоциклетном шлеме, забрало шлема было поднято вверх, и Лукьянов немедленно понял, что юноша был девушкой.
— Извиняюсь. Я уже думал, вы не появитесь. Виктор сказал в три тридцать.
— План изменен, — изрекла строгая девушка и сунула в руки Лукьянова шлем. — Надень.
Они спустились со ступеней высокого крыльца дома № 209.
— Садись в коляску.
Мотоцикл «Харлей-Дэвидсон», сверкая мощной системой хромированных мышц и сухожилий, ждал их внизу.
Лукьянов послушно забрался в коляску.
— Застегнись, — приказала строгая девушка, и Ипполит, послушно опрокинув себе на грудь кожаный полог, пристегнул его к корпусу коляски, натянув кожаные петли на торчащие из корпуса металлические пуговицы.
— Я думал, «Харлей» давно не существует, — осторожно отметил Лукьянов.
Девушка уселась в водительское седло и съехала на один бок, устраивая ступню на педали зажигания.
— Разумеется, не существует, — хмыкнула девушка. — Это подделка. — И завела мотор.
Темный и потому невыносимо мрачный город испугал еще теплого и полусонного Лукьянова. Он крепко схватился за поручень, возвышающийся на уровне его груди, как будто ему угрожала опасность выпасть из коляски, и испуганно глядел на пустынные пейзажи, по которым они проезжали. Страх его проистекал еще и оттого, что мотоциклетная коляска едва возвышалась над растрескавшимися неухоженными улицами — и было такое впечатление, что он, только что проснувшийся, едет по улицам ночного ада в надбитой с одной стороны яичной скорлупе. Седок — юная амазонка находилась в лучшем положении, поскольку она возносилась конной статуей над теми же улицами, и те же угрюмые ночные облики спящих порталов состарившихся зданий, ящики и мешки с мусором, выброшенная на улицы мебель казались ей куда более ничтожными, чем ее летящему на корточках в яйце пассажиру. Наконец, выбравшись из пыльных и скучных переулков, они пересекли Хаустон-стрит, застроенную новыми казармами и домами для рабочих, и еще через несколько поворотов выбрались на Первую авеню. На пересечении 6й улицы и Первой авеню на ее East стороне хрипели голоса и у самого тротуара шевелилась группа людей. Юная амазонка, обернувшись к Лукьянову, крикнула весело: «Убивают!» — и скособочила руль таким образом, чтобы проехать поближе к группе. Лукьянов смог разглядеть в лунном свете группу «youth workers», человек пять или шесть, бьющих мужчину и женщину. В момент, когда тандем амазонка — Лукьянов проехал мимо дерущихся, один из синеджинсовых обрушил железный прут на голову и плечи человека в яркой рубашке. Захрипев, человек рухнул на землю. «А-ааааа!» — заорал, в свою очередь, и «youth worker» с прутом, потому что женщина впилась зубами ему в руку. Увлекая Лукьянова в аптаун, мотоцикл оставил позади короткую ночную сцену, и сквозь ровное пофыркивание харлеевского мотора Лукьянов услышал, как девушка смеется.
На Первой авеню темноту украшали светофоры — признак цивилизации, и в районе 15й улицы Лукьянов заметил открытый бар, в котором горели свечи. С дюжину людей толпилось вокруг бара, среди них несколько городских жандармов. Черно-белый автомобиль городских жандармов был запаркован на обочине. Амазонка молчала, посему Лукьянов предался созерцанию и невыносимой грусти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32