Время для вопросов к сей отважной девице, которые естественным образом у меня возникли, было самое неподходящее – сначала нужно было довести до конца то, что началось хоть и без моего на то согласия, однако теперь требовало завершения, которое и было достигнуто к обоюдному удовольствию сторон. Кстати, я так никогда и не узнал, упала ли она в обморок при первом знакомстве с моим орудием, ради свидания с которым она отвлеклась от своих обязанностей; если нет – то она, возможно, является самой выдающейся из лилипуток, с каковыми мне доводилось иметь дело.
Сказать откровенно, любезный мой читатель, лилипутские прелести понемногу стали набивать мне оскомину – их миниатюрность хоть и была приятна для глаз, не отвечала потребностям моего органа, далеко не столь деликатного и требующего прикосновений жарких и существенных. Однако как говорит лилипутская народная мудрость, если нет гербовой бумаги, то приходится писать на простой. Впрочем, и простая была не так уж проста, что и доказала мне моя новая знакомая.
Должен сказать, что мое пребывание в Лилипутии было полно подобных оказий. Мне уже и не припомнить всех моих случайных и неслучайных знакомых. Жаль, что я не вел тогда дневника. Читатель узнал бы много презабавных историй.
Правда, далеко не все обстоятельства, в каковых я оказывался, были забавными. И если кто-то решил, что пребывание большого тела среди крошечных весьма забавно, поскольку большое тело якобы не испытывает больших неудобств, тот жестоко ошибается. Вообще-то человеку свойственно недооценивать мелкое – то, что у него под ногами. Поутру в саду ему ничего не стоит раздавить, даже не заметив, несколько десятков беззащитных улиток, по несчастью, оказавшихся на его пути. Если же он, сойдя с садовой дорожки, захочет прогуляться по сочной траве, ещё облитой росой, то, напитавшись свежестью, исполнившись благодарности сущему миру и испытав возвышенное чувство единения с ним, он едва ли осознает, что стал убийцей, причиной гибели многих и многих крохотуль, раздавленных его безжалостными башмаками. И не понесет он за это никакого наказания, и даже сама мысль о попрании чьих-то интересов и посягательстве на чьи-то жизни покажется ему более чем абсурдной, потому что он просто не помнит о муравьях, жуках, кузнечиках, тех же улитках, не говоря уже о гусеницах и личинках… А взять, скажем, комаров, или их братьев москитов, разных там мошек и прочую мелюзгу… Задумывались ли мы хоть раз, сколько на протяжении своей жизни уничтожаем этих крошечных тварей, чья вина лишь в том, что Природе, которая есть Творец, было угодно сделать их кровососущими?… Причем уничтожаем бездумно, безоглядно, не отдавая себе отчета в своих действиях, повинуясь лишь сиюминутному порыву гнева, вызванному укусом. В чем их вина? Почему нам не приходит в голову простая мысль, что если эти твари существуют вокруг нас, то, значит, они тоже часть божественного Промысла. Так имеем ли мы право своим грубым бездумным вмешательством искажать общую картину, в коей, по некоторым наблюдениям, занимаем весьма скромное место?
Подобные мысли не раз овладевали мною здесь, в Лилипутии, потому что как представитель очень большого я неизбежно наносил бы урон очень малому, если бы не удосуживался смотреть себе под ноги. Дабы не допустить действий, могущих иметь самые прискорбные последствия для окружающих, я обязал себя денно и нощно блюсти собственный закон, гласящий: береги других, и будешь сбережен сам. Это было непросто, ибо нашей натуре зачастую хочется выскочить из собственного тела; она горазда на широкие или даже отчаянные жесты, на безотчетные порывы и необъяснимые поступки – а в них-то и таится смертельная угроза для очень малого. Взять те же прогулки по столице Лилипутии, стоившие мне немалых волнений, – настолько я должен был быть осторожен и собран, словно канатоходец.
Однако проблемы для лилипутских горожан создавали не только мои огромные башмаки, но и, прямо скажем, многое другое – в частности объемы моих ежедневных выделений, день ото дня все больше и больше заполнявших выгребную яму.
Здесь мне придется вернуться назад – к первым дням моего пребывания в Лилипутии, когда цепь на ноге ограничивала мою свободу, что, как оказалось, доставляло больше неудобств жителям, чем мне. Я уже имел случай рассказать о сей выгребной яме, приспособленной специально для удовлетворения моих естественных надобностей, – ведь в её отрытии я принимал самое непосредственное участие. Так вот эта выгребная яма спустя всего несколько дней после того, как я впервые отметился в ней, стала причиной больших споров и прений в Государственном совете, к членам которого обращались возмущенные жители соседних с ямой кварталов. Дело в том, что при южных и юго-западных направлениях ветра окрестные кварталы окутывались исходящими из нее миазмами, и спасения от этого зловония не было. Если же ветер дул с севера, то миазмы уносило в пригороды и от них страдали лишь две-три ближайшие деревушки. Благо, сельчане жили не столь кучно, сколь горожане, и к тому же были более терпимы к запаху, напоминавшему тот, что исходил от домашнего скота, содержавшегося в подворье.
Поначалу для решения этой проблемы два десятка плотников сколотили огромную деревянную крышку – по специальному императорскому указу я обязан был немедленно закрывать ею выгребную яму после совершения своих естественных отправлений. На самую же важную с точки зрения здоровья процедуру мне в связи с вышеназванными обстоятельствами отводилось не более трех минут, что иногда представляло для меня определенные трудности, так как скорость очищения моего кишечника напрямую зависела от состава и качества поглощенной и переваренной пищи… Твердые фракции, формировавшиеся грубой пищей, могли бы сослужить мне скверную службу, превратив меня в хронического и злостного нарушителя императорского указа. Вот почему мне пришлось серьезно пересмотреть свой ежедневный рацион (в чем мне помогло мое медицинское образование). Так я постепенно все больше отказывался от мяса, некоторых крепящих, вроде риса, круп и мучных изделий, и в основном налегал на овощи и фрукты, которые при многих недостатках имели то важнейшее для меня достоинство, что выходили быстро, пусть сам их выход и сопровождался пушечными для местного уха выстрелами, производимыми накапливающимися в кишечнике избыточными газами.
Однако наступил момент, когда и добротная крышка, которую, к счастью, в Лилипутии мог поднять лишь я один, перестала удерживать миазмы в положенном им месте, и стоило мне её приоткрыть, как по всей округе подобием дурной вести разносилось зловоние, означавшее, что Куинбус Флестрин сел опростаться. Я не оговорился, сказав «к счастью», ибо первая же попытка очистить выгребную яму окончилась смертельным исходом для восьми из пятидесяти пяти мусорщиков, отряженных для исполнения этой обязанности, – четверо упали в нее и утонули, а четверо умерли от удушья прямо на краю ямы.
Это, кстати, и ускорило принятие мудрого решения – освободить меня от цепи, дабы я отправлял свои потребности вдали от города, то есть в трехстах моих шагах от места моего постоянного проживания. Подчас эти триста ежедневных шагов становились для меня поистине испытанием, если моя естественная нужда опережала мой торопливый шаг. Бывало, я не добегал до песчаного карьера, который мне определили для освобождения кишечника, или же добегал, но без специально сделанной для меня лопаты, которую мне надлежало каждый раз иметь при себе, – и тогда Его Величеству непременно приходила жалоба на меня. Избавление от продуктов жизнедеятельности человеческого организма в Лилипутии решалось иным способом, чем, скажем, в родной мне Англии, и только для меня из-за моих размеров было сделано исключение. Читатель, путешествовавший по Старому Свету, конечно, знает, какое зловоние царит у нас на городских улицах, особенно в кварталах бедноты, которая зачастую справляет свои естественные нужды прямо на мостовой. Но много ли отличаются от бедняков зажиточные горожане, имеющие средства для поддержания в надлежащем порядке своих выгребных ям? Ведь тому, что находится в последних, свойственны те же самые дурные ароматы, разве что скрываемые до поры, пока золотарь не остановит подле злополучной крышки своего запряженного в телегу с бочкой битюга. Да, мы чуть не забыли про лошадей, которые роняют на улицах и площадях наших городов груды навоза без всякого пиетета к нашим чувствам, руководствуясь лишь своими собственными животными побуждениями. Вот кто воистину свободен в исполнении требований своего кишечника. Иногда, застигнутый на улице Лондона или Бристоля спазмами в животе или коликами в кишечнике, я искренне жалел, что я не лошадь…
В Лилипутии же, повторяю, все было устроено совсем иначе – что у нас загонялось под землю, у них уносилось в небеса. Для этого в доме каждого лилипута было несколько десятков ночных ваз, во всяком случае, на одну персону их приходилось никак не менее дюжины. Вазы не опорожнялись, а закрывались плотно крышкой и выставлялись на балкон или на крышу под лучи солнца, которое в этих широтах было куда как щедро. То, что содержалось в вазах, быстро подсыхало, и к моменту, когда последние вазы в доме заполнялись до краев, первые были готовы к повторному употреблению, так как их содержимое уже представляло собой сухую консистенцию, которой можно было топить печи и камины. Этим здесь убивали сразу трех зайцев – обогрев жилищ в сравнительно холодное ночное время, поддержание в чистоте окружающего мира, а также превращение ненужного в полезное. А если кто и страдал от дыма, образовавшегося в результате сжигания лилипутских экскрементов, так лишь я один, поскольку таковой дым подхватывался воздушными потоками и проносился как раз на уровне моей головы, вернее – моего весьма восприимчивого носа. По этой причине во время прогулок по городу я старался не выпрямляться в полный рост, а слегка пригибался к земле, что горожане трактовали в свою пользу – как мою заботу о них, моих подножных ближних.
А вот история, которую вполне можно было бы отнести к разряду презабавных, хотя она и оставила в душе моей неприятный осадок.
Тот день ничем не отличался от предыдущих, да и вечер начался, как обычно, разве что число моих маленьких визитерок оказалось чуть больше, чем всегда, на что я поначалу не обратил внимание, а когда обратил, было уже поздно, потому что, разместившись в рядок на моем естестве, они довели его до состояния, из которого нет пути назад. И вот в такой момент мне бросилась в глаза некая странность – в ряду длинноволосых головок, чьи обладательницы устроили пляски на моем скакуне, обнаружилась одна коротковолосая. Я сразу же понял, что голова сия принадлежит лилипутскому мужчине, разбирательство с которым мне пришлось отложить на некоторое время.
Не буду утомлять читателя рассказом о нахлобучке, какую я учинил сему маленькому бедолаге, а поделюсь соображениями, на какие навел меня этот случай.
Явление лилипута-мужчины среди моих прелестниц шокировало меня до такой степени, что после этого в течение нескольких дней мое естество отказывалось принимать требуемые прелестницами размеры, ибо я вместо того, чтобы наслаждаться, поневоле со страхом искал среди обнаженных красоток какого-нибудь лукавого самозванца.
О существовании в Лилипутии того явления, которым более всего были отмечены наши мужские монастыри, мне, как помнит читатель, было известно и ранее. О нравах, царивших среди монахов, я был достаточно наслышан, и в связи с этим не раз задавался настоятельным вопросом – угодно ли Всевышнему укрощение естественных запросов нашей плоти ради безропотного служения ему? И что сильнее в нас – плоть или дух? И почему в нас ропщет то одно, то другое, будто мы не одно целое, а, по крайней мере, два? И кому тогда выгодно такое наше неравновесное несовершенство? Разумно ли убиение плотских желаний в постах и молитвах? И кто кого породил – плоть ли дух или наоборот? Правда лишь то, что дух, испускаемый плотью, едва ли можно считать животворящим… Но и дух без плоти – что сие такое? И можно ли доказать его присутствие иначе, как запахом? Но тот ли это тогда дух, о котором столько разговоров вокруг?
Говорят, что плоть тленна, а дух бессмертен, и, казалось бы, это хорошо и утешительно, потому что во плоти мы все равно умираем, как бы ни возвышали свой дух. Стало быть, при нашей жизни дух все-таки вторичен, коль скоро не может обеспечить нам бессмертие, и только после того, как мы исчезаем, он якобы берет свое. Жаль, что это нельзя проверить, и что с того света никто ни разу не вернулся, чтобы подтвердить, что это так, – ни святой Августин, ни один из римских пап, ни… я уже не говорю о Платоне, который разбирался в сем вопросе никак не хуже нас с вами… Одно только знаю я досконально: если чересчур рьяно заниматься усмирением плоти, то она зачастую демонстрирует удивительные результаты живучести, при этом выворачиваясь наизнанку или принимая новые изощренные формы, далеко не сразу постигаемые нашим разумом. Это относится и к нравам в наших мужских и – смею сказать – женских монастырях, где человеческая тварь, лишенная, вопреки замыслу Творца, своей пары, обращается с плотскими притязаниями к себе подобной твари…
Сравнивая поведение человека с поведением всех остальных особей тварного мира, живущих вокруг нас, нельзя не заметить, что они не производят над собой подобных экспериментов, не укрощают плоть и не возвышают дух, даже не ходят в церковь и не соблюдают постов, а живут себе в счастье и довольстве, разводя потомство и не думая о бессмертии. Только человек ищет путь к Богу, будто земля ему не дом родной, и будто именно его плоть – главное препятствие на этом пути.
А ведь так было далеко не всегда – плоть воспевали, плотью гордились и в некотором смысле сделали её бессмертной. Я имею в виду многочисленные образцы греко-римской скульптуры, дошедшей до наших дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35