Произнеся церемониальное лилипутское «Крат комис припак», обязательное при приветствии императора, я сказал, что со дня достопамятного пожара во дворце был лишен милости лицезреть Его Императорское Величество, о чем искренне и со скорбью душевной сожалел все это время.
Видимо, не стоило мне напоминать императору о том злосчастном пожаре, приведшем в конечном счете к разладу в монаршем семействе. Однако я не царедворец и дипломатическим тонкостям не обучен, а потому всегда искренно высказываю то, что у меня на душе. К сожалению, прямота и честность не всюду ко двору, что, впрочем, ни в малой мере не относится к Его Величеству Императору Лилипутии, в чьем лице я неизменно встречал отеческую заботу, доброту и понимание.
Император пожелал, чтобы я перенес его вместе с его троном в мое обиталище и водрузил на место повыше, чтобы он мог беседовать со мной, глядя сверху вниз, как и подобает монарху глядеть на своего подданного. Я с готовностью выполнил его пожелание, расположил трон на хорах, а сам уселся на свою постель – император сделал мне это снисхождение, хотя от других своих подданных и требовал, чтобы они стояли во время разговоров с ним. В моем случае это было бы затруднительно, поскольку, во-первых, мой рост превышал возможности башни, а, во-вторых, это не позволило бы Его Величеству смотреть на меня сверху вниз.
Я ещё раз заверил императора в моих верноподданнических чувствах, после чего перешёл к сути моей просьбы. Ни в коей мере не оспаривая необходимости известного указа, я высказал сомнение относительно уместности некоторых его пунктов, регламентирующих воплощение оного в жизнь.
Я сказал Его Величеству, что питаю любовь ко всему народу Лилипутии, но природа устроила меня так, что в некотором смысле мне ближе его – народа – прекрасная половина, которая единственная и может приводить меня в трепетное состояние, тогда как любые попытки добиться того же результата иными средствами обречены на неудачу.
Его Величество нахмурился и вопрошал гневным голосом:
– Вы смеете оспаривать законы?! В моем государстве это никому не позволено. Даже мне.
– Но я пекусь только о благе вас и ваших подданных, – возразил я. – Прикажите меня убить, это в вашей власти, но законы природы не могут быть изменены и лицом самым могущественным.
Услышав этот аргумент, Его Императорское Величество ещё сильнее нахмурил брови. Всемогущие монархи не любят, когда им напоминают о том, что и они не всесильны перед лицом Природы. Однако он, видимо, все же не мог мне отказать в некоторой рассудительности, поскольку кроме грозного вида ничего больше в ответ предъявить не мог. Я же, чувствуя убедительность своих доводов, продолжал гнуть свою линию. Я не особенно лукавил, когда говорил, что пекусь о благе народа Лилипутии, но, конечно же, в первую очередь думал я о себе и о том, как буду выглядеть хотя бы и перед самим собой, если поддамся нелепому требованию, которое, так или иначе, останется невыполненным.
После долгих уговоров император наконец-таки смягчился и произнес свой вердикт: он своей властью дозволяет мне на мое усмотрение внести изменения в ту часть указа, которая касается «регламента отбора молок», о чем, однако, известит меня дополнительно. С этим он отбыл в своей карете, будучи предварительно самым осторожным образом вынесен мною из башни вместе с троном, с которого он так ни разу и не сошёл за все время визита.
Последствия оказанной мне чести не замедлили наступить уже на следующий день, когда появился известный читателю министр со своим трубачом и огласил повеление Его Величества, предписывающее мне самому распорядиться регламентом действа, призванного - привожу точные слова, произнесенные министром: «произвести извержение молок у Куинбуса Флестрина».
Мои распоряжения были просты и понятны, а потому уже к вечеру этого же дня ко мне был допущен мой обычный контингент во главе с моей милой Кульбюль, которая в буквальном смысле от прилива чувств бросилась мне на шею, для чего мне пришлось поднять её и поставить к себе на плечо, где она, держась за мою ушную раковину, принялась нашептывать мне нежные слова, от которых я сразу же почувствовал, как тепло разлилось по моему телу, наливаясь увесистым желанием, которое было тем сильнее, что я последние несколько дней провел в затворничестве.
Все прошло по уже заведенному меж нами порядку и завершилось к удовлетворению всех участников сего действа. Плоды моего многодневного воздержания были обильны как никогда, и я удивился тому, что большая их часть (кроме той, которой тут же на месте воспользовались мои гостьи) на сей раз была потеряна втуне, потому что вопреки указу не были подготовлены соответствующие ведерки (замечу, кстати, что ведерки, оставшиеся от Хаззера, были растащены гвардейцами Его Величества и использованы не по их прямому назначению; о дальнейшей их судьбе мне ничего не известно) да и, видимо, ни одной из моих прелестниц не было отдано распоряжений, как им надлежит действовать во исполнение указа Его Величества. Не могу сказать, что транжирство такого рода сильно меня огорчило, тем не менее, поскольку мои слова о любви к народу Лилипутии не были пустым звуком, мне было жаль, что из-за столь нерачительного отношения к сему целебному продукту потерпят ущерб те, кто мог бы с его помощью избавиться от хворей и недугов.
Распорядок моей жизни с того дня круто изменился. Трижды в день за моим окном раздавался комариный клич трубы, после чего голос министра сообщал: «Куинбусу Флестрину к утреннему (дневному, вечернему) взятию молок приготовиться». Столь торжественное и четкое (всегда в одно и то же время – утром, в полдень и вечером) вступление вовсе не означало, что и сама процедура будет столь же безупречной. Нередко ответственные забывали приносить ведерки, а если приносили и продукт не пропадал на этой стадии, то мог складироваться на улице перед сооружением, воздвигнутым трудами Хаззера, и стоять там без движения по несколько дней кряду (я видел это из окошка моего жилища), что, без сомнения, не шло на пользу их содержимому. По прошествии некоторого времени, однако, процедура вроде бы была отлажена и сбоев в работе происходило все меньше и меньше, но поводы для размышлений и сомнений у меня все же оставались, поскольку к бывшему владению Хаззера, и ныне использовавшемуся для тех же целей, был прокопан канал, из которого новоиспеченные фармацевты отбирали воду в количествах, которое вполне могло свести к нулю все целебные свойства, исходно присутствовавшие в благородном продукте, мною усердно поставляемом.
Забегая вперед, позволю себе донести до читателя следующее. По слухам, которые застали меня уже в Блефуску, благое дело, как это нередко случается, стало приносить злые плоды. Выяснилось, что продукт, выпускаемый фармацевтической фабрикой, стал оказывать совсем не то действие, на какое рассчитывали больные и недужные, за немалые деньги приобретавшие его. Сначала забили тревогу женщины – почти все, кто пользовался сей дешевой поделкой, стали быстро волосатеть, при том не в тех местах, которые были определены природой для женского пола, а именно в тех, которые богаты растительностью у пола противоположного, причем касалось это странное воздействие главным образом ног. После соприкосновения с названным фармацевтическим средством ноги начинали покрываться волосами в таких количествах, какое редко встретишь даже на мужских нижних конечностях, если это, конечно, человеческие особи, а не какие-нибудь обезьяны, представляющие собой жестокую и красноречивую карикатуру на нас. Особенностью этого волосяного покрова было то, что появлялся он за две недели до начала женских кровотечений и опадал по их окончании. Таким образом, бедные лилипутки лишь несколько дней чувствовали себя полноценными. Ибо, сколько они ни старались выбрить свои нижние конечности, уже спустя час их ноги начинали колоться, как терновник, отпугивая мужской пол. Впрочем, самые изобретательные пары приступали к совокуплению сразу после окончания кровотечений, либо же после бритья…
Увы, от поддельного снадобья пострадало и мужское сословие, пытавшееся лечиться с помощью «целебного бальзама» от один только Бог знает каких болезней. Сие целебное средство и на мужчин-лилипутов оказывало совсем не то действие, какого они ожидали: их детородные органы стали постепенно увеличиваться в размерах. Поначалу это радовало носителей новых величин, ибо какой мужчина, будь он даже лилипутом, откажется от того, чтобы у него в известном месте было больше и крепче… Однако рост приводил к такому увеличению размеров, что интимные отношения для лилипутских пар стали затруднительны. Мало того, эти размеры повлияли даже на походку местных мужчин – они при ходьбе стали широко расставлять ноги, как матросы на корабле во время качки, однако многие все равно спотыкались и падали, причем, поскольку центр тяжести тела у них сместился, эти падения совершались только вперед. Вышеописанное послужило причиной многих семейных драм – ведь новые размеры лилипутов-мужчин обретались навсегда. Бедолаги вынуждены были искать удовлетворение своих потребностей в животном мире, где в наличии были довольно крупные самки – от коров до лошадей и верблюдиц… Но, по слухам (сам я не имел возможности в этом убедиться), среди тех, кто ответил на любовные нужды лилипутов, лучше всего зарекомендовали себя местные ослицы. Если по части низа новые возлюбленные сих ослиц оказались сопоставимы с традиционными партнерами, то по части верха, они, несомненно, превосходили последних галантностью и изысканностью манер.
Однако, несмотря на все эти скорбные обстоятельства, повлиять на них я не мог и мне оставалось только сетовать. А жизнь моя тем временем шла, как заведенная, что при моем бродяжническом нраве не способствовало поднятию у меня настроения, которое падало тем ниже, чем ближе становился срок разрешения от бремени её Императорского Величества. «А что если и в самом деле новорожденное чадо будет иметь мои черты? – спрашивал я себя. - Какие это будет иметь для меня последствия?» Самые ужасные – таков был очевидный ответ. А потому мне нужно было поскорее принимать решение об оставлении гостеприимного острова, дабы избежать гнева Его Императорского Величества (замечу в скобках, что я так до сего дня ничего и не знаю о плоде, который принесла императрица: признал ли его император за свое законнорожденное чадо или, обнаружив в нем мои ненавистные черты, отверг и неверную супругу, и принесенного ею бастарда).
Я день за днем обдумывал шаги, долженствующие обезопасить меня от злобной мстительности сильных мира сего. К сожалению, выбор у меня был невелик. Из соображений этических и нравственных я сразу же отверг возможность объявления мною – при неблагоприятном разрешении известного дела – войны Лилипутии. Что ж я, наверное, смог бы даже одержать победу в такой войне, но цена, которую пришлось бы за это заплатить, была для меня неприемлемой. Горы лилипутских трупов ради спасения жизни одного Куинбуса Флестрина – не слишком ли это дорогая плата за похотливое любопытство и минутное наслаждение её Императорского Величества.
Если бы я мог найти хоть самую жалкую лодчонку, я бы, не колеблясь, отправился в путь, доверившись стихиям, которые пока были благосклонны ко мне, даже хотя бы и в том, что вынесли мое обессилевшее тело на благодатный берег Лилипутии, а не дали сгинуть в морской пучине. Но кроме нескольких десятков боевых кораблей лилипутского флота (годившихся разве на то, чтобы ноттингемпширские мальчишки пускали их в бескрайних лужах, кои в великом множестве разливаются на улицах английских городов после дождей), у меня не было других средств, а отправляться вплавь в море, надеясь на удачу, было чистым безумием.
Из этого вытекало, что в моем распоряжении остается одна мера, да и та носила, по моему разумению, лишь временный характер. Мера сия состояла в том, чтобы в ближайшие же дни пересечь пролив, разделявший Лилипутию и Блефуску, и принести присягу на верность монарху соседней державы.
Душа моя разрывалась при мысли о том, что придется расстаться с Кульбюль. Я хотел, насколько это было в моих силах, обеспечить её будущее, и содержимое моего кошелька - свидетельство былой императорской щедрости – понемногу перекочевывало в её кармашек, против чего она, кажется, не очень возражала. Себе я оставил лишь самую малость – я ведь вовсе не был уверен в том, какой прием окажут мне на Блефуску, а потому хотел иметь хоть что-то на пропитание в первые дни, пока не найду способа зарабатывать себе на хлеб своим трудом.
Рассказываю я об этом для того, чтобы читатель понимал, в какой непростой обстановке приходилось мне принимать решение о бегстве в Блефуску. И хотя со стороны блефускуанских властей я всегда встречал радушие и понимание, среди военных (а особенно моряков) мое появление вызвало глухой ропот. Правда, те же моряки в скором времени помогли мне в починке лодки, на которой я и покинул их остров, но я думаю, делали они это из желания поскорее от меня избавиться.
Однако пока дни шли своим чередом. Фармацевтическое предприятие, чью работу я мог наблюдать в часы досуга (коих было у меня предостаточно), действовало и днем и ночью. Но в глубине души я провидчески знал, что с каждой лишней порцией действенность когда-то чудодейственного средства уменьшается, а его репутация в глазах жителей Лилипутии катастрофически падает. Знал я также, что страдает и моя личная репутация. Я это чувствовал и по косым взглядам, которые бросали на меня министр и его прихлебатели, когда трижды в день являлись ко мне («Куинбус Флестрин, к вечернему взятию молок приготовиться!»), и по тому настроению, которое возобладало даже среди тех избранных, кто был допущен ко мне во исполнение указа Его Императорского Величества и для получения удовольствия. Сей чуткий инструмент чувствовал веяния времени и даже, вероятно, скорое окончание своего неожиданного счастия, а потому глаза у моих дам в последнее время были на мокром месте, и оживлялись они лишь только во время наших скачек, которые по-прежнему доставляли всем сторонам желанное удовольствие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35