Дама покорно ждала моего пробуждения; наконец я открыл глаза, приподнялся на своей постели и увидел слугу, стоящего на уровне моей головы на специальной подставке-лестничке, которая была сделана, чтобы слуги имели возможность подниматься на кровать и менять спальное белье, что и делалось регулярно не реже раза каждую луну.
Он доложил, что меня дожидается одна знатная дама и дело, видать, срочное, раз явилась она ни свет ни заря. Я сказал, что готов принять её немедленно, слуга сбежал по лестничке, и через мгновение – я даже не успел подняться с кровати – появилась хорошенькая лилипуточка в самом расцвете лет. По выражению её личика я сразу же понял, что её привела ко мне крайняя нужда, о коей она и не замедлила мне сообщить. Она говорила, смущаясь и отводя взор – по всему видно было, что решение прийти ко мне далось ей нелегко. Она сказала, что наслышана обо мне с самой хорошей стороны, что вся Лилипутия только и полнится слухами о моих достоинствах и безотказной доброте. А уж о том, какие чувства испытывают ко мне больные и убогие, которые моими заботами забыли о своих болезнях и убогости, и говорить не приходится. Она знает о чудодейственном средстве, которое я щедро раздаю народу Лилипутии, и надеется, что я не откажу ей в её просьбе и выделю малую толику на лечение её несчастного мужа, который в нетерпении дожидается её у дверей, изводимый жестоким недугом, не дающим ему и шагу ступить без мучительной боли. Ни сесть, ни встать, ни отправлять государственные обязанности он не может вот уже пятую луну и грозится наложить на себя руки. Ко мне они решили прибегнуть как к крайнему средству, а если я не помогу, то им и в самом деле ничего не останется, как уйти из жизни, потому что она, конечно же, не отпустит в мир иной своего дражайшего супруга в одиночестве, а уйдет вместе с ним.
Клянусь, я был до глубины души тронут таким проявлением супружеской любви и заботы и, конечно же, не смог отказать моей гостье в её просьбе. Я спросил у нее, знает ли она, что ей придется делать для получения желаемого, она, потупясь, отвечала, что знает и готова ко всем трудностям, которые её могут ждать.
Я, видя такое самопожертвование, со своей стороны испытывал смущение, поскольку труды, которым предавался с вечера, не способствовали готовности к утренним излияниям. Факт любопытный с точки зрения медицинской науки, которой известно, что занятия того или иного рода способствуют увеличению выносливости организма, укреплению мышц. Так кузнец, работая молотом, приобретает силу и ловкость рук и, предаваясь весь день труду, будучи разбужен утром, готов встать к наковальне и продолжить незаконченное с вечера. Но не то с детородным органом. Видимо, группа мышц, участвующая в механизме его возбуждения, не подчиняется общим физическим законам и, будучи утружденной с вечера, утром отнюдь не готова к исполнению своих функций, а нуждается в некотором восстановительном периоде, который, впрочем, может быть гораздо сокращен при умелом подходе к делу.
Я вскоре имел возможность убедиться, что моя гостья владеет необходимым набором средств, умением и чутьем, которые, хотя и не без усилий, помогли ей сократить названный период и добиться желаемого результата, для коего она припасла специальное ведерко.
Но пока она стояла передо мной, не зная, как ей приступить к делу. Я поначалу тоже было немного замешкался, но потом показал моей гостье ширмочку, за которой она может разоблачиться. Это полезное приспособление было припасено мною специально для случаев, когда являвшиеся ко мне дамы представляли собой образец застенчивости, и нередко оказывалось как нельзя кстати. Она удалилась туда, а через несколько мгновений появилась абсолютно обнаженная, краснея от стыда, руками прикрывая срамные места, как конфузливая Венера. Я подставил ей ладонь, она вошла на нее своими босыми ножками, и я осторожно поднял её и поднес поближе к лицу, чтобы получше разглядеть. Она абсолютно смешалась, румянец залил её хорошенькие щечки. Тогда я поставил её на мою постель, расположив ближе к ногам, чем к изголовью, сам же остался лежать на боку. Моя гостья продолжала прикрывать себя тоненькими ручками, и тогда я вынужден был сказать ей, что ежели она не раскрепостится и не допустит моего взора к сим средоточиям дамской прелести, то не сможет получить желаемого, и отнюдь не по моей прихоти, а по природе мужского естества. Она отняла ручки от своих грудок. Должен сказать, что она и в самом деле была прекрасна, как Венера, - крошечные холмики грудей, совершенно пропорциональные общему её телосложению, тоненький ручеек волосиков над тем местом, куда я смотрел обычно с особым вожделением, правильные очертания бедер, расширяющихся в тех местах, где оно и подобает женской натуре; только вот на сей раз зрелище, открывшееся мне, отнюдь не вселило в меня желания, хотя и не оставило вовсе равнодушным. Видимо, пресыщение вчерашними радостями ещё не успело пройти.
Я, в свою очередь немного смущаясь, сообщил ей, что, судя по всему, ей придется немало потрудиться, чтобы привести меня в чувство, и с этими словами задрал на себе ночную рубаху.
Как же я был забывчив, не предупредив мою гостью, что вид, который ей откроется, может иметь на нее весьма шокирующее воздействие. И она, конечно же, не избежала общей участи - побледнела и упала в обморок. Румянец стыдливости сменился на её лице мертвенной бледностью, но несколько капель воды скоро привели её в чувство. Через минуту она открыла глаза, подняла головку и скосила взгляд на то, что повергло её в столь плачевное состояние.
Я тоже повел взглядом в ту сторону и увидел, что и мое естество, увы, пребывает в состоянии плачевном и постыдном для мужа в расцвете сил – обмякшее, оно лежало недвижимо, не подавая никаких признаков жизни. Я развел руками и испустил тяжелый вздох. Перевел взгляд на мою посетительницу и отметил происходящие в ней перемены. Испуг прошёл, и теперь в её взоре горело любопытство и, показалось мне, даже нечто большее – интерес, недоумение, переходящее чуть ли не в восторг, желание. И ещё что-то, что – не берусь описать в точности. Но может быть, похожее чувство зажигалось в глазах римских гладиаторов, выходивших с голыми руками против льва: я тебя все равно одолею.
Следующим своим движением она напомнила мне ноттингемпширских простолюдинок, которые, засучив рукава и задрав юбки, орудуют мокрой тряпкой по заплеванному полу таверны, не боясь испачкать руки неблагодарным трудом. Не берусь, однако, судить, так ли уж неблагодарен был труд, который предстоял моей гостье. Она, впрочем, проявила себя прекрасной поломойкой.
Сон, которым спал мой детородный орган, казалось, был беспробуден. Моя гостья приблизилась к сему спящему зверю и попыталась его пробудить, погладив крохотной ручкой его холку. Бесполезно! Тогда она прибегла к более действенным мерам.
Я не сомневаюсь, что, придя ко мне, она руководствовалась чисто альтруистическими намерениями и имела одну цель – выздоровление мужа. Однако на пути к этой цели она, видимо, поняла (а скорее это даже произошло неосознанно), что сможет угнаться за двумя зайцами: и удовольствие получить, и уйти со средством для излечения супруга.
Она принялась воздействовать на мое детородное орудие всеми имевшимися в её распоряжении способами, и скоро её труды были вознаграждены. Моя плоть пробудилась ото сна – шевельнулась и стала медленно наливаться если ещё не желанием, то, по меньшей мере, словно бы раздумьем: не пора ли ей употребиться по делу. Ещё несколько движений моей гостьи, ещё и ещё – и вот уже рядом с ней лежит не объевшийся, обмякший питон, а ощетинившийся аллигатор, увидевший добычу. Но моя гостья оказалась не из тех, кто боится диких зверей, напротив, она проявляла готовность подразнить его, поднести к его зубастой пасти кусок мяса, чтобы он почувствовал его запах, а потом отнять. Она не знала усталости, то становясь наездницей, то работая как матрос, откачивающий воду из трюма тонущего судна. Я жалел, что по естественным причинам моя помощь ей долженствовала быть ограниченной – ведь войди я в раж, для отважной бедняжки это могло плохо кончиться. Поэтому я, как и всегда в Лилипутии, был осторожен и деликатен. Однако она так умело действовала с моим естеством, что не прошло и пяти минут, как я уже был готов наполнить принесенную ею емкость. К этому времени и моя гостья дошла до известных кондиций – она мелко затряслась, сидя на мне, и эти её движения сопровождались стонами, а потому мне самому пришлось позаботиться, чтобы не пропала втуне материя, на получение которой ушло столько трудов. Я подставил припасенное моей гостьей ведерко в нужное место и пролился в него, испытав такую глубину чувства, что минуту потом лежал, тяжело дыша, не в силах поднять головы.
Вскоре и моя гостья пришла в себя. Она слезла с поверженного крокодила, снова превратившегося в объевшегося удава, – её слегка пошатывало после такого испытания, но на лице сияла блаженная улыбка. Я вернул её вместе с её грузом на пол, она оделась, подняла полное ведёрко – от непривычки к тяжестям её перекосило на один бок – и, сказав, что, помимо мужа, у нее тяжело болен тем же злосчастным недугом любимый дядюшка, удалилась. Я выглянул в окошко и увидел дожидавшегося её супруга – он сидел в карете и, отдергивая занавеску, нетерпеливо выглядывал на улицу. Кучер соскочил с козел, перехватил у хозяйки груз и помог ей подняться в экипаж. Затем вернул ей ведерко, запрыгнул на свое место и хлестнул лошадей.
На следующий день мне сообщили, что один из виднейших членов Государственного совета Его Императорского Величества после долгой и тяжелой болезни вновь вернулся к исполнению своих обязанностей. Было известно, что этот член совета страдал от неисцелимого случая осложненного геморроя. Ходили слухи, что излечился он каким-то чудесным образом благодаря преданности и долготерпению жены, попечением и заботами которой единственно и встал на ноги.
Нужно ли говорить, что я был счастлив, сумев помочь моей неожиданной знакомой, но в душу мою уже тогда начали закрадываться опасения: велика Лилипутия, много в ней больных и недужных – смогу ли я помочь всем им и чем это может быть чревато для меня. Но тогда я сумел подавить в себе эту тревогу, потому что с юности страдал оптимистическим характером и никогда не давал опасениям брать верх над здравым смыслом. А здравый смысл говорил мне, что выход может быть найден из любой, самой затруднительной, ситуации, и если жизни моей будет грозить опасность, то я сумею найти способ поправить положение. Так оно и случилось в конечном счете, о чем уже известно читателю. Однако читатель не знает истинных перипетий моего так называемого бегства из Лилипутии. Та же версия, с которой он знаком по изданной фальсификации моих приключений, столь же далека от истины, как Англия от Лилипутии. Впрочем, вернемся к моему повествованию.
Не могу не рассказать о довольно забавном событии, которое произошло, когда с меня снимали мерку для нового камзола. Я посадил себе на плечи трех-четырех лилипуток, которые спустили с меня в разных местах мерные бечевки – одна по спине, другая – по груди, третья – по руке. Наконец, когда все обмеры были сделаны, я спустил моих портных на землю и простился с ними до примерки. Через час ко мне прибежал взволнованный главный закройщик: потерялась одна из его помощниц – не видел ли я ее, не придавил ли ненароком?
Мы осмотрели все уголки башни, я даже вывернул свои карманы – маленькой белошвейки нигде не было. Закройщик почесал свою лысину, сказал, что, вероятно, девушка ушла куда-нибудь по нужде или убежала домой, хотя обычно без разрешения старшего ни один лилипут с работы не уйдет.
Когда он вышел, меня начало клонить в сон. Время было послеобеденное, и я решил прилечь на часок – набраться сил перед вечерними бдениями, которые в последнее время стали отнимать у меня немало сил.
Я быстро задремал. Мне приснилось мое любезное отечество, Ноттингемпшир, мой дом и любимая моя женушка. Будто лежим мы с нею в супружеской постели, и я, чувствуя под боком теплое тело моей возлюбленной, постепенно наполняюсь желанием. Вот я протягиваю руку, чувствую её наливные груди под ночной рубашкой, мну их нетерпеливой рукой, слышу её тихие, хотя и сладострастные, стоны. Потом моя рука опускается ниже, ещё ниже. Замирает на шелковистом лоскутке. Несколько мгновений мы пребываем в неподвижности, чреватой вспышкой страсти. Потом моя рука продолжает движение – ещё ниже и вглубь.
Мою женушку тоже переполняют желания – я это чувствую по влаге, в которую погружаются мои пальцы. Стоны её становятся громче. Она тоже не лежит без дела. Я чувствую её руку – она дотягивается до моего естества и начинает ласкать его. Восторги сладострастия волной накатывают на меня. Но тут я замечаю, что она ласкает меня какими-то странными движениями. Мне кажется, что пальчики у нее такие маленькие – крохотные, как булавки, с острыми ноготками, и она держит меня за мое причинное место не как обычно – ближе к середине, возбудительно смещая туда-сюда крайнюю плоть, а словно бы пытается ущипнуть за головку. Так продолжается несколько мгновений, я лежу, испытывая известное разочарование. Потом мне вдруг начинает казаться, что моя любимая женушка уменьшается на моих глазах – превращается в такую же крошку, как Кульбюль, – и при этом устремляется туда, где что-то щекочет, щиплет меня.
«Куда ты, радость моя, постой! Не уходи! Ты мне нужна!» – кричу я. Но она пропадает из вида там, где между ног у меня налилось желанием мое естество.
Я просыпаюсь. Рука моя покоится в суповой тарелке, которую не успели убрать со столика при кровати расторопные слуги, никакой любимой женушки, конечно же, рядом нет – один лишь детородный орган, рвущийся наружу из штанов, потому что кто-то пощипывает его, щекочет, гладит маленькой ручкой. Я расстегиваю пуговицу на штанах, и мое естество выпрыгивает оттуда, а верхом на нем, держась за холку обеими руками, – недавняя пропажа, белошвейка, которую я сразу же узнаю по одежде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35