У нее не было ничего святого, разве что модные диски, да и то, не святость это, что-то другое. Достоевский же был у нее - сумасшедший, Толстой - кретин, Тургенев - манная каша, от Чехова у нее сыпь… Она говорила это матери, у которой училась литературе, а Анна отмахивалась: а ну их! Они все такие, пройдет! Алексей Николаевич в это «пройдет» не верил. Если уважения нет сразу, откуда оно потом возьмется? Из каких ростков? «Пушкина она любит», - говорила Анна. Но Пушкин - это мало. Гений там и прочее, но ведь поэт, а значит - завиток в литературе. Такая у Алексея Николаевича была теория, он с ней никуда не вылезал, но был убежден: настоящая литература - это проза. А дочь читает поэтов, потому что строчки короче… Но и этого он не говорил, допускал, что он в этом деле не очень сведущ… Сам же читать любил и читал много, последнее время увлекся историческими романами, любил проводить аналогии, а Ленка могла сказать: «Тебе история нужна, чтоб не думать про сегодня. А мне наплевать, что было раньше. Мне надо знать, что будет завтра». Он ей говорил, что все на свете из вчера в сегодня, а из сегодня в завтра, и тогда она открытым текстом спрашивала его о 37-м годе и, шевеля ноздрями, издевалась: а во что превратилось это вчера? Он объяснял, а она махала рукой: на таком уровне, мол, и без тебя знаю. «Но если ты ковыряешься в опричнине…»
– Я не ковыряюсь, - кричал он. - История не салат! Это ты ковыряешься в больном, что стыдно…
– Совесть ты наша болезная! - смеялась она. - Как разволновался! - И уходила, не желая слушать и закрыв уши.
– Перестань, - говорила ему Анна. - Начнет зарабатывать сама деньги, станет кормить своих детей и успокоится. Некогда будет. Всякое вольнодумство от праздности. А эта болезнь нам не грозит, Мы ж не миллионеры.
Анна все упрощала. Он - знает - обострял. Но, черт возьми, он хотел ее понять, свою дочь! Почему такая немелодичная, орущая музыка ей кажется прекрасной? Почему надо носить волосы по плечам до пояса, а косы - плохо. Почему не надо есть хлеб? Почему не годится материно шерстяное платье, обуженное и пригнанное ей по талии? Почему ношеные американские джинсы ей лучше, чем новенькие болгарские? Тысяча «почему», на которые у него нет ответа. Поэтому «привлечь дочь на свою сторону» - это не просто задача, которая его смущает некоторой непорядочностью, это дело, к которому он просто не знает, как подступиться. Ну что и как он скажет? Знай он, что будет скандал, истерика, слова «ненавижу» и прочие, он, ей-богу, был бы спокойнее. А вдруг какое-нибудь циничное: «О'кей, папа, подумаешь, проблема!» Он же содрогнется от этого. Как бы ни поворачивалась его жизнь, какие бы перемены ни готовила, он хочет и всегда хотел, чтоб у дочери все было красиво, чисто, нравственно, чтоб вырабатывала она оценки верные, порядочные.
Запутался Алексей Николаевич в своих мыслях, хоть руби их направо и налево. Получалось глупо: ему было б лучше как отцу, если бы дочь осудила его за отношения с Викой. Ему слаще был бы ее гнев. А Вика говорит: привлеки дочь на свою сторону. Как это можно?
Целый день Алексей Николаевич работал, не работая. Как же у других бывает? Сходятся, расходятся, платят алименты, вот Вика разошлась с мужем, говорит, что отношения с ним остались прекрасные. Он ей сказал - так, во всяком случае, говорит Вика: «Тебе, Евлампия, - квартира, мне - машина». Сел и уехал. Вообще он странный мужчина. Называет всех идиотскими именами, причем каждый раз другими. Он однажды с ним сталкивался, давно, лет двенадцать, а может, и пятнадцать тому. Федоров был еще фотокором, и клише его снимка пришлось подрезать слева. Так он пришел к нему в цех, пришел и сказал: «Слушай. Фердинанд…» Со странностями был мужик, но сел е машину и уехал. Интересно, брызгала на него Вика слюной, кричала ему «сволочь»?! Маловероятно. Он вспоминал всех разошедшихся до него, и вспоминалась почему-то только благостность. Все друг перед другом совершали только благородные поступки, все только уступали, все вели себя так, что впору было снова вступать в брак, а не разводиться. Но знал, что это не так. Это его собственный мозг вырабатывает сейчас именно такую информацию, потому что хочется ему мирного разрешения всей истории, а на него, видите ли, «сволочь», «сволочь»! Конечно, он дурак. Поторопился. А с другой стороны - когда-то надо? Под всеми этими не очень существенными мыслями пласталась одна - важная, главная. Если бы он взял чемодан и ушел (как Федоров уехал), то ничего бы не было. Тогда бы он мог пригласить сюда, в клетушку, Ленку и сказать ей: «Так уж случилось, прости, мол, и прочее. Ничего мне от вас другого не надо, только ваше прощение. Ты собери мои палаши и дротики в большой мешок, я пришлю за ними шофера». И что б в этот момент ни произнесла его непонятная дочь, он был бы недосягаем и для ее цинизма, и для слез, для мольбы (мало ли что?) и для оскорблений. Такая это была стерильная, но, увы, невозможная ситуация. Все, что угодно… Но отдать квартиру, которую он выстрадал в тысячах приемных, квартиру, которую он обложил миллионом справок, квартиру, в которой он наконец почувствовал себя человеком. (Ему объяснили умные люди, что высота потолков дает ощущение собственной значимости. Низкие потолки давят на человека не столько физически, сколько морально…) Ну почему он должен все это отдать Анне? Ведь справка о ее юношеском туберкулезе у нее была липовая. Были очаги после гриппа - и вся история, у кого их не бывает? Но ее тетка, главврач в тубдиспансере, сделала ей историю болезни. Конечно, он этого никому не скажет, не те сведения, но Анна должна знать, что всегда была здорова, а значит, ее вклад в получение квартиры минимальный. Поэтому не может он взять чемодан и уйти в квартиру Федорова, который считает его Фердинандом. Да и потолки там низкие, ему это плохо, а Анне будет ничего. Она сама говорила: «Шторы на полметра надо длиннее, обоев больше, расход… Два шестьдесят, Леша, выгодней, чем три двадцать…» Вот и пусть едет в два семьдесят, у Вики столько. Он же будет платить Ленке не формально, по листу, а сколько надо. С Викой они договорились, что какие-то вещи она оставит в квартире: диван-кровать, сервант, кухонный гарнитур, все там на своем месте, между прочим, со вкусом найденном… Что ей еще надо? Ведь если серьезно разобраться, это тоже почти стерильная ситуация. Анна только должна все выслушать, как человек…


***

По дороге в школу Анна Антоновна «вычислила» Вику. Алексей Николаевич облегчил ей работу тем, что точно назвал срок - два года. Значит, с той его поездки в дом отдыха, когда они похоронили мать. Был он весь в жуткой неврастении, перестал спать, взвивался по пустякам, она его решила отправить, чтоб и самой отдохнуть. Сделала тогда перестановку, выбросила материну рухлядь, которую та таскала с собой с квартиры на квартиру. Он вернулся в хорошем состоянии, загоревший, веселый, пылкий, между прочим… Она тогда удивилась некоторым проявлениям, «новшества» ей не понравились, она даже разозлилась на него, но сдержалась, сказала только: «Да ну тебя!» Теперь понимает - откуда шла новация. Но он легко и просто вернулся к привычным отношениям, забылось. Тогда она спросила: а кто еще был из ваших? Он назвал кого-то и женщину из корректорской. Потом на вечере в клубе в буфете за пивом к ним присоединилась женщина с узким лицом, в бархатном костюме. Он взял ей бутылку «Байкала», и она отошла.
Тогда Анне не понравилось ее лицо. Было оно какое-то сухое, а Анна, будучи женщиной полной, всякую сухость не любила, критиковала, считала изъяном. Она спросила Алексея, кто эта «остренькая» дама, он сказал: из корректорской. Не с ней ли ты был в доме отдыха? С ней, сказал он. А откуда у нее бархат? - спросила она. Она умеет одеваться, сказал он. За счет питания шьет тряпки, сделала вывод Анна. Ну почему? - спросил он. У нее лицо шелушится от авитаминоза, сказала она. Алексей как-то удивленно дернул губами. Анна ее запомнила. Потом эта женщина мелькнула несколько раз в каких-то культпоходах, всегда в чем-то очень модном, каждый раз они встречались глазами, но не здоровались, корректорша отводила глаза. Однажды Алексей бросил Анну и пошел за ней, и они о чем-то говорили, он вернулся и сказал, что у них производственные проблемы, а на работе он не успел зайти в корректорскую. Анна поверила, потому что, кроме нарядов, ничего в этой женщине не было такого, чтоб взволноваться. Были звонки домой. «Да… Да… Да… Обязательно… Да… Да… Понял… До свиданья…» Из корректорской, говорил он. Если сейчас все это обозреть, все было шито белыми нитками. Корректорская, корректорская, корректорская, корректорская… Но тогда Анна ничего не замечала. Просто все ее охранительные посты всегда стояли в другом месте. Она, например, боялась своей троюродной сестры, красивой элегантной девицы двадцати восьми лет. Она приходила и вешалась на Алексея. «Я по-родственному, - говорила она и садилась к нему на колени. - Покачай меня, зятек!» И он ее качал, и делался красным, а та говорила: «Такого хочу мужа, чтоб качал… А их нет. Вывелись. Один есть, и то твой, Анюта».
Анна застывала от страха, когда приходила эта треклятая сестра. Могла сказать: «Зятек, застегни сапог!» И он ползал по полу и «молнию» вел медленно-медленно, а Анна в этот момент мысленно рвала ее к чертовой матери. Она думала: эта стерва может увести! И баррикадировалась. Рассказывала ей, что у Алексея масса изъянов. И с возрастом их все больше и больше. Например, хронические запоры. Это хуже нет! Сестра смеялась: «Бедный мужик!» А Алексею она рассказывала, что у той тоже есть одно заболевание, нет, нет, приличное, но все-таки… Такую вот интригу плела Анна в месте предполагаемой опасности. А тут на тебе, гром грянул с другой стороны.
Вычислив Вику, Анна не то, чтобы успокоилась, а просто поняла, как надо вести себя. Во-первых, никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах не соглашаться ни на какой передел квартиры. Хочет уходить - пусть идет с чемоданом. Эта квартира Ленки. Девчонка кончает школу, может выйти замуж, пойдут дети. Три комнаты не то что много, а в самый раз. Алексею положена площадь? Положена. А она разве его гонит? Пусть строит со своей шелушащейся дамой кооператив, пусть снимает квартиру, все движения - его. Она же будет стоять на месте. Более того, она не сразу ему даст развод. В конце концов, если он интеллигентно уйдет, она, конечно, согласится. Но пусть он похлебает всех этих удовольствий полной мерой. Она приготовилась бить мужа наотмашь, ногами, в сплетение, в пах, она думала: ни одной минуты этой ночи без сна не прощу никогда. Пока же в школе решила, никому ничего не говорить, потому что до сих пор в учительском коллективе слыла благополучной, счастливой женой, очень этой своей репутацией гордилась, мысль, что может ее потерять, казалась страшней самой возможности развода. Черт с ним, с мужем, а вот войти в братство одиноких женщин, дев, братство брошенных - это не доведи господь! Это совсем другой мир, который был ей неприятно жалок, она школу в конце концов приняла и даже как-то по-своему полюбила, потому что было в ней это противоядие - нормальная ее семья. И то, что развод разрушит и ее положение в школе, а значит, у нее начнется другая жизнь - может быть, было самое страшное. Сорок три года у замужней женщины - это почти акме, это расцвет, сорок три одинокой учительницы - это бесконечно унылая дорога на многие годы с одним-единственным пейзажем. Ревнивая собственница, Анна вдруг подумала: ради положения в школе согласилась бы на невероятное, даже на то, чтоб у Алексея была любовница. Черт с ней, лишь бы был дома. Но тут же она отогнала эти мысли как жалкие. Унижений ей еще не хватало! Нет уж! Надо бороться. Надо все узнать про эту шелушащуюся бархатную крысочку.


***

Вечером Алексей Николаевич поехал к Вике. Она заварила кофе, они выпили по три чашки, и он, смущаясь, сказал ей, что кофе, конечно, хорошо, но он бы что-нибудь съел.
– Господи! - воскликнула Вика. - Я идиотка! - Почему-то он думал, что у нее ничего нет и ему придется ее успокаивать, что, мол, не умру, не тот случай. Но у нее все было, и кусок отбивной, и картошка была начищена и залита водой, и кетчуп был, и оладьи она сделала в пять минут из блинной муки, и варенье у нее оказалось клубничное - ягодка к ягодке, она поставила его в фигурной розетке, и ему захотелось плакать. Это, конечно, было глупо, тем более что плакать с набитым ртом не получалось, но в душе он плакал от благодарности, умиления и еще черт знает от чего, от салфеток, что ли, на которых ему подавала Вика. На одной все поставила, другую ему на колени положила. И в то же время была в этом ужине какая-то неприличная праздничность, которой не годилось быть повседневной, и он решил, что все это момент, случайность, не более того…
Удивительное существо Вика, она учуяла его настроение. Села рядом и сказала: «Так бы и остаться тебе у меня навсегда… Не гостем…» Он не сказал ей ничего, просто прижал к себе, а сам подумал, что гостем он тут будет всегда, потому что в этом доме живет тень Федорова. Он никогда не отделается от этого чувства. Нет, нет! Мужик должен приводить женщину в свой дом. А его дом - это кабинет с софой, со стеной, на которой его коллекция. Квартира, которую он «выбил» в инстанциях, и какого черта он должен от нее отказываться? Другое дело, если б он ничего не предлагал взамен Анне, но ведь он же не подонок, он устраивает ей идеальный вариант.
– Я понимаю, - сказала Вика. - Тебе нужна та квартира. Твоя. Хоть вы и лопухи, так и не сделали в ней человеческие полы. Ладно, езжай домой, подождем, как будут развиваться события.
Ему не хотелось возвращаться, но Вика объяснила: нельзя давать Анне оснований думать, что у него есть где ночевать. Это будет для нее козырем. Он должен приходить домой. И, ради бога, не скандалить. Теперь надо ждать. Будет сама нарываться - уйти, запереться. А вот с Ленкой поговорить надо, это ее тоже касается, ее этот обмен вполне может устроить: Сокольники рядом, каток, танцплощадка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29