Под дверью белела узенькая полоска света. Он присел на чей-то ящик подождать. Было холодно, хотелось спать, но кто-то основательно поселился в уборной. Тогда он встал и деликатно постучал в дверь, потому что «это коммунальная квартира, а не личные апартаменты». Так всегда говорил их сосед, снимая с конфорок чьи-то закипающие кастрюли, выпрямляя велосипедные спицы под чьей-нибудь дверью. Если сосед говорил «апартаменты» - это значило, что кто-то очень распустился и полагалось стучать, снимать, указывать, жаловаться, потому что - не апартаменты. Слово это было ругательством, как, например, проститутка. Вот почему Алексей постучал тогда в закрытую дверь. То, что постучал деликатно, было «издержкой» его домашнего воспитания, в котором вежливость считалась качеством положительным. За дверью не прореагировали, и он продолжал ждать. Было холодно, дуло, и он прижался к соседской вешалке, зарылся в душные вещи. Стало тепло, и он задремал.
Чего стоит наша деликатность? Постучи он тогда громко, кто-то обязательно бы услышал - какой сон в 42-м году? И вышел бы, и тогда, может, помогли бы тому человеку, что умирал в таком неподходящем месте от инфаркта или инсульта - не очень вникали отчего, - и он бы, мальчик, не уснул в этой согревшей его вешалке, и не случилась эта беда, этот скандал на всю квартиру, весь дом, весь квартал. Он испортил фетровые боты и новые галоши с мягким малиновым нутром, они так вкусно пахли, эти галоши, пока он не уснул, ему даже хотелось их полизать. Ему всегда почему-то хотелось лизать новые галоши.
К нему прицепилась обидная кличка, и был период, когда он больше всего на свете хотел умереть. Но потом уехал мальчишка, который особенно мучил его, мать выплатила стоимость испорченных бот и галош, и только сосед, тот, что говорил про апартаменты, клал время от времени на плечо Алексея руку и называл его той самой кличкой. Он не желал обидеть, он просто считал это нормальной добрососедской шуткой. Как Алексей ненавидел эту квартиру, как ненавидел! Ненавидел и боялся этой вынужденной общности, этого вывернутого для чужого обозрения личного, интимного - лифчиков, трусиков, пеленок… Какое счастье, что это все в прошлом!


***

Анна стояла в кухне и прислушивалась. Сначала, когда Алексей вышел из кабинета, она решила, что он идет к ней… в кухню, и, наверное, сейчас и состоится тот главный, самый важный разговор. Жаль, нет Ленки. Они бы сели и поговорили один раз и навсегда. Все самое главное в жизни человека бывает один раз. Она, Анна, знает это точно. Все, что во второй раз - вторично. Но этой негодяйки нет, значит, будет у них разговор вдвоем. Ну что ж… Она готова. Она готова защитить и себя, и Ленку, и его - если уж на то пошло - дурака.


***

Не будь Вике присуща скрупулезность и тщательность во всем и позвони она Алексею Николаевичу сразу, когда пришла домой, она бы успела. Но она все делала последовательно. Пришла домой, протерла до блеска обувь и поставила ее на колодку. Потом вытерла лосьоном лицо, руки и пошла на кухню. Там она аккуратно все разложила на полках в холодильнике и села «раздевать» сосиски: Вика терпеть не могла, когда они в целлофане. Потом нашла красивый пакет и положила туда новый лифчик. Только после этого, поставив на конфорку чайник, она позвонила Алексею.


***

Анна вздрогнула. В кухне телефонный звонок звучит особенно резко. Наверное, от обилия этих чертовых пластиковых полок, звук ударяется о них и бывает особенно неприятен. Анна взяла трубку и сразу поняла, кто это.
– Будьте добру Алексея Николаевича, - попросила Вика, удивляясь, что трубка снята мгновенно, но не Алексеем. Он ей говорил, что вечерами берет телефон к себе, на тот самый случай, если она позвонит.
«Она у него в кабинете», - подумала Вика.
– Алексей Николаевич отдыхает, - ответила Анна. В какую-то секунду она решила, что сейчас выскажет Вике что-то определенное, но тут же отказалась от этой мысли. Сначала надо поговорить с Алексеем.
– Извините, - сказала Вика и повесила трубку. «Позвоню попозже, - подумала она. - Наверное, он на самом деле уснул. А эта что же? Сидит с ним рядом? Да нет! Просто она взяла телефон к себе, а он спит и не знает об этом…» Вика решила позвонить через час и заметила время.


***

Анна прислушалась - Алексей должен был услышать звонок и прибежать, если он звонка ждет. Но он не поторопился. Значит, не ждет… Или… Или ему надо, чтоб Анна взяла все на себя? Она еще раз прислушалась, но было тихо. Тогда Анна вышла в коридор. Дверь в туалет была не закрыта, свет там не горел и первое, что Анне пришло на ум: она не слышала, как он вернулся в кабинет. «Прокрался как!» - недобро усмехнулась она, чувствуя, как начинает в ней закипать гнев. Еще бы! Она ждет его для разговора, а он прокрался, прокрался, прокрался…
Анна пошла в кабинет, потому что все: кончилось молчание! «Звонила та… Что ты себе думаешь?» Неожиданно она вспомнила слово, гадкое, бранное, когда-то в детстве им дразнили Алексея. Ей рассказала эту историю его мать, когда однажды они попали на распродажу галош. Это было время, когда все уже перешли на микропорку, галоши объявили вчерашним днем, и тогда в универмаге на Каланчевке их стояла тьма-тьмущая, и пряно, остро пахло резиной. Вот когда свекровь почему-то заплакала и рассказала ей историю, которая была в сорок втором году. «Только никогда, никогда, Анечка, не говори об этом Леше… Я уже казнюсь, что тебе рассказала… Но их так много, этих проклятых галош, а мы тогда не знали, как вывернуться, чтоб расплатиться… Какой ужас эта война - не только в большом, но и в малом».
Конечно, она ничего не сказала Алексею. Сколько лет прошло - не сказала. А тут это слово повисло на кончике языка, не было сил его сдержать, и она, распахнув дверь в кабинет, крикнула:
– Ты!….!
В кабинете никого не было.
Слово достигло ушей Алексея Николаевича, когда он выбирался наконец из своих горьких воспоминаний, радуясь, что время коммуналок прошло.
И тут он вновь услышал это слово. Он поднял руки, чтоб закрыть уши, и упал лицом вперед.


***

Вика позвонила ровно через час. Занято, занято, занято… Она села на диван, поставив телефон рядом, и стала набирать номер сначала через десять минут, потом через пять, потом все время, без перерыва. Было занято, а диск сломался.


***

Анна не закричала, не испугалась, не удивилась. Все ее эмоции кончились с тем самым словом, которое она бросила в мужнин кабинет. Она была пуста, разрежена, и все, что в ней могло возникнуть, начиналось теперь с нуля. Она вытащила из туалета Алексея Николаевича и положила его в коридоре на пол. Сбегала за подушкой и подложила ему под голову. Потом стала делать искусственное дыхание. Вспомнила - подушка в этих случаях не нужна, и убрала ее. Она истово выполняла все необходимые движения и хоть признаков жизни Алексей Николаевич не подавал, никаких сомнений в том, что он жив и будет жить, у Анны не было: у него простой обморок.
Анна уже забыла и про крик, и про то, что ждала разговора, она просто была уверена, что никакого разговора теперь уже и не потребуется, что сейчас он придет в себя, и она отведет его в их общую спальню. Уложит и скажет: «Кабинетная эпоха закончилась». Анна продолжала делать искусственное дыхание изо рта в рот, когда пришла Ленка. Вот она-то и закричала, и испугалась. И стала звонить в «неотложку», вопя на мать, что та до сих пор этого не сделала.
– У него спазм, - сказала Анна. - И у меня был в школе. Отошло…


***

Вика починила диск. Она умела действовать плоскогубцами, отверткой, сама чинила утюги и пробки, сама меняла лампы в приемнике и прокладки в кранах. Поэтому со скрипом, медленно, но диск все-таки стал у нее поворачиваться, и она набрала номер. К телефону никто не подошел. Можно было что угодно представить, слушая эти невыразительные гудки: орет телефон - а они все втроем ждут, кто к нему подойдет. Если так, то, значит, была какая-то ситуация, после которой к телефону не подходят.
Представила и другое - Анна с мясом вырвала проводку у телефона после ее звонка. И теперь она может звонить туда до посинения.
А может, совсем другое? Помирившаяся семья пошла пить к соседям чай, сидят, прихлебывают, говорят о положении в стране, а она тут переживает - идиотка с отверткой…


***

«Скорая» приехала через десять минут. Анна дышала, как паровоз, Ленка тихонько, как побитый щенок, повизгивала, Алексей Николаевич лежал на полу в коридоре. Врач не задержался возле него, а велел сделать укол Анне, потом куда-то позвонил, потом Алексея Николаевича накрыли с головой…
Вика задремала с телефоном в руках. Ей снилось чаепитие у соседей Алексея. У всех губы в глазированных пряниках, крошки блестят и сыплются. Блестят и сыплются… Будто и она пришла. И ей тоже дали пряник, но самый твердый, самый каменный. Дали и смотрят, как она будет от него откусывать…
– Это бессмысленно, - сказал врач. Но Анна была так решительна, что он не стал с ней спорить. Пусть съездит. Будет знать, откуда забирать…


***

…Вика не стала откусывать от пряника, а бросила его назад, в тарелку. Бросила с вызовом, громко. Так громко, что проснулась - в руке телефонная трубка, и она держит ее на рычаге. Снова набрала номер, и снова никто не подошел. Она поставила телефон на место, отнесла отвертку в ящик для инструментов и пошла стирать замоченные платки.
Ей вдруг показалось, что на этом все у нее с Алексеем и кончилось. Это было глупо, потому что вывод делался из ничего - разве звонки без ответа можно принимать в расчет? Но мысли эти не покидали ее. Тогда она успокоила себя тем, что несчастья не предугадываются, они сваливаются на голову…
«…Ничего, ничего я не могла себе представить тогда, когда уходил Федоров. Я сидела и обуживала ему рубашки, а он сказал: не надо. «Надо! Надо, - сказала я, - теперь не носят широкие». А он снял с антресолей громадный чемодан и стал застилать его внутри газетой. «Зачем он тебе? - спросила я, - мы же потеряли от него ключи». - «Неважно», - ответил он и стал складывать туда свои обуженные и необуженные рубашки. Я же продолжала сидеть, совершенно ничего не предполагая. Я даже сказала ему, что чемодан настольной большой, что нет у него такого количества рубашек, чтоб заполнить его хотя бы вполовину. Федоров вздохнул, потом подошел ко мне и сел напротив. «Мне жаль, - сказал он, - но давай выживем достойно, а?» До меня и тут не дошло, то есть дойти-то дошло, я просто не поверила… В общем, это было как снег на голову. Несчастья приходят только так…»


***

Анну и Ленку привезли обратно тоже на «скорой»: был вызов в соседний дом, и их взялись довезти. Бригада была другой, молодой, веселой, все грызли яблоки. «Вас где скинуть?» - спросил шофер. Анна не поняла вопроса, ответила Ленка. «Побыстрее!» - поторопил их шофер, когда Анна вдруг замешкалась.
Ленка потянула мать за руку: «Идем же, идем!»


***

«Нет! - сказала себе Вика. - У них что-то с телефоном, а я распустила нервы…» Она повесила платки, смазала руки кремом и подошла к аппарату.
– Да! - услышала она резкий голос Ленки.
– Простите, - сказала Вика, - за поздний звонок. Алексея Николаевича можно к телефону?
– Папа умер, - ответила Ленка. - Алексей Николаевич умер, - повторила она.


***

Анна решила - хоронить мужа из дома. Ей советовали этого не делать, и хлопотно, и накладно, и тяжело, а главное - давно никто так не поступает. Хоронят прямо из морга - быстрее и проще. Издательство предложило устроить панихиду в клубе, с караулом и прочими атрибутами, у них все это есть, не первый покойник и не последний, увы. Но Анна уперлась: из дома. И никаких караулов - муж умер, а не генерал.
В ту первую ночь, когда Ленка вытащила ее за руку из «скорой», а потом властно привела домой, раздела и уложила, Анна все и решила. Сначала она лежала и ничего не понимала. Лежала, как срубленное дерево, которое еще и дерево, но уже и дрова. Ничего не было - мыслей, чувств, была физическая ноющая боль в мышцах, и это одно только и было признаком жизни. Потом Анна услышала телефонный звонок и дважды повторенный ответ Ленки. И тогда информация, предназначенная другому человеку, каким-то рикошетом вернулась к ней, прошла сквозь ноющие мышцы и пробилась в сердце. И как только ожило сердце, она усвоила информацию во всем ее объеме - не только, что было сказано, но и кому. И первое, что Анна испытала, было удовлетворение. Потом, рассказывая подругам о событиях той ночи, она говорила о звонке и о своих ощущениях иначе: был, мол, звонок, и ей даже стало жалко ту, бедную, женщину. Но что там говорить - Алеша никуда бы не делся из семьи, это стало ясно в тот вечер…
Так Анна говорила потом. А первым чувством ее было удовлетворение. Она даже немножко разозлилась на себя. Но все вместе - горе, удовлетворение, смущение, мышечная боль сделали свое дело, и Анна пришла в себя. Она увидела, что лежит в кабинете, на Алексеевой диване, куда ее уложила Ленка. Вспомнила, как часа два-три тому назад заходила сюда вытирать пыль.
Вот тогда она и решила, что хоронить Алексея будет из дома. Человек должен уходить из стен, где он жил, дышал. И Анна мертво вцепилась в эту мысль. Что бы там ни говорили - он будет лежать здесь, и сюда пусть приходят люди, и отсюда его понесут. Это его дом, он им дорожил.
Она встала и пошла к Ленке. В комнате было накурено, а сама Ленка уснула, не раздеваясь. Откровенно валялись сигареты и спички, Анна собрала их и унесла в кухню. Телефон все так же стоял на столе, Анна позвонила подруге, рассказала ей обо всем и попросила сшить черное платье. У нее, у Анны, будто случая дожидался, лежал кусок крепдешина еще старых времен. Подруга охнула, ахнула, предложила тут же приехать, но Анна не разрешила. Вот утром надо приехать пораньше, чтоб снять мерку для платья.
– Я прямо в шесть утра, - сказала подруга. - Прямо в шесть…


***

Вещи оставались вещами. И с ними ничего не произошло:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29