Он столько тогда передумал о всех этих квартирных делах, додумался вообще до парадокса: чем с квартирами лучше, тем хуже. Люди так быстро начинают ценить блага, что всякое напоминание, намек - «вот, мол, раньше, в коммуналке» - вызывает такое бешенство! А с другой стороны, что может быть страшней коммуналки? Появились, правда, сейчас певцы коммунального братства: делились, мол, солью, ходили в гости, вместе смотрели телевизор… Была, конечно, какая-то рожденная необходимостью общность. Даже не необходимостью - бедой. Потому что коммуналки - беда. Они разрушали в человеке его право на самостоятельность, индивидуальность, тайность, если хотите, на его право закрыть дверь в личную жизнь. Без такого права человек не человек.


***

А в это время Анна Антоновна слушала ответ той самой ученицы, мать которой обещала ей ковер. Девочка мучительно пробивалась к идейному содержанию «Мертвых душ», набила на этом деле мозговые мозоли и с трудом выдавила из себя, что «Плюшкин - жадный и скупой, а Ноздрев - пьяница и алкоголик».
– Правильно, - сказала Анна Антоновна. Она не слышала ответа, просто видела, что девочка что-то старательно говорит, а это у нее не часто случается. Подбодренная учительницей, девочка сообщила еще, что «Манилов мечтает о мостах, которых нет, а Собакевича Гоголь сделал топором». Анна Антоновна видела, что класс хихикает, но у нее не хватало сил вникнуть отчего. Она думала о том, что Алексей Николаевич ушел сегодня рано, очень рано, пока она была в ванной. Она вышла, а его и след простыл. А ведь вчера он так старательно тянул край клеенки и разглаживал на ней морщины. Сегодня же его как ветром сдуло. Она слышала, как он вечером звонил пассии, успокаивал ее. И Анну этот звонок успокоил, значит, ушел он, тон ничего не сказав, и ушел домой. Значит, если у него болит, он ведет себя как та собака… Но больная собака, кажется, бежит из дома? Неважно… Он же не буквально собака, он пришел и тянул клеенку. А сегодня утром умчался, не попив чаю, определенно к корректорше, замаливать, зализывать вчерашнее.
Так думалось Анне Антоновне. На перемене к ней подошла отвратительная особа - инспекторша роно и сообщила, что хочет посидеть у нее на уроке.
Конечно, учитель вправе не пустить на урок посторонних, будь это даже инспектор, но за двадцать лет работы Анна Антоновна не припомнит, чтобы кто-нибудь когда-нибудь воспользовался этим правом. Она мысленно послала инспекторшу к чертовой бабушке, а вслух вежливо разрешила. Эта особа когда-то работала у них сразу после института, явилась в модной одежде, в обновленных знаниях, и.началась у нее в школе чехарда. Все вокруг были дураки - и учителя, и ученики, и родители. Ей объясняли - нельзя так, непедагогично дурака называть дураком. Помучились с ней год и выдвинули в роно: все-таки от живого школьного дела подальше. Житья от нее не было тем, к кому она приходила на урок, поэтому Анну Антоновну коллеги провожали в класс сочувственно.
После урока, в учительской, инспекторша начала сразу, без экивоков: «Почему вы на уроке такая, простите, рохля? Что у вас за вид, что за манера держаться? Почему вы выглядите, как жена, брошенная мужем?»
И тут с Анной Антоновной случилась истерика. Никто никогда не мог ее заподозрить в слабых нервах, спокойствие - это был ее стиль, а тут крик, слезы, рванула у горла кофточку. Инспекторша побелела, кинулась, принесла стакан воды. Анна швырнула в нее этим стаканом, попала в полку с журналами, стакан не разбился, а полка рухнула. Попадали журналы, посыпались из них разные бумажки, все бросились их собирать. Потом Анну положили на диван и стали ей все расстегивать, а Анна взахлеб рыдала. И тут все пошли на инспекторшу, а та испуганно оправдывалась, что ничего не успела сказать, только про вид…
– Вы сказали…- рыдала Анна, - что у меня… вид… брошенной «жены… А если это на самом деле? Вы подумали, если на самом деле?
– Учитель должен всегда быть в форме, - защищалась инспекторша. Это был ее конек - учитель и его вид.
Какой начался в учительской бедлам! Преподаватель физкультуры вынужден был ножкой стула закрыть дверь, чтоб, не ровен час, какой-нибудь ученик не заглянул и не увидел: воду на полу и намокшие «бесценные» справки и документы, учительницу Анну Антоновну на диване в расстегнутой кофточке, над которой размахивают журналом, а вокруг нее вооруженных указками, циркулями дорогих учителей. А в учительской в это время разрешались два «наиважнейших» в жизни вопроса:
– …Так что у вас с мужем, душечка вы наша, Анна Антоновна?
– …Да мы тут света белого не видим, а вы нам - вид?
Но главным во всей этой дискуссии было то, что о семейной драме Анны Антоновны узнала школа. И решила школа этого так не оставлять.
– Сейчас уже в это не вмешиваются, - отрезвлял всех преподаватель физкультуры. Но он забыл, что давать добрые советы десятку возбужденных женщин - не просто пустое дело, а и небезопасное. На него, единственного мужчину, вылилось то, что должно было вылиться на Алексея Николаевича, будь он здесь… Физкультурник слушал и сочувствовал Алексею Николаевичу и благословлял судьбу, что сам недавно развелся мирно и без шума.


***

Ленка убежала с уроков. Вчера она с удовольствием помогала матери с полом и, конечно, ничего не выучила. Сегодня же увидела, что к матери на урок пошла инспекторша, поняла, что у Анны Антоновны будет трудный день и будет ей не до дочери, а учителям - опять же из-за инспекторши - ие до Ленки, поэтому улизнула из школы легко и спокойно.
Скорее бы конец этой проклятой школе, скорее бы! И куда-нибудь сбежать бы… Может, пока родители разводятся-сводятся, они оставят ее в покое и не будут приставать с институтом? Ведь ей ничего не нравится! Ничего!
Если совершенно откровенно, то хотелось бы Ленке ехать и ехать в бесконечность на машине с хорошим парнем. И чтоб все кругом проносилось мимо, мимо… Потом - может быть! - она родила бы от этого парня ребеночка. Потом - может быть! - она пошла бы работать в библиотеку, причем техническую, чтоб приходили не эти несчастные книголюбы, чокнутые на фантастике и детективах, а солидные люди. И она помогала бы им. Она любит помогать, такое у нее амплуа. Она безынициативна, никогда не была лидером - так о ней писали в характеристике для «Артека», но великолепный помощник (второе лицо) всех лидеров и инициативных. Вначале Ленка обиделась, а потом разобралась, что это и справедливо, и необидно, тем более что лидеров и инициативных пруд пруди… Только работать некому.
Ленка понимала, что идеальный, на ее взгляд, вариант жизни у нее все равно не получится. Все будет довольно обыденно. Ее будут пихать куда-нибудь в институт и запихнут-таки. А дальше начнет разматываться серая, серая лента будущего, как у мамы и папы, у тети и дяди, как у всех… Мелькнула тут недавно надежда, что появится машина. Даже голова закружилась от такой возможности, но… Какая там она, предположим, ни стерва, но настаивать на машине, когда, может, у родителей что-нибудь сладится, она не будет. Ее точка зрения - им надо расходиться и попробовать начать все сначала. У отца даже есть что-то конкретное, что касается матери… Хотя если ее пообтесать по бокам, вполне ничего еще женщина. В том-то и весь ужас их брака, что никто из них не старается стать лучше. Ленка приходит к подружкам - то же самое. А вот есть одна мама, у которой нет мужа, так она выглядит моложе дочери. Конечно, если умирать в сорок лет, как было раньше, это нормально. Опустился, дошел до ручки - ив ямку. Но теперь ведь живут, слава богу, долго. У родителей еще полноценной жизни - ого-го! А на кого они похожи? А мать боится разрыва, боится панически. Или это в ней играет самолюбие? Во всяком случае, пусть как хотят…
Ну а если б купил ей отец машину? Разве можно было взять и поехать в неизвестном направлении, чтоб все мимо? Все равно ведь нет! И парня пока нет… Ничего нет. И все равно не печально это, а радостно, потому что все впереди…


***

Завуч школы решительно набирала номер парткома издательства, а на нее горячо, побуждающе дышал коллектив. Анну Антоновну вместе с учительницей черчения отправили домой. Хотели с Ленкой, но эта негодяйка, оказывается, сбежала с уроков. Отправили из школы и инспекторшу. И теперь вот звонили.
– Слушаю, - раздался усталый голос.
– Мы что с вами строим? - строго прокричала завуч.
– Я? - ответили на другом конце провода. - Я лично ничего не строю. А кто это говорит и строит?
– Говорит завуч школы, а строит, между прочим, вся страна…
– А! - сказал секретарь парткома. - Здравствуйте, подшефная! Чего вы на меня кричите? Чего я для вас еще не сделал? Или не достал?
Но завуч быстро прекратила этот фамильярный разговор и объяснила, кто она и цель и смысл своего звонка.
– Как я говорила? Как? - спросила она учительниц, положив трубку.
– Замечательно! С ними только так и надо. Секретарь парткома положил трубку и вспомнил о звонке инструктора райкома, хотел вызвать Алексея Николаевича, но вовремя сообразил - с ним что-то вчера случилось неприятное в столовой, приступ какой-то, вот у него на столе лежит докладная их врача: «В пятый раз довожу до вашего сведения, что вентиляция в столовой…»
И тогда он вызвал Вику.
Она вошла так, как всегда входила к начальству - максимально готовая ко всему, - холодная и бесстрастная. А то, что одета Вика была всегда элегантно, не смягчало впечатления, а, наоборот, усугубляло. Вывод был один - как бы она ни рядилась, а уж если ведьма, так ведьма. Именно об этом подумал секретарь, И еще подумал, что издали она совсем так не выглядит, даже кажется симпатичной, а тут…
– Садитесь, - предложил он. Вика села.
– Когда у вас кончается кандидатский стаж? - спросил секретарь, разглядывая Вику и не понимая, что нашел в ней Алексей Николаевич. По его разумению, Анна Антоновна была лучше, приятней, куда более женщина.
– Через три месяца, - чеканно ответила Вика.
– Что ж вы в такой момент, а о будущем не думаете? - нескладно выразился секретарь. - Короче, что там у вас в семейном плане?
– Что, у парткома нет уже других дел, как вникать в мои семейные дела? - резко сказала Вика и испугалась своих слов, но что-то в ней вдруг произошло, сорвалась какая-то сдерживающая узда, и она готова была сейчас вцепиться секретарю в горло.
Секретарь же почувствовал себя уязвленным, потому что дел у него невпроворот, он потому так быстро на звонок среагировал, чтоб отделаться скорей, не хочет и не будет он заниматься этой историей, а Вика повернула так, будто он на самом деле сидит тут ради нее и ее семейных дел.
– Приведите все в порядок, - сказал он тем не менее миролюбиво, считая, что эти слова и концом разговора могут быть, и, так сказать, указанием, что делать.
– У меня все в порядке, - ответила Вика, продолжая сидеть. - Что вы имеете в виду?
«Она что - идиотка? - подумал секретарь. - Не понимает?»
– Звонили из школы, - сказал он, - где работает жена Алексея Николаевича. Что я им должен был сказать, по-вашему?
– Вы не помните, я к вам приходила, когда от меня ушел муж? - спросила Вика.
– Меня тогда здесь еще не было.
– Поинтересуйтесь! Стыдно по этому поводу звонить, вам должно быть стыдно слушать и стыдно меня вызывать! - жестко отчеканила Вика.
– Приведите свои дела в порядок! - повторил секретарь. - Мне совершенно не стыдно вам это говорить.
– А как, если она ни на что не соглашается?
– А вот это уже не мое дело - как… Как хотите… Идите, мне вам больше нечего сказать, - подчеркнул он это Вике, которая продолжала каменно сидеть. - Я на самом деле не знаю, как… Я живу с одной женой тридцать лет, и мне хватает. - Он вдруг понял, что сказал не то, понял по тому, как мучительно сжала Вика рот, будто лишилась сразу всех зубов. Действительно, ляпнул… Мне хватает… Какой-то желудочный аргумент.
Вика наконец встала и пошла, и он старался не смотреть ей вслед, потому что не мог ее вернуть и пожалеть, ведь эти бабы из школы будут звонить ему еще и требовать ответа. Как это они начали? Что, мол, он строит? Терем-теремок строит… Лягушка-квакушка в нем, зайчик-побегайчик, лисичка-сестричка… Сплошные индивидуальности, а он им: да хоть не ешьте вы друг друга! Но это так, шутка! А серьезно: жалко их всех, дураков, у которых такие неприятности. Жалко…
Вика прямо из парткома направилась в клетушку Алексея Николаевича и рассказала ему все. Так уж ей было и горько, и обидно, и противно, особенно после этих слов: «и мне хватает», будто ей, Вике, не один мужчина нужен, а кавалерийский полк - нашел тоже аргумент, - что про вчерашний сердечный спазм у Алексея Николаевича она напрочь забыла. Ночь об этом думала, представляла - ему плохо, а он стесняется вызвать «неотложку», а тут забыла, и все. И вот когда пересказала весь разговор с парторгом, а Алексей как-то боком прижался к выдвинутому ящику стола, вспомнила и испугалась. Стала переводить все в шутку: это же надо, мол, хохма какая! Что это Анна - совсем сбрендила? Какого мужика таким способом можно удержать? Да никакого! Сама рвет под собой мины.
– Ты ей скажи, - посоветовала Вика, - прямо сегодня, что будешь обменивать свою квартиру, и ей некуда будет деться. Поверь - это единственный выход заставить ее поступить разумно.
– Я обязательно ей скажу, - сказал Алексей Николаевич. - Обязательно!
Он согласился бы сейчас с любым предложением Вики, только чтоб она ушла. Тогда бы он открыл окно. Ему не хватало воздуха, чтобы свободно вздохнуть и помочь сердцу, которому сейчас плохо.
А Вика не уходила. Она сама сообразила, что надо открыть окно. И он улыбнулся ей, благодарный, и сделал свои вдохи-выдохи. Отпустило.
Выработали линию. Он говорит Анне об обмене. Теперь, после звонка в партком, все определилось. («А что, раньше ясно не было?» - мелькнула у Вики мысль, но она не стала ее высказывать.)
Если Анна, идиотка, примет идею обмена буквально, то пусть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29