купить унитаз jika
У нынешней песни нет голоса. Так считала Анна. И именно с ее точкой зрения считалась даже Ленка.
Анна напевала в кухне какую-то немудрящую мелодию и успокаивалась. Пока все ее ходы были, на ее взгляд, и разумны, и правильны. Алексей не стал кричать, как кричал тогда, когда все началось из-за полов. С ним, видимо, побеседовали, и он испугался, что совершенно естественно. Как бы там ни говорили, что теперь в эти дела не вмешиваются, жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Анна даже представила, как через какое-то время шутливо скажет Алексею: «Эта мудрость на все случаи, жизни годится и на наш сгодилась». Мирное завершение всей истории казалось ей не просто возможным - неизбежным. Не пойдет Алексей ни на какую конфронтацию, не такой он человек, и она перестала петь и прислушалась: в кабинете было тихо. Анна взяла тряпку и, мурлыкая что-то под нос, пошла протирать пыль в его кабинете.
Алексей лежал на боку, подложив руки под голову. Он закрыл глаза, когда вошла Анна, - вот и вся реакция. Никаких «уйди», «не заходи», «не трогай». Она вытерла пыль на письменном столе, подоконнике, журнальном столике. Обычно, чтобы протереть побрякушки на стене, она становилась прямо ногами на диван, но не станешь же это делать при лежащем муже? Анна потопталась и пошла к двери, но на секунду задержалась:
– Тебе нехорошо? - спросила она.
Алексей не ответил. Собственно, ответа она и не ждала, но было что-то в позе мужа такое жалкое и беззащитное, что вызывало желание ему помочь. А то, что он промолчал, - понятно, ему предстоит вернуться из этого путешествия, которое Анна с ходу окрестила: «обмен жены», и удивилась своей способности еще иронизировать. Но тут же решила, что это прекрасное качество в той ситуации, в которую она попала. А что закатила истерику в учительской, так это еще раз подтверждает, что она женщина, значит, может быть в чем-то и непоследовательной. Размышления натолкнули Анну на элементарное объяснение всего происшедшего учителям. Инспекторша довела ее до психоза, указав на ее вид, задела в самое женское, ну вот именно оно - женское - в ней и прорвалось. То, что когда-то показалось в отношениях с Алексеем, выросло до размеров угрожающей реальности, вот истерика и случилась. Но все равно она благодарна всем, всем, всем за участие и за звонок. Там, в парткоме, тоже, конечно, не» дураки, никакой истории из этого не сделали, а с Алексеем поговорили, чтоб был осторожен с разными разведенными дамами. Ничего не будет плохого, если о плохом не думать. И наоборот, беду можно накликать одним опасением, что она придет.
Сейчас, выйдя из кабинета, Анна даже пожалела Алексея. Что ни говори - мужики народ беспомощный. И слава богу! Может, именно это их качество и создает какое-никакое равновесие в мире. Спокойно и надежно для человечества, когда они вот так, скрючившись, лежат на диванах под своими игрушками. Но в этих лихих философствованиях Анны развилось нечто, что тем не менее начинало ее тревожить. Пока она усиленно думает о хорошем - все в порядке. Стоит же на секунду отвлечься - начинает болеть сердце. Нет, надо во всей этой истории ставить точку, ощутимую, окончательную… Придет Ленка, она возьмет ее за руку, они зайдут к Алексею и скажут: «Дорогой ты наш! Мы не с улицы. Мы твои жена и дочь… Не надо нас мучить… Давай все решим - раз и навсегда».
Но разве дождешься Ленку, когда она нужна? Противная стала девчонка, гуляет допоздна, дерзит и, видимо, покуривает. Правда, все они сейчас сигаретами балуются, но Анна к этому относится спокойно. Не будет ее Ленка ни курящей, ни пьющей, ни гулящей. Побродит по краю жизненных соблазнов и отойдет в сторону. А то, что вкусит запретного, не страшно, а в чем-то, может, и полезно. Сама Анна по краю не ходила, и такая в ней просыпалась временами тоска по неизведанному. Не такая, конечно, чтоб жить не хотелось или чтоб твоя собственная жизнь показалась никудышной, нет! Но вот иногда идешь по улице, а рядом затормозит машина, и выйдет из нее женщина в каком-то неимоверном наряде, простучит мимо каблучками, а ты со своими пудовыми сумками-авоськами смотришь ей вслед, и становится тебе тошно. Аннина бабушка, покойница, говорила ей в детстве о счастливых людях: «Ай, никакого секрета… Они в детстве дерьмо ели». Вот и Анна, провожала глазами этих ирреальных женщин нашего времени, без тяжелых сумок, без стрелок на колготках, без этого иссушающего мысль и плоть вопроса в глазах - где и почем, провожала и думала: в детстве они дерьмо ели. Почему-то это утешало, успокаивало. Она вот не ела. И Ленка ее, увы, не ела тоже. Поэтому побродит, побродит Ленка по краю Греха и вернется в праведность: к сумкам, пеленкам, общественному транспорту… Правда, машину у отца она запросила. Не такая уж вздорная мысль… Надо будет, когда кончится вся эта история, взять и купить им машину. Влезть в долги, как все делают, и купить. И у Алексея будет дело, и Ленке будет приятно, и Анна выйдет однажды из машины и процокает мимо какой-нибудь замордованной тетки, и станет для этой тетки минутной тоской по неизведанному благополучию.
Анна ходила по комнате, искала дело. Не то, чтоб его не было… Тетради непроверенные лежали, белье в тазике кисло, пуговицы кое-где надо было закрепить, потеряешь в автобусе за милу душу, но ничего не делалось, и вспыхивала, вспыхивала в ней тревога.
***
Ленка же домой не торопилась. Она несла на плечах своего приятеля, и было ей легко. Ей нравилось так идти, покуривая, обнявшись, плюя на общественное мнение, и дорогу мимо дома она выбрала не случайно, а намеренно: хорошо, чтоб кто-нибудь видел ее такую… Ленка давно решила, что ее жизнь не должна быть похожа на жизнь родителей. Что угодно - только не это. Сначала ее выводила из себя их физическая терпимость друг к другу, постель с двуспальным, как стадион, одеялом, скособоченные тапки, но потом она пришла к выводу, что так у всех. С ужасом представила свою будущую жизнь. Решила - так не будет. Как - она не знала, но уж непременно никаких общих одеял и подушек. Потом, когда на ее глазах такая устойчивая, притертая друг к другу пара, как папа с мамой, стала разваливаться, она поняла, что была права, когда возмущалась их привычками и видом, права тысячу раз - вот вам и результат. Ну что ж, сказала себе Ленка, теперь никто никогда не посмеет мне помешать исповедовать свои принципы. Я буду жить так, как мне нравится, а не так, как принято. Я еще не знаю, чем это кончится, философски размышляла Ленка, но у моих-то кончилось плохо. Конечно, жалко их, потому что они даже развестись путем не могут. Базарят из-за квартиры, будто она не квартира, а какой-то райский остров. Ну что стоит отцу собрать чемодан и уйти - порядочно и по-мужски. Ну что стоит матери взять зубную щетку и хлопнуть дверью? Красиво и по-женски. Ну что стоит одному из них подняться над всем, а они тянут за углы одного одеяла. Никогда не допустит такой жизни Ленка. Но это потом. Пока же - свобода. Свобода поведения, свобода выбора, свобода настроения. Никаких «ты обязана», «так принято», «твой долг», «так надо»… Никаких… Она никому ничего не должна. Это первое, второе и третье… Она слышать ничего не хочет об ответственности, потому что не признает ни за кем права что-то на нее возлагать. Она не хочет быть благодарной, потому что ничего ни у кого не просила. Она будет жить свободно и самостоятельно и сама выберет обязательства и долги. А может, и не выберет! Ничего она не хочет от родителей, никаких принципов, никаких идей, никаких руководств к действию… Если имеется в виду, что вся эта их мораль - приправа к куску хлеба, так ей и хлеба не нужно. Кончит школу - и только ее и видели. Заработает себе чистый, не сдобренный советами, обед, а завтракать и ужинать вредно. Вот такая раскованно-наглая дочь шла тогда впереди Алексея Николаевича.
***
Алексей Николаевич лежал тихо и обреченно. Когда Анна вошла и по-хозяйски начала вытирать пыль в кабинете, он ощутил вдруг впервые и окончательно, что никакого обмена не будет. Никуда не уйдет Анна - это ее гнездо, а у него не хватит сил вырвать ее из него. И есть единственный выход решить все их проблемы - уйти с чемоданом. Как ушел Федоров. И все будет хорошо и покойно, и никто ничего не скажет о нем плохого. А кабинет - что кабинет… Сегодня он ему не помог… Пришел, лег, и все при нем осталось. Надо сказать это Вике, прямо сейчас же позвонить и сказать: «Я беру такси и приезжаю навсегда». Телефона в кабинете не оказалось, шнур вился по полу, за телефоном надо было идти в другую комнату. Почему-то эта процедура представилась Алексею Николаевичу тяжелой, изнурительной работой. Но он встал и пошел звонить.
Вика была очень обижена на Алексея Николаевича. Почему он так себя ведет, будто она в чем-то виновата? Разве во всей их истории она не самая большая страдалица? Ведь только ей грозят разного рода неприятности.
Во-первых, могут не принять в партию. Это для нее катастрофа. Это значит никогда не выбиться ей из рядовых корректорш и ослепнуть в конце концов на этой чертовой работе. Да и вообще потянется за ней дурная слава, хоть ни в чем она не виновата. Вот почему она так просила его потерпеть и не решать никаких вопросов, пока все у нее не уладится.
Ну ладно, пусть Анна дозналась. Все тут не предусмотришь. Но неужели он не мог поставить дело так, чтоб не смела она трезвонить в партком? Должен же он был где-то стать плотиной на пути неприятностей, которые теперь на Вику повалятся. Ну ладно. Не встал. Вика давно знает, что не тот Алексей человек, чтоб быть кому-то или чему-то помехой. Он слабый, беспомощный, это для нее никакое не открытие. Собственно, с этого-то все и началось - с его слабости, мягкости. Она к нему, именно к такому, потянулась, потому что сильным была сыта по горло. Она знает, как бывает у сильных. Они все перекусывают зубами, и сразу! Вот Федоров, он хоть на минуту задумался, что непорядочно бросать женщину? Ему это и в голову не пришло. Сильным вообще мысли приходят реже, она это заметила. Способность перекусывать заменяет им некоторые мыслительные процессы. Как ей близок стал Алексей Николаевич, совершенно неспособный ничего перекусывать. И она так все хорошо придумала с Анной, чтоб ни в чем не ущемить ее, не вызвать чувства страха. Ну, не вышло. В конце концов и это можно предположить: нормальная баба, не хочет терять и мужа, и трехкомнатную квартиру сразу. Это Вика, балда, упустила из виду, а надо было додумать, что Анна - нормально расчетливая женщина. Конечно, для Алексея, для его самолюбия плохо, если он переедет в квартиру Федорова, но ведь дает ей тетка деньги? Дает! Вот их и надо будет употребить на обмен. И поменять меньшую на большую, и пусть Анна подавится своей квартирой. Во всяком случае, тогда у нее уже не будет никаких оснований для претензий. Так что если разбираться в ситуации - ничего безысходного нет, а, наоборот, мудрая жизнь сама так расставила фигуры, что у них оказался один-единственный выход, но он во всех нравственных отношениях лучший, и если они так поступят, то у нее может быть все благополучно на приеме, никто ни в каком расчете ее не обвинит. Алексей же ведет себя как-то не так. Вот, например, сегодня смылся. Им бы сейчас объединиться, а он бежит к себе домой, как в нору. Как он не понимает, что теперь его нора там, где она, Вика. И она решилась позвонить ему вечером сама.
Возвращаясь с политзанятий, она совершала свой обычный пострабочий ритуал - булочная, молочная, галантерея. В булочной ей повезло - были рижские батоны, и она взяла впрок, имея в виду, что Алексей не сегодня завтра переедет к ней окончательно и бесповоротно. В молочном магазине тоже удача - были в продаже глазированные сырки и фруктовый кефир, а у выхода из магазина торговали штучными сосисками. В галантерее к прилавку вилась очередь, а к верхней витрине английской булавкой был приколот и болтался, как флаг на корабле, серебристый импортный бюстгальтер. Вика встала в очередь. Она поступила так скорее инстинктивно, чем по необходимости. Лифчиков в ее обиходе было много и всех расцветок. Серебристых, правда, не было. Она стояла и думала, что, в сущности, он ей ни к чему - серебристый. Цвета и оттенки имели значение раньше, при Федорове. Вот уж кто умел любить глазами! Он ставил ее и ходил вокруг, и клал ей на плечи разные тряпки, и она, как манекенщица, должна была то сгибать руку в локте, то ногу в колене, то закидывать голову назад. Интересно, проделывает ли он эти штуки со своей математичкой? Обряжает ли ее, как обряжал Вику: «Ну-ка, ну-ка, Клотильда, убери зеленый цвет, он тебя мрачнит… Феня, запомни, ты женщина холодная, тебе себя надо утеплять желтеньким… Повернись, повернись… Вот так! Знаешь, ты слева красивее… Поворачивайся к нашему брату левой стороной». Она тогда думала - это игра. Ей было даже интересно. Сейчас понимает - это же были сигналы бедствия! Алексей совсем другой. Она проделывала с ним эти штуки с одеванием - раздеванием, он терялся и смущался, а главное - ни черта не понимал ни в зеленом, ни в желтом. Не видел он, что ее мрачнит, а что оживляет. Поэтому, положив в сумочку серебристый лифчик, Вика вздохнула: десятки как не бывало, а она ведь собирается в долги влезть. «Продам, если что…- решила Вика. - Не буду отрывать пока ценник».
***
Шнур от телефона был бесконечным. За это время Алексей Николаевич успел сформулировать, что он хочет сказать Анне. «Я вел себя, Анюта, как последний… Конечно, ты должна здесь остаться… И говорить нечего… Ты собери мне мое, а коллекция пусть пока повисит… Ты вытирай с нее пыль…»
В коридоре не было света, только узкая полоска под дверью кухни… Такое в его жизни уже было - темный коридор и полоска света. Как он мог забыть, что многие детские годы определяло его жизнь? Впрочем, ничего удивительного: он забыл то, что хотел забыть. Это проклятый шнур навел его на воспоминания.
…Ему семь лет, и это 42-й год. Он встал ночью в уборную и вышел в темный, заваленный, заставленный, пахнущий кошками, газом, рабочими спецовками и резиновыми сапогами коридор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Анна напевала в кухне какую-то немудрящую мелодию и успокаивалась. Пока все ее ходы были, на ее взгляд, и разумны, и правильны. Алексей не стал кричать, как кричал тогда, когда все началось из-за полов. С ним, видимо, побеседовали, и он испугался, что совершенно естественно. Как бы там ни говорили, что теперь в эти дела не вмешиваются, жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Анна даже представила, как через какое-то время шутливо скажет Алексею: «Эта мудрость на все случаи, жизни годится и на наш сгодилась». Мирное завершение всей истории казалось ей не просто возможным - неизбежным. Не пойдет Алексей ни на какую конфронтацию, не такой он человек, и она перестала петь и прислушалась: в кабинете было тихо. Анна взяла тряпку и, мурлыкая что-то под нос, пошла протирать пыль в его кабинете.
Алексей лежал на боку, подложив руки под голову. Он закрыл глаза, когда вошла Анна, - вот и вся реакция. Никаких «уйди», «не заходи», «не трогай». Она вытерла пыль на письменном столе, подоконнике, журнальном столике. Обычно, чтобы протереть побрякушки на стене, она становилась прямо ногами на диван, но не станешь же это делать при лежащем муже? Анна потопталась и пошла к двери, но на секунду задержалась:
– Тебе нехорошо? - спросила она.
Алексей не ответил. Собственно, ответа она и не ждала, но было что-то в позе мужа такое жалкое и беззащитное, что вызывало желание ему помочь. А то, что он промолчал, - понятно, ему предстоит вернуться из этого путешествия, которое Анна с ходу окрестила: «обмен жены», и удивилась своей способности еще иронизировать. Но тут же решила, что это прекрасное качество в той ситуации, в которую она попала. А что закатила истерику в учительской, так это еще раз подтверждает, что она женщина, значит, может быть в чем-то и непоследовательной. Размышления натолкнули Анну на элементарное объяснение всего происшедшего учителям. Инспекторша довела ее до психоза, указав на ее вид, задела в самое женское, ну вот именно оно - женское - в ней и прорвалось. То, что когда-то показалось в отношениях с Алексеем, выросло до размеров угрожающей реальности, вот истерика и случилась. Но все равно она благодарна всем, всем, всем за участие и за звонок. Там, в парткоме, тоже, конечно, не» дураки, никакой истории из этого не сделали, а с Алексеем поговорили, чтоб был осторожен с разными разведенными дамами. Ничего не будет плохого, если о плохом не думать. И наоборот, беду можно накликать одним опасением, что она придет.
Сейчас, выйдя из кабинета, Анна даже пожалела Алексея. Что ни говори - мужики народ беспомощный. И слава богу! Может, именно это их качество и создает какое-никакое равновесие в мире. Спокойно и надежно для человечества, когда они вот так, скрючившись, лежат на диванах под своими игрушками. Но в этих лихих философствованиях Анны развилось нечто, что тем не менее начинало ее тревожить. Пока она усиленно думает о хорошем - все в порядке. Стоит же на секунду отвлечься - начинает болеть сердце. Нет, надо во всей этой истории ставить точку, ощутимую, окончательную… Придет Ленка, она возьмет ее за руку, они зайдут к Алексею и скажут: «Дорогой ты наш! Мы не с улицы. Мы твои жена и дочь… Не надо нас мучить… Давай все решим - раз и навсегда».
Но разве дождешься Ленку, когда она нужна? Противная стала девчонка, гуляет допоздна, дерзит и, видимо, покуривает. Правда, все они сейчас сигаретами балуются, но Анна к этому относится спокойно. Не будет ее Ленка ни курящей, ни пьющей, ни гулящей. Побродит по краю жизненных соблазнов и отойдет в сторону. А то, что вкусит запретного, не страшно, а в чем-то, может, и полезно. Сама Анна по краю не ходила, и такая в ней просыпалась временами тоска по неизведанному. Не такая, конечно, чтоб жить не хотелось или чтоб твоя собственная жизнь показалась никудышной, нет! Но вот иногда идешь по улице, а рядом затормозит машина, и выйдет из нее женщина в каком-то неимоверном наряде, простучит мимо каблучками, а ты со своими пудовыми сумками-авоськами смотришь ей вслед, и становится тебе тошно. Аннина бабушка, покойница, говорила ей в детстве о счастливых людях: «Ай, никакого секрета… Они в детстве дерьмо ели». Вот и Анна, провожала глазами этих ирреальных женщин нашего времени, без тяжелых сумок, без стрелок на колготках, без этого иссушающего мысль и плоть вопроса в глазах - где и почем, провожала и думала: в детстве они дерьмо ели. Почему-то это утешало, успокаивало. Она вот не ела. И Ленка ее, увы, не ела тоже. Поэтому побродит, побродит Ленка по краю Греха и вернется в праведность: к сумкам, пеленкам, общественному транспорту… Правда, машину у отца она запросила. Не такая уж вздорная мысль… Надо будет, когда кончится вся эта история, взять и купить им машину. Влезть в долги, как все делают, и купить. И у Алексея будет дело, и Ленке будет приятно, и Анна выйдет однажды из машины и процокает мимо какой-нибудь замордованной тетки, и станет для этой тетки минутной тоской по неизведанному благополучию.
Анна ходила по комнате, искала дело. Не то, чтоб его не было… Тетради непроверенные лежали, белье в тазике кисло, пуговицы кое-где надо было закрепить, потеряешь в автобусе за милу душу, но ничего не делалось, и вспыхивала, вспыхивала в ней тревога.
***
Ленка же домой не торопилась. Она несла на плечах своего приятеля, и было ей легко. Ей нравилось так идти, покуривая, обнявшись, плюя на общественное мнение, и дорогу мимо дома она выбрала не случайно, а намеренно: хорошо, чтоб кто-нибудь видел ее такую… Ленка давно решила, что ее жизнь не должна быть похожа на жизнь родителей. Что угодно - только не это. Сначала ее выводила из себя их физическая терпимость друг к другу, постель с двуспальным, как стадион, одеялом, скособоченные тапки, но потом она пришла к выводу, что так у всех. С ужасом представила свою будущую жизнь. Решила - так не будет. Как - она не знала, но уж непременно никаких общих одеял и подушек. Потом, когда на ее глазах такая устойчивая, притертая друг к другу пара, как папа с мамой, стала разваливаться, она поняла, что была права, когда возмущалась их привычками и видом, права тысячу раз - вот вам и результат. Ну что ж, сказала себе Ленка, теперь никто никогда не посмеет мне помешать исповедовать свои принципы. Я буду жить так, как мне нравится, а не так, как принято. Я еще не знаю, чем это кончится, философски размышляла Ленка, но у моих-то кончилось плохо. Конечно, жалко их, потому что они даже развестись путем не могут. Базарят из-за квартиры, будто она не квартира, а какой-то райский остров. Ну что стоит отцу собрать чемодан и уйти - порядочно и по-мужски. Ну что стоит матери взять зубную щетку и хлопнуть дверью? Красиво и по-женски. Ну что стоит одному из них подняться над всем, а они тянут за углы одного одеяла. Никогда не допустит такой жизни Ленка. Но это потом. Пока же - свобода. Свобода поведения, свобода выбора, свобода настроения. Никаких «ты обязана», «так принято», «твой долг», «так надо»… Никаких… Она никому ничего не должна. Это первое, второе и третье… Она слышать ничего не хочет об ответственности, потому что не признает ни за кем права что-то на нее возлагать. Она не хочет быть благодарной, потому что ничего ни у кого не просила. Она будет жить свободно и самостоятельно и сама выберет обязательства и долги. А может, и не выберет! Ничего она не хочет от родителей, никаких принципов, никаких идей, никаких руководств к действию… Если имеется в виду, что вся эта их мораль - приправа к куску хлеба, так ей и хлеба не нужно. Кончит школу - и только ее и видели. Заработает себе чистый, не сдобренный советами, обед, а завтракать и ужинать вредно. Вот такая раскованно-наглая дочь шла тогда впереди Алексея Николаевича.
***
Алексей Николаевич лежал тихо и обреченно. Когда Анна вошла и по-хозяйски начала вытирать пыль в кабинете, он ощутил вдруг впервые и окончательно, что никакого обмена не будет. Никуда не уйдет Анна - это ее гнездо, а у него не хватит сил вырвать ее из него. И есть единственный выход решить все их проблемы - уйти с чемоданом. Как ушел Федоров. И все будет хорошо и покойно, и никто ничего не скажет о нем плохого. А кабинет - что кабинет… Сегодня он ему не помог… Пришел, лег, и все при нем осталось. Надо сказать это Вике, прямо сейчас же позвонить и сказать: «Я беру такси и приезжаю навсегда». Телефона в кабинете не оказалось, шнур вился по полу, за телефоном надо было идти в другую комнату. Почему-то эта процедура представилась Алексею Николаевичу тяжелой, изнурительной работой. Но он встал и пошел звонить.
Вика была очень обижена на Алексея Николаевича. Почему он так себя ведет, будто она в чем-то виновата? Разве во всей их истории она не самая большая страдалица? Ведь только ей грозят разного рода неприятности.
Во-первых, могут не принять в партию. Это для нее катастрофа. Это значит никогда не выбиться ей из рядовых корректорш и ослепнуть в конце концов на этой чертовой работе. Да и вообще потянется за ней дурная слава, хоть ни в чем она не виновата. Вот почему она так просила его потерпеть и не решать никаких вопросов, пока все у нее не уладится.
Ну ладно, пусть Анна дозналась. Все тут не предусмотришь. Но неужели он не мог поставить дело так, чтоб не смела она трезвонить в партком? Должен же он был где-то стать плотиной на пути неприятностей, которые теперь на Вику повалятся. Ну ладно. Не встал. Вика давно знает, что не тот Алексей человек, чтоб быть кому-то или чему-то помехой. Он слабый, беспомощный, это для нее никакое не открытие. Собственно, с этого-то все и началось - с его слабости, мягкости. Она к нему, именно к такому, потянулась, потому что сильным была сыта по горло. Она знает, как бывает у сильных. Они все перекусывают зубами, и сразу! Вот Федоров, он хоть на минуту задумался, что непорядочно бросать женщину? Ему это и в голову не пришло. Сильным вообще мысли приходят реже, она это заметила. Способность перекусывать заменяет им некоторые мыслительные процессы. Как ей близок стал Алексей Николаевич, совершенно неспособный ничего перекусывать. И она так все хорошо придумала с Анной, чтоб ни в чем не ущемить ее, не вызвать чувства страха. Ну, не вышло. В конце концов и это можно предположить: нормальная баба, не хочет терять и мужа, и трехкомнатную квартиру сразу. Это Вика, балда, упустила из виду, а надо было додумать, что Анна - нормально расчетливая женщина. Конечно, для Алексея, для его самолюбия плохо, если он переедет в квартиру Федорова, но ведь дает ей тетка деньги? Дает! Вот их и надо будет употребить на обмен. И поменять меньшую на большую, и пусть Анна подавится своей квартирой. Во всяком случае, тогда у нее уже не будет никаких оснований для претензий. Так что если разбираться в ситуации - ничего безысходного нет, а, наоборот, мудрая жизнь сама так расставила фигуры, что у них оказался один-единственный выход, но он во всех нравственных отношениях лучший, и если они так поступят, то у нее может быть все благополучно на приеме, никто ни в каком расчете ее не обвинит. Алексей же ведет себя как-то не так. Вот, например, сегодня смылся. Им бы сейчас объединиться, а он бежит к себе домой, как в нору. Как он не понимает, что теперь его нора там, где она, Вика. И она решилась позвонить ему вечером сама.
Возвращаясь с политзанятий, она совершала свой обычный пострабочий ритуал - булочная, молочная, галантерея. В булочной ей повезло - были рижские батоны, и она взяла впрок, имея в виду, что Алексей не сегодня завтра переедет к ней окончательно и бесповоротно. В молочном магазине тоже удача - были в продаже глазированные сырки и фруктовый кефир, а у выхода из магазина торговали штучными сосисками. В галантерее к прилавку вилась очередь, а к верхней витрине английской булавкой был приколот и болтался, как флаг на корабле, серебристый импортный бюстгальтер. Вика встала в очередь. Она поступила так скорее инстинктивно, чем по необходимости. Лифчиков в ее обиходе было много и всех расцветок. Серебристых, правда, не было. Она стояла и думала, что, в сущности, он ей ни к чему - серебристый. Цвета и оттенки имели значение раньше, при Федорове. Вот уж кто умел любить глазами! Он ставил ее и ходил вокруг, и клал ей на плечи разные тряпки, и она, как манекенщица, должна была то сгибать руку в локте, то ногу в колене, то закидывать голову назад. Интересно, проделывает ли он эти штуки со своей математичкой? Обряжает ли ее, как обряжал Вику: «Ну-ка, ну-ка, Клотильда, убери зеленый цвет, он тебя мрачнит… Феня, запомни, ты женщина холодная, тебе себя надо утеплять желтеньким… Повернись, повернись… Вот так! Знаешь, ты слева красивее… Поворачивайся к нашему брату левой стороной». Она тогда думала - это игра. Ей было даже интересно. Сейчас понимает - это же были сигналы бедствия! Алексей совсем другой. Она проделывала с ним эти штуки с одеванием - раздеванием, он терялся и смущался, а главное - ни черта не понимал ни в зеленом, ни в желтом. Не видел он, что ее мрачнит, а что оживляет. Поэтому, положив в сумочку серебристый лифчик, Вика вздохнула: десятки как не бывало, а она ведь собирается в долги влезть. «Продам, если что…- решила Вика. - Не буду отрывать пока ценник».
***
Шнур от телефона был бесконечным. За это время Алексей Николаевич успел сформулировать, что он хочет сказать Анне. «Я вел себя, Анюта, как последний… Конечно, ты должна здесь остаться… И говорить нечего… Ты собери мне мое, а коллекция пусть пока повисит… Ты вытирай с нее пыль…»
В коридоре не было света, только узкая полоска под дверью кухни… Такое в его жизни уже было - темный коридор и полоска света. Как он мог забыть, что многие детские годы определяло его жизнь? Впрочем, ничего удивительного: он забыл то, что хотел забыть. Это проклятый шнур навел его на воспоминания.
…Ему семь лет, и это 42-й год. Он встал ночью в уборную и вышел в темный, заваленный, заставленный, пахнущий кошками, газом, рабочими спецовками и резиновыми сапогами коридор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29