До зимних каникул хотя бы. Не реви, не хуже делаю, не хуже. Наоборот, мои ребятишки ему там по школе помогут.Мать Витькина плакала, вытирала слезы концом платка.— Жалко, Коля… Сердце запеклось, ничего тебе и сказать-то путем не могу… Жалко…— Да что, насовсем, что ли! — убеждал брат. — Да было бы хоть далеко!.. Двадцать верст — эка! Ну, приедешь когда, попроведуешь… До Нового года-то пускай поживет. Не даст он вам тут дело наладить, не даст. А наладить надо. И зря ты про мужика так думаешь, зря. Хороший мужик…— Да больно уж он какой-то…— Какой? А тебе что, красавца кудрявого…— Да не красавца! У него же разговоров больше нету: пить бросил да мебель покупает.— Ну и что, хорошее дело.— Да что же — все об одном да об одном.— Ну, рад, что бросил, вот и говорит про это. Потом, не знаю, конечно, но ему тоже, наверно, охота с лучшей стороны себя показать. Вот — мебель покупает. Бабам же нынче что — лишь бы не пил да деньги зря не мотал. Вот он и жмет на это. Его тоже понять надо. Мой тебе совет: не торопись с выводами. Подожди. А Витьку я заберу. И не переживай: хуже не будет. Будет только лучше.— У тебя у самого там тесно…— Ничего.— Да Нюра бы не осердилась. Скажет — во-от, еще племянника привез. Своих мало!— Ну и дура будет, если так скажет. Да и не скажет сроду — поймет. Давай, нечего думать. Испортим парня. А так — мы его счас оторвем от всяких его дружков да от улицы, он волей-неволей за книжки сядет. Пусть поживет в деревне, пусть… Давай, собирай его — прямо счас и поедем. Чего тянуть-то? Да и мне надо сегодня же вернуться… Давай. Где он?— Там.Дядя Коля заглянул в комнату.— Да где?— Нету?! — испугалась мать. — Мать пресвятая Богородица!.. Здесь был!Дядя Коля подошел к окну, тронул створки — они распахнулись.— Не пужайся — здесь он где-нибудь. В окно вылез.
Мать кинулась сразу к Юрке.Витька был там. Юрка и Витька сидели на лавочке, дед лежал на печке, но не хворал, а так — погреться залез. Молчали.Быстро вошла встревоженная мать.— Витька… Здравствуйте! Ох, Витька… — Мать успокоилась, но еще не могла отойти от быстрой ходьбы. — Что же ты ушел, сынок? Там дядя Коля ждет…Витька, Юрка и старик молчали.— Пойдем домой. — Матери стало неловко, потому что она почувствовала в их молчании суд себе.— Что, Витька… в ссылку ссылают? — сказал старик.— В какую ссылку?! — вспыхнула мать. — Что ты, дедушка, говоришь-то!— Да я шутейно, — успокоил старик. — Так я… болтанул. В гости он поедет. Хорошее дело.— Пойдем, Витя, — опять сказала мать.Витька сидел. Молчал.— Я не в осуждение говорю, — продолжал старик. — Кого осуждать? Такая теперь жизнь. Но вот раньше понимали: до семнадцати годов нельзя парня из дома трогать. У нас тада вся деревня на отхожий промысел ходила… И вот, кто поумней был — отцы-то, те до семнадцати лет сына в город не отпускали. Как ушел раньше, так все: отстал человек от дома. Потому что — не укрепился, не окреп дома, не пустил корешки. А как раньше время оторвался, так все: начинает его крутить по земле, как лист сухой. Он уж и от дома отстал, и от крестьянства… А потому до семнадцати, что надо полюбить первый раз там, где родился и возрос. Как полюбил на месте — дома, так тебе это и будет — родина. До самой твоей смерти. Тосковать по ей будешь…— Чего ты, дедушка, мелешь лежишь! — осердилась мать. — «Полюбил», «не полюбил»… Чего попало! Пойдем, Витька.Витька встал… Подал Юрке руку.— Пока.— До свиданья. Пиши.— Ладно. Ты тоже пиши. До свиданья, деда.— До свиданья, Витька. Не забывай нас.— Господи, прямо как на войну провожают… — не могла скрыть удивления мать. — Или, правда, — на заработки куда. Он едет-то — двадцать верст отсюда! К дяде родному.— Это хорошо, — опять сказал старик. — Чего же?Потом, когда шли по улице, мать сказала:— Тебе там хорошо будет, Вить.Витька молчал.— Неохота?Витька молчал.Мать тоже замолчала.Зато дома мать выпряглась.— Никуда он не поедет, — заявила она брату с порога. — Не пущу. Вот.Дядя засмеялся.— Ну, конечно, не надо: а то он там… потеряется. Заблудится. Волки его съедят… Витька, а ты-то чего? Тоже, как баба, елки зеленые! Чего ты? Мужик ты или не мужик?..
Ехали в деревню к дяде в легком коробке, сытая сильная лошадь бежала податливо. Коробок мягко качался на рессорах.— Витька, почему ты не учишься, как все люди, — хорошо?— Все, что ли, хорошо учатся! У нас в классе семь двоечников.— А тебя разве самолюбие не заедает, что ты попал в эту семерку?Витька промолчал на это.— И все семь — мальчишки? Или и девчонки есть?— Одна. Мы ее жучим, чтоб она исправлялась. Она бестолковая.Дядя захохотал.— Дак а себя-то… ха-ха-ха!.. Себя-то чего не жучите? О какие!.. А вы-то чем умнее — такие же двоечники, как она. А? Витьк?— Она к нам не касается. Она же работать не пойдет.— Во-он вы куда-а!.. — понял дядя. — Вот оно что. Та-ак. Ну и кем, например, ты хочешь работать? Когда подрастешь мало-мало.— Шофером.Дядя даже сплюнул в огорчении.— Дурак! Вот дурак-то! Это вас кто-нибудь подговаривает там? Или вы сами придумали — с работой-то?— Сами.— Вот долдоны-то! А учителя знают про ваш уговор?— Нет. По восемь классов мы как-нибудь кончим…— Тьфу! — расстроился дядя. — Хоть поворачивай и выдавай всю эту… шайку. Ты думаешь, шофером — хитрое дело? Это ведь кому уж деваться некуда, тот в шофера-то идет. Голова садовая! Ну, ничего, ничего! Я возьмусь за тебя. Шофером!.. Да это уж кого приперло: грамотешки нет — ну, в шофера. А так-то его бы черт туда затолкал, в шофера-то. А тебе… Ну, ничего, я тебя направлю на путь истинный. Ты у меня пятерочник будешь — на удивление всем.А ехали лесом, воздух в лесу был зеленый. Тишина пугала. Витьке было интересно… И грустно. Ох, то-о… — запел вдруг дядя негромко, задумчиво, — …То не ве-ете-ер ве-етку клонит,Ох, да не дубра-авушка-а шумит:То-о мое, ох, мое сердечко сто-онет,Как, ох, как осе-енни-ий лист дрожи-ит… И замолчал. И задумался.— Эх, Витька-а, — сказал дядя невесело, — махнулся б я с тобой годами. Эх, и махнулся бы — не глядя! Я б — не то что учиться, я бы черту рога свернул. Знаю теперь, как их свернуть можно, только… Но нам, Витька, война дорогу переехала. Война, будь она проклята. Не война, так я б теперь высоко-о летал. Да-а… А ты учиться не хочешь. Глупыш ты такой.— Мама же вон не воевала, а тоже не выучилась.— Мама не воевала, зато с голоду пухла здесь… Мама лет с пятнадцати работать пошла. Чего ты на маму киваешь? Счас не то время. Счас ты бо-ольшого дурака сваляешь, если не выучишься. Большого, Витька. Попомни мое слово.…Приехали в деревню затемно.Распрягли во дворе лошадь, дали ей овса.— Ну, пойдем знакомиться… Не робей, там все свои.В большой прихожей избы сидела за столом одна только круглолицая, ясноглазая, чем-то отдаленно напоминающая Витькину мать девушка, учила уроки.— Знакомьтесь, брат с сестрой, — сказал дядя Коля.— Это Витя? — радостно спросила девушка.— Витя. Собственной персоной. — Дядя разделся, взял у Витьки чемодан. — Раздевайся, Витька, будь как дома. Где все-то? Мать…— Телевизор у Баевых смотрят.— А наш чего же?— Опять сломался. Раздевайся, Витя! Давай, я тебе помогу. Ну?.. Меня Ольгой зовут… — Ольга помогла Витьке снять пальтишко. Была она рослая, красивая и очень какая-то простая и приветливая. Витьке она очень понравилась.— Надо же: такие глаза, и парню достались! — засмеялась Ольга.Глаза у Витьки, правда, девичьи: большие, синие. Витька смутился. Нахмурился.— Ты сперва не глаза разглядывай, — строго сказал отец, — а давай-ка накорми нас. Потом уж глаза разглядывай. А потом сделаешь мне его отличником. Срок — три месяца.
В городке дела хоть медленно, но подвигались к завершению.В одно воскресенье Владимир Николаич пригласил Грушу к себе домой.Шли принаряженные по улицам городка.— Меня тут… некоторые знают… — предупредил Владимир Николаич, — могут окликнуть или позвать… куда-нибудь.— Куда позвать?— В пивную. Не надо обращать внимания. Ноль внимания. Я их больше никого не знаю, оглоедов. Чужбинников. Я сейчас опять на почете стал… Меня в приказах отмечают. Они злятся. Им же ведь все равно: уровень, не уровень — лезут!..— А самого-то не тянет больше к ним?— К ним?! Я их презираю всех до одного!— Хорошо, — искренне похвалила Груша. — Это очень хорошо! Теперь жить да радоваться.— Я и так пропустил сколько времени! Я бы уж теперь главным был.— А теперь-то еще опасаются пока главным-то ставить?— Я думаю, что уже не опасаются. Но дело в том, что у нас главным работает старичок… Он уже на пенсии вообще-то, но еще работает, козел. Ну, вроде того, что — неудобно его трогать. Но думаю, что внутреннее решение они уже приняли: как только этот козел уйдет, я занимаю его кабинет.Пошли через городской парк.Там на одной из площадок соревновались городошники. И стояло много зрителей — смотрели.Владимир Николаич и Груша остановились тоже, посмотрели…— Делать нечего, — негромко сказал Владимир Николаич, трогаясь опять в путь.— А у вас, Владимир Николаич, я как-то все не спрошу, родные-то здесь не живут?— Здесь! — почему-то воскликнул Владимир Николаич. — Тут вот в чем дело: они все на известном уровне, а я — отстал, когда принялся злоупотреблять-то. Ну, и… наметилось такое охлаждение. — Владимир Николаич говорил об этом, не сожалея, не огорчаясь, а как бы даже злясь на этих, которые «на известном уровне». — Но они об этом еще крупно пожалеют. Я им не… это… не мальчик, понимаешь, которого можно сперва не допускать к себе, потом, видите ли, допустить. У меня ведь так: я молчу, молчу, потом ка-ак покажу зубы!.. Меня же вот в районе-то — все же боятся. Как выезжаю куда с ревизией… А дело в том, что меня иногда как сильного бухгалтера просят из других учреждений съездить обревизовать на местах. Как приезжаю, так сразу говорят: «Дятел прилетел!» Страх и уважение нагоняю. Меня же ничем не купишь. Сколько уж раз пытались: то барана подсунут, то намекнут: мол, шифоньер по заказу сделаем или книжный шкаф… Фигу! А один раз поехал в промартель, тут вот, километров за сорок, ну, сижу в конторе. Приходят: «Владимир Николаич, мы тут валенки хорошие катаем… Может, скатать?» Что ж, давайте, говорю. Я заплачу по прейскуранту, все честь по чести. Это не возбраняется. Ладно. Через два дня приносят валенки. Так они что сделали: чтоб угодить мне, взяли да голенища-то несколько раз — вот так вот — изогнули, изогнули… Раза в три слой получился.— Как бурки?— Как бурки, только это не бурки, а нормальные валенки, но с голенищами такая вот история. Ладно. Я помалкиваю насчет голенищ. Сколько, спрашиваю, стоит? Да ничего, мол, не надо. Кэ-эк я дал счетами по столу, как заорал: цена?! Полная стоимость по прейскуранту! И — развернуть голенища, как у всех трудящихся!.. Я вам покажу тут!..Прохожие, некоторые, стали оглядываться на них — Владимир Николаич всерьез кричал.— Потише, Владимир Николаич, — попросила Груша. — А то оглядываются.— Да, да, — спохватился Владимир Николаич. — Это не очень интеллигентно. Горячность чертова…
И вот пришли они домой к Владимиру Николаичу.Этакая уютненькая квартирка в пятиэтажном кирпичном ковчеге… Вся напрочь уставленная и увешанная предметами.— Ну-те-с… вот здесь мы и обитаем! — оживленно сказал хозяин.И стал вежливо, но несколько поспешно предлагать Груше: снять плащик шуршащий, болонью, сесть в креслице, полистать журнал с картинками — с журнального столика на гнутых ножках… Вообще дома он сделался суетливым и чего-то все подхихикивал и смущался. И очень много говорил.— Раздевайтесь. Вот так, собственно, и живем. Как находите? Садитесь. Я знаю, вы сейчас скажете: не чувствуется в доме женской руки, женского глаза. Что я на это скажу? Я скажу: я знаю! Не хотите? — журналишка… Есть любопытные картинки. Как находите квартирку?— Хорошо, хорошо, Владимир Николаевич, — успела сказать Груша.— Нет, до хорошего тут еще… Нет, это еще не называется хорошо. — Владимир Николаевич налаживал стол: появилась неизменная бутылка шампанского, лимоны в хрустальной вазочке, конфеты — тоже в хрустальной вазочке. — Хорошо здесь будет… при известных, так сказать, обстоятельствах.— Холодильник-то как? В очереди стояли?— В очереди. Мы вместе в очереди-то стояла, а когда разошлись, я сходил да очередь-то переписал на новый адрес — на себя. Она даже не знает — ждет, наверно. — Владимир Николаич посмеялся. — Ругает, наверно, советскую власть… Прошу! Сейчас мы еще музыку врубим… — Владимир Николаич потрусил в другую комнату и уже оттуда сообщил: «Мост Ватерлоо»!И из той комнаты полилась грустная, человечнейшая мелодия.Владимир Николаевич вышел довольный.— Как находите? — спросил.— Хорошо, — сказала Груша. — Грустная музыка.— Грустная, — согласился Владимир Николаич. — Иной раз включишь один, плакать охота…Груша глянула на него… И что-то в лице ее дрогнуло — не то жалость, не то уважение за слезы, а может, — кто знает? — может, это любовь озарила на миг лицо женщины.— Прошу! — опять сказал Владимир Николаич.Груша села за стол.— Нет, жить можно! — воскликнул Владимир Николаич. И покраснел. Волновался, что ли. — Я так скажу, Агриппина Игнатьевна: жить можно. Только мы не умеем.— Как же? Вы говорите, умеете.— В практическом смысле — да, но я говорю о другом: душевно мы какие-то неактивные. У меня что-то сердце волнуется, Груша… А? — Владимир Николаич смело воткнулся своим активным взглядом в лицо женщины, в глаза ей. — Груша!— А?— Я волнуюсь, как… пионер. Честное слово.Груша смутилась.— Да чего же вы волнуетесь?— А я не знаю. Я откуда знаю? — Владимир Николаич с подчеркнутым сожалением перевел взгляд на стол, налил в фужеры шампанского. — Выпьем на брудершафт?— Как это? — не поняла Груша.— А вот так вот берутся… Дайте руку. Вот так вот берут, просовывают, — Владимир Николаич показал как, — и выпивают. Вместе. М-м?Груша покраснела.— Господи!.. Да для чего же так-то?— А вот — происходит… тесное знакомство. М-м?— Да что-то я… это… Давайте уж прямо выпьем?— Да нет, зачем же прямо? Все дело в том, что тут образуется кольцо.— Да неловко ведь так-то.— Да чего тут неловкого?.. Ну, давайте. Смелей! Музыка такая играет… даже жалко. Неужели у вас не волнуется сердце? Не волнуется?
1 2 3 4 5 6 7