Талант не является моральным алиби для человека, им наделенного. Но это так, между прочим!.. Я уже говорил: если ты пишешь, чтобы благодаря творчеству выстоять пред окружающим миром, пишешь, повинуясь неодолимому творческому импульсу да еще стремлению заклинать демонов, и если одновременно ты пишешь, испытывая потребность в общении, логично приводящую тебя к публикации, ты преодолеешь барьеры собственного тщеславия и, пусть даже спотыкаясь и сбиваясь с пути, придешь наконец к осознанию ответственности, которой ты поначалу вовсе не предполагал и, уж конечно, не искал, и эта ответственность есть прямое следствие успеха.
1 Искусство для искусства (фр.).
2 Ангажированная поэзия (фр.).
Поэтому несколько слов об успехе.
Я не считаю успех чем-то непристойным, это всего лишь обычная писательская участь, к которой ты, правда, изначально не стремишься. Дело в том (а от этого ведь и зависит в конечном итоге успех или неуспех произведения!), что тебе не дано выбирать демонов, которые преследуют тебя и избавиться от которых можно, лишь пытаясь воплотить их в слово, тебе не дано знать, преследуют ли они многих твоих современников или совсем немногих. Так же, как не дано выбирать собственное происхождение. Тут уж просто тебе с точки зрения карьеры повезло или не повезло, а вообще-то самое большое невезение, какое только может выпасть на долю писателя, и самое серьезное это успех, основанный на непонимании, на непонимании частичном или полном; наиболее типичен успех, когда художническая сила выражения оказывается настолько слабой, настолько расхоже безликой, что доминируют исключительно содержательные моменты, которые и так всегда и всюду ищет читатель. И тогда совершенно неожиданно - восприятие это растет с каждым новым переизданием ты видишь себя в роли этакого пишущего духовника, консультанта по проблемам семьи и брака, легендарного крысолова * и наставника юношества. От роли, которая досталась тебе по ошибке, тоже не так-то просто избавиться. А это значит, что успех твой основан на несостоявшемся пока партнерстве, в основе его лежит всего лишь выгодное книготорговцам читательское стремление подружиться, читатели-то ведь у тебя есть, ибо, будучи неспособным выразить собственное одиночество, ты по-прежнему жаждешь быть "понятым", исходя из привычных клише.
"Общество - это одиночество извне".
И тем не менее!
Литературная общественность как партнер - с осторожностью выбрал я себе тему, которую и раскрыть-то невозможно за двадцать пять минут; до сих пор я так и не коснулся одного важного противоречия: ведь литературная общественность, с одной стороны, с точки зрения писателя, - фикция, с другой же стороны - реальность, уйти от которой никакая фикция не поможет. Немецкая литературная общественность, к примеру, совсем иная, нежели швейцарская, литературная общественность тридцать восьмого года иная, нежели года пятьдесят восьмого. И полагать, будто писательский труд, как бы ни стремились мы подчеркнуть вневременной его характер, абсолютно не учитывает запросы общественности, - иллюзия. Не только выбором материала, считаю я, обязаны мы обществу, не только собственной трактовкой материала, совсем не обязательно связанного с исторической нашей данностью и конкретными ее проблемами, но много большим: мы обязаны обществу самой манерой повествования. Даже если попробовать уединиться в башне Мюзо, все равно неизбежный контакт с обществом будет иметь место, общество - это реальность, знакомая тебе разве что хуже или лучше, порой это анонимная или представляемая весьма сомнительными людьми власть, которую, как правило, ты начинаешь воспринимать и принимать всерьез только тогда, когда она грозит тебе бойкотом или арестом. Но общество существует всегда, враждебное, дружеское или равнодушное. Его враждебность, к примеру, делает твой стиль более осторожным, перед лицом недоброжелательной публики ты оттачиваешь иронию; ощущение, что общество, как только оно тебя поймет, выступит против, необычайно утончает стиль. А дружелюбие, напротив, делает стиль более доверительным, раскованным, быть может, преждевременно умиротворенным и несколько легковесным, односторонне-задушевным, "красивым", положительным; к примеру, даже не высказанное еще согласие с известным тезисом, будто всякое зло приходит с Востока, настраивает тут же на мелодический лад. Но самое плохое - это равнодушное общество, партнер, который вообще тебя не слушает, который и не помышляет о том, чтоб установить с тобою товарищеские отношения, который позволяет тебе писать все, что угодно, который даже читает твои книги, или, точнее, потребляет их, возможно, по причине сенсационно низких товарных цен, который отнюдь не видит в тебе серьезного нарушителя спокойствия, - такой литературный партнер (а правильнее сказать, антипартнер) тоже влияет, как это ни парадоксально, на манеру твоего письма, и влияет даже хуже, чем другие. Равнодушие общества превращает нас в крикунов, стиль ожесточается, ирония делается вульгарной, юмор отмирает... И так далее! Я хочу тем самым сказать лишь одно: что получится из писателя, зависит не только от его собственного темперамента и таланта, окружающий мир может дать ему мощный творческий импульс, а может и кастрировать; то и другое не имеет никакого отношения к тиражам его книг. Партнерство, которым одаряет, к примеру, читательская публика швейцарских писателей, и по сей день несет печать безупречнейшей буржуазности, которой, пусть даже порой она воспринимается как явный атавизм, отмечены не только отдельные личности настоящих личностей везде и всюду не так уж много, - но самый лик общества, а это среди прочего, как мы хорошо знаем, создает предпосылки возникновения комедии. "Старая дама" Фридриха Дюрренматта *, которая вполне могла бы нанести свой знаменитый визит всему нашему миру, отнюдь не является типичной жительницей Швейцарии, это страшное порождение фантазии художника, который всего лишь использовал швейцарскую буржуазность в качестве пробуждающего мысль фона. Отсутствие контакта с окружающим обществом, да еще в случае, когда последнее аккумулирует в себе достаточную власть, способно скорее парализовать писателя, нежели побудить к творчеству, - надеюсь, мне как гостю позволено высказывать все это доброжелательным хозяевам, к тому же я не собираюсь превратно истолковывать весьма примечательный факт, что многие западногерманские писатели, и далеко не самые худшие, предпочитают жить за границей.
Однако я должен заканчивать!
...Общество как окружающая реальность - это ведь только один вид партнерства, общество как продукт писательского воображения значит, быть может, даже больше. Первый творческий акт, который должен осуществить писатель, - изобрести собственного читателя. Многие книги оказываются творческой неудачей лишь потому, что обращаются не к собственному читателю, но к некоему обобщенному, усредненному читателю вообще или же обращаются к читателю не тому, придуманному вовсе не для данной книги: такой читатель делает тебя злобным, неуступчивым и высокомерным с самого начала, лишает внутренней свободы, заставляет, к примеру, сделаться чересчур уж рассудительным, ибо, будучи тобою изобретенным, он не может тебе не нравиться, и ты в свою очередь вместо того, чтоб работать над выразительностью текста, стремишься понравиться ему. Подобные взаимоотношения писателя и общества, повторяющиеся во многих вариантах, еще не составляют подлинного партнерства. Каким представляешь ты себе своего читателя, насколько верен останешься ты невидимому своему собеседнику, который никогда не воплотится в живого человека, никогда не напишет тебе письма, сколько такого партнерства сможешь ты реально выдержать и сколько, напротив, необходимо тебе живого читательского общения, фраза за фразой опровергающего все твои блестящие построения и сковывающего по рукам и ногам, так что вновь и вновь приходится тебе высвобождаться, а после каждого такого высвобождения написанное опять оказывается под вопросом и еще на шаг приближает тебя к зрелому мастерству, если только его вообще возможно достигнуть, - все это для тебя вопрос выживаемости, вопрос плодотворности твоих усилий, вопрос повседневного быта более, нежели вопрос таланта. Писатель, как говорил я вначале, всегда смущается в общении с собственными читателями, сколь бы почетно ни было для него подобное общение, смущается именно от стыда: пред вами мне не хотелось бы так раскрываться. А перед кем же тогда? Но мне вообще не хотелось этого, все удалось само собой благодаря придуманному партнеру, который видит меня насквозь, которому я могу сказать все, что только можно выразить в слове. Он не похож ни на судебного следователя, ни на влюбленную в меня женщину, это всего лишь некая духовная инстанция, невидимая и обретающая активность, как правило, только тогда, когда книга, увы, уже напечатана, в счастливом случае чуть раньше. Даже посетив книжную ярмарку, подобную этой, мы испытываем странное благоговение перед печатным словом. И пусть известие, что пьесу твою ставят на сцене, вызовет любопытство и тревогу, насколько сценически пригодной окажется твоя вещь, пусть оно вызовет легкое беспокойство, ты все равно, несмотря на заботы, способен улыбнуться, ибо постановка на сцене остается все же мимолетной и локальной, ей не суждено стать чем-то окончательным, и пусть при мысли, что тебя слушают три миллиона радиослушателей, у тебя вряд ли, сужу по собственному опыту, сожмется от страха и стеснения сердце, ты сразу станешь серьезным, стоит только упомянуть книжное издание, пусть даже тиражом 500 экземпляров. Ты испугаешься, застыдишься... Кого же? В старину это называли Потомством, Грядущим поколением. Сегодня мы далеко уже не столь твердо убеждены, даже если отвлечься от личной нашей скромности, что потомство, грядущее поколение действительно будет. Мы просто называем литературной общественностью то, что встает пред нами как вымышленная инстанция, более строгая, чем наши враги, и более доброжелательная, чем наши друзья, неподкупная даже в случае так называемого успеха, который столь же мало значит для этой инстанции, как и полный провал. Она внутри нас самих, эта инстанция, не всегда настороже, но в любом случае готовая пробудиться перед лицом читателя. Общество - это одиночество извне! - и в этом смысле у меня есть мой собеседник, мною же придуманный, и больше никого. Осознавать это время от времени, переживая шок, - начало освобождения, освобождения во имя нового творческого подъема, влекущего нас дальше - к игровому азарту, к творческому порыву, к писательству как способу бытия.
1958
ШВЕЙЦАРИЯ КАК РОДИНА?
Поскольку именно швейцарский фонд Шиллера собрал здесь всех нас, следовало бы сейчас говорить о Фридрихе Шиллере, о швабском поэте, который отнюдь не ставил перед собой задачи воспеть реальную, историческую Швейцарию, он воспел Вильгельма Телля, и нам не обойтись без него сегодня. Следовало бы показать, почему образ этого отца с луком в руках и с сыном поодаль (у Ходлера без сына, но никогда - без лука) должен время от времени подвергаться жесточайшему анализу и переосмыслению: не потому, что он никогда не существовал - это как раз ему нельзя поставить в вину, но потому, что, ожив как образ скандинавской саги и будучи наделенным по воле Фридриха Шиллера типично немецким идеализмом, образ этот ныне является скорее препятствием для развития швейцарского самосознания.
Но я хотел бы поговорить о другом.
Почесть, оказываемая родиной (а я именно так рассматриваю нынешний повод выступить перед вами и глубоко тронут этим), заставляет прежде всего задать вопрос - а что следует понимать под родиной?
Согласно словарю Дудена:
"Родина, ж. р. (множ. число не употребляется): страна, часть страны или местность, где некто чувствует себя дома, где он родился (или вырос), где имеет постоянное место жительства и чувствует себя в безопасности". Определение Дудена распространяется и на диалекты: "Данное слово часто употребляется, чтобы выразить (или вызвать) особо приподнятое настроение". С некоторых пор, однако, мы не очень охотно произносим это слово, и на зубах у нас обычно скрипят кавычки: "искусство родины", "колокола родины" и тому подобное, слово это напоминает нам лозунг недавних лет: "Болтун наносит ущерб родине!", оно пахнет совсем не как страна, часть страны или местность, где некто, согласно Дудену, чувствует себя дома, оно пахнет "кровью и почвой", фальсификацией истории под безобидной маской "истории родного края".
Дорогие соотечественники!
Я родился на Гелиосштрассе... Место рождения - это тоже родина, сюда относится и школа, куда ты пришел впервые (здание сохранилось до сих пор), и мясная лавка, где мне позволяли ловить мух для жившей у нас тогда лягушки, и еще туннель со сточными водами (между Хегибахом и Хорнбахом): я стою там согнувшись, босиком в вонючей воде, напуганный эхом собственного голоса, а тут еще другой звук - это шайка наверху, проверяя твое мужество, наполняет через шахту свистом гулкую темноту, - и эта жуткая тишина потом, тишина между ударами отдельных капель, и где-то далеко, слишком далеко впереди маленькая дыра с солнечным светом - страх и преодоление ради того, чтобы быть не хуже других - лучше уж прошлепать по мерзкой воде, нежели быть в родном доме аутсайдером.
Что еще входит в понятие родины?
Дуденовское понятие не переведешь с ходу на другие языки. My country 1 расширяет и одновременно сужает понятие родины до представления о государственной территории, Homeland 2 предполагает наличие колоний, Motherland 3 звучит мягче, нежнее, нежели отечество, которое предпочитает требовать, чтобы ты защищал его "потом и кровью", но отнюдь не стремится защитить тебя самого. La patrie 4 - при этом слове вверх непременно взмывает национальный флаг, а я вот не могу утверждать, что при взгляде на швейцарское знамя у меня тут же возникает ощущение родины; случается даже наоборот:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54