Реквизитор приносил дюжину стульев, и маленький Генрион, по-режиссерски озабоченный, быстро расставлял их на сцене, приговаривая возле каждого стула:
- Дверь. Диван. Окно. Арка. Ступени в сад. Канапе. Правое окно.
Он хлопал в ладошки.
- Начали!
Он сам ставил танцы, одинаково легко показывая немудреные па женщинам и мужчинам, диктаторски повелевал музыкальными темпами, изредка прикрикивая на несчастного Зейферта, который бубнил на рояле повесив нос. Генриону повиновались все, иногда со слезами. Хористкам он говорил, тихим голоском, чуть двигая губами:
- Вы, фрейлейн, очень изящны. Представьте, что корова поднялась на задние ноги, в одной передней держит букет левкоев, а другой посылает вам воздушные поцелуи. Совершенно такое же впечатление получится у зрителя, когда он будет глядеть, как вы шевелите своим задом и раскорячиваете локти. Может, вы посмотрите на меня - что от вас требуется?
Он брал за руку первую подвернувшуюся актрису и, приседая, направлялся к рампе.
Если хористка начинала плакать, Генрион обращался то к одному, то к другому актеру, как можно громче вопрошая:
- Ты не знаешь, чего это льется вон из той полоскательницы?
Мягкосердечная Лисси подбегала к нему и с выражением ужаса и отвращения, но так, чтобы не слышал хор, говорила:
- Послушай, ты, верблюд! Перестань ее мучить, она сегодня не может, она больна, у нее...
Лисси приподнималась на цыпочки и шептала ему в ухо. Он шарахался от нее и кричал на всю сцену:
- Оставь, пожалуйста! Что я буду делать, если она захворает на премьеру?
Его вдруг взрывало. Обычно на репетициях он не пел в полный, хотя и крошечный, свой голос, а только мурлыкал. Это называлось - маркировать. А тут он переставал щадить связки, и его тенорок дребезжал меж кулис, выпархивая в черный, бездонный зрительный зал, и словно в испуге возвращался назад:
- Вы, конечно, ночью спите, а? Вы придете домой после репетиции и опять вытянете на софе ножки, а? А кто придумывает мизансцены? Кто подбирает декорации? Кто делает купюры в ваших ролях? А я не могу сказать ни одного слова, вас, понимаете ли, душит оскорбленная гордость! Я должен подтирать за вами слезы! Подите вы ко всем чертям! Режиссируйте, если умеете, сами!
Он несся к себе в уборную.
Его уговаривали, он возвращался, и все шло опять своим чередом.
Он бывал почтителен только с Брейгом, но и то не всегда.
Мы репетировали "Das Dreimaderlhaus" - веселую и чувствительную пьесу, составленную из музыки Шуберта и эпизодов одного австрийского романа. Пьеса эта необыкновенно прославилась, потому что в ней было все, чтобы понравиться публике, которая за три акта успевала поплакать, взгрустнуть и нахохотаться вволю, поглазеть на костюмы в стиле Бидермайера (старой Вены, как у нас говорилось), отдаться сердечности шубертовских песен. Он сам - Франц Шуберт - был главным действующим лицом представления, пьеса была о нем, о его личной судьбе, и его проникновенную роль играл первый певец - Брейг. Все сочеталось в Брейге для образа Шуберта - сходство лица, рост, казалось, естественные манеры, застенчивая улыбка, и чарующий венский диалект, и чувство венских мелодий, и нечто неуловимое, как видно трагическое, в его одинокой жизни за стенами театра. Он радовался своей партии, пел с увлечением даже под рояль.
И вот, громко распевая, он должен был обнять Лисси, игравшую главную женскую роль. Он стал приближаться к актрисе, чуть останавливаясь после каждого шага, как требовала театральная рутина, заменявшая нам вкус, медленно поднимая руки, протягивая и раскрывая их, чтобы обнять любимую. Но он подвигался, он шел мимо нее, совсем мимо, куда-то в сторону, в глубину сцены, заворачивая все больше, и это становилось все непонятнее и страшнее. Лисси попробовала помочь беде, подвинулась к нему, хотя, по ее роли, ей следовало бы боязливо отступать от него, а он уже ловил рядом с нею воздух, раскрывая и замыкая жалкие объятия.
Тогда Генрион гаркнул изо всех сил, чтобы перекричать его пенье и гул рояля:
- Держите лево, любовник, лево!
Всех, кто был на сцене и за кулисами, взорвало смехом, а Брейг застыл с протянутыми руками, как уличный слепец. Потом его руки опустились. Он повернулся к Генриону. Все притихли. Он сказал негромко:
- Благодарю вас, господин режиссер.
И Генрион вдруг объявил перерыв.
В реквизиторской, где постоянно, как в клубе, толкались актеры, в отсутствие Брейга и Генриона начались пересуды - кто прав. Шуберт ведь тоже был слеп, - решили одни; не настолько, - смеялись другие, - чтобы обнимать вместо возлюбленной посторонние предметы.
Шер применил на этот раз в театре свою настоящую профессию. У него всегда водились по карманам карандашные огрызки, уголь, мелки. Его соблазнила чистая беленая стена, случайно высвобожденная из-под диванов и кушеток, расползшихся по углам реквизиторской. Шер дал себе волю, и на стене появился Брейг, нащупывающий в пространстве бедняжку Лисси, которая стоит у него за спиною и в страшном перепуге тянет его за рукав.
Карикатура всем понравилась, над ней хохотали, особенно Лисси. Тогда Шер нарисовал на стене Лисси, и снова все принялись хохотать, особенно фон Сезмон, а Лисси сказала, что карикатура неудачна, и ушла. Шер нарисовал тогда фон Сезмон, и смех поднялся еще веселее, особенно хохотал пришедший Генрион, а фон Сезмон, передернув плечами, ушла. После этого Шер посягнул на самого Генриона, и все надорвались от хохота, а режиссер полушутя погрозил пальцем перед носом Шера и тоже ушел. И так понемногу все уходили, и смех утихал, утихал, а стена заполнялась карикатурами, и наконец пришел Брейг.
Он подошел к Шеру, величаво улыбаясь, и сказал:
- Говорят, вы нарисовали на меня карикатуру. Где она, покажите?
Шер робко подвел его к стене.
Брейг поправил очки и стал водить свое лицо по контурам рисунка, как будто выбирая место на стене, чтобы приложиться губами. Потом он долго смеялся, отдаляясь от стены и приближаясь к ней. Потом он повернулся к Шеру, взял его руку, с усилием всмотрелся в его лицо.
- Вы - талантливый человек, я рад, что знаю вас, - сказал он и еще засмеялся, натуго сжав морщинистые веки.
7
В этой пьесе я исполнял свою первую роль - седельного мастера, жениха одной из трех сестер, вокруг которых вертится действие. Мое имя напечатали в программе, хор вдруг опустился ниже меня на крутую ступень. Стоя за кулисами, в ожидании реплики, ощущая локтем руку помощника режиссера, напутственно подталкивавшего актеров и актрис в момент выхода на сцену, я с каждым разом приятнее чувствовал, как мое волнение становится сладкой привычкой. Пьеса проходила с аншлагом, по праздникам давалось два спектакля, публика блаженствовала, директор источал добро, и днем и ночью улыбаясь.
Конечно, успех не мог сравниться с Веной. Там, в прославленном театре, эта оперетта не сходила со сцены второй год, и изнуренная труппа, отчаявшись, подала на антрепризу в суд, требуя расторжения контрактов. Мы дисквалифицируемся, мы становимся граммофонами, мы теряем актерский, мы теряем человеческий образ, мы молим о пощаде, - взывали артисты. Но венцы только и хотели бы всю жизнь слушать одну эту оперетту, и суд решил в пользу антрепренера: извольте петь и плясать, господа комедианты, коли вам платят деньги!
Я тоже пел и приплясывал и тоже начинал уставать, но моя усталость была отходчивой, мне льстило, что я устаю, и во мне, как молодые дрожжи, пузырилась и занималась еще несмелая гордыня актера. Но я боялся показаться смешным и предпочитал грустные позы.
- Ты, обезьяна, - сказала мне однажды Лисси, - гордись в открытую, будет лучше дело. Ведь все кругом видят, что ты сам не ожидал таких феерических побед... Или, может, ты и заправду печален?
Это было на репетиции, в перерыв. Мы находились в уборной Лисси. Дневной свет обличал дешевку развешанпых по стенам голубых кринолинов. Лисси штопала шелковый чулок, насучив его на деревянный гриб. Сидя на гримировальном столе, она болтала ногами, я стоял подле нее.
- Печален заправду, - ответил я.
- Она ушла от тебя?
- Она ушла.
- Ах ты! Это грустно. Если она презирает актеров, значит, она с дурью. Обезьянничает с аристократов. Лисси вздохнула.
- Ну, что же, поцелуй меня, тебе станет легче. Она обняла меня рукою в чулке, я подвинулся к ней. Она целовалась серьезно. Ее нос показался мне крошечным - так хорошо она им управляла. Она больно задела деревянным грибом меня за ухо и долго повторяла:
- О, прости, о, прости...
- Но, может быть, она еще вернется? - спросила она, растягивая чулок на грибе.
- Может быть, вернется.
- Тогда какого же черта я здесь тебя утешаю!..
Она сердито отшатнулась от меня и так быстро принялась действовать иглой, что я испугался.
- Ты должен быть счастлив, что она бросила тебя, иначе твоя история кончилась бы тем же, чем кончились похождения Шера.
Едва стерпимое слово "бросила" причинило мне боль, я спросил совсем тихо:
- А разве что-нибудь случилось с Шером?
Она спрыгнула со стола, кинула прочь чулок, запустила пальцы в свою растеребленную прическу.
- Неужели он тебе ничего не сказал? Ты видел его?
- Нет.
- Ну, значит, он уже сидит!
- Где сидит?
- За проволокой! В лагере! Боже мой, ты ничего не соображаешь! Слушай. Знаешь Вильму? Ну еще такая гусыня, с голубыми глазами, - дочка его хозяйки. Так вот, ее видели с Шером. Ну, кто видел - не все ли равно? Кому надо. И, понимаешь, Шера вдруг приглашает секретарь полиции, закатывает спектакль и сажает бедняжку в лагерь на месяц. Послушай, не перебивай! Шер сам не свой приплелся к нашему старику, ну да, к директору, и тот звонит в полицию: помилуйте, господа, у меня сейчас идут сплошь хоровые, ансамблевые вещи, я дорожу каждым человеком, а вы отбираете у меня хориста. Нельзя ли что-нибудь сделать? Я сама слышала весь разговор. Ей-богу. У старика в полиции есть знакомый децернент, у него еще постоянное место во втором ряду, наши девчонки говорят - инспектор коленок. Так вот он сжалился над стариком и сократил Шеру арест до недели. Пусть, говорит, этот ваш господин художник довольствуется тем, что ему можно обниматься с хористками на сцене, а волочиться за немецкими девушками всерьез мы не допустим, нет! В нас еще не угас патриотизм, нет!..
Я был подавлен рассказом Лисси, а ей доставляло удовольствие, что я страдаю.
- Ну, если Шер сидит, - сказал я вдруг с отчаянием, - то я завидую ему, как хочешь!
- Ты рехнулся!
- Нет, я не рехнулся. Мне тоже не миновать лагеря, потому что у меня тоже не угас патриотизм. Я слышал, в день рождения кайзера вся труппа должна петь перед спектаклем немецкий гимн. Верно? Так я заявлю директору, что не собираюсь участвовать в вашей манифестации.
- Осел, - проговорила Лисси мрачно. - Забываешь, где находишься. Раз ты служишь - должен служить. Нас ведь не спрашивают - хотим мы петь или нет. Когда я пела у вас, мне тоже приходилось всякое. Я ведь исколесила всю вашу святую матушку-Россию: была в Риге, в Варшаве, в Лодзи, в Вильне, в Ревеле где я не была! О, знаешь: извош-тчик! Чудесно! И вот в рижском театре в тезоименитство вашего Николая мы должны были петь русский гимн. У нас в труппе были сплошь немцы, никто не знал ни звука по-русски. Тогда директор расставил нас так: в первый ряд - русских, наряженных в камзолы церковных певчих, а всех актеров - позади. На спины певчим прикололи ноты со словами гимна, латинскими буквами. Мы хохотали до икоты. Но пришло время - по всем правилам спели ваше "Поше сар'я краны".
Жуткие звуки неизвестного языка развеселили нас.
- Так или иначе, - сказал я, - лагерь дожидается меня: если я соглашусь пропеть ваш гимн, меня посадят за то, что я с тобой целовался.
- О, со мной можно, я - певичка.
Она приласкала меня с материнским готовным участием, опять впрыгнув на стол и не забывая штопать чулок. Я ушел.
В гардеробной, где подбирались костюмы к очередной оперетке, мирно примерял котурны Шер. Я взглянул на него в ужасе. Он выпрямился, скрипя заржавленными ходулями, и со своей зыбкой высоты, медленно подымая на меня длань, замогильно дохнул:
- Смертный! Перед тобою потревоженная тень художника.
- Слезьте, к черту!
Я расспросил, как было дело. Лисси ни капельки не соврала: он должен был садиться на неделю в лагерь.
С трудом опустившись на кучу разнокалиберных стоптанных башмаков, Шер, усмехаясь, пожаловался мне на судьбу. Внезапно он приуныл.
- Что лагерь! - сказал он. - Помните Ярошенко? "Всюду жизнь"... Обидно другое. Я ни при чем в этой истории. Вильму не могли видеть со мной: ни разу она не исполнила ни одной моей просьбы.
Он сидел повесив нос, стаскивая с маленьких ног котурны.
- Она ходит с другим. Я готов в любой лагерь, лишь бы сбылось то, в чем меня обвиняют. Странные женщины: этот ее ухажер, которого приняли за меня, невероятно смешон и, по-моему, просто несимпатичный...
В коридорах задребезжали звонки, созывавшие на продолжение репетиции. Я пожал Шеру руку.
Где-то в холодной щели декораций, в закулисном полумраке я налетел на директора, ткнувшись в его спружинивший живот.
- Э-э-э! - сказал директор, когда разглядел и узнал меня. - Э-э! Вы мне нужны. Мы будем ставить оперу "Марта". Я решил дать вам партию лорда Тристана. Басовая партия, очень комичная. А?
Все еще ощущая упругий удар директорского живота, я промычал нечто вроде того, что у меня нет выучки и я сомневаюсь.
- Мы вам поможем. Если не справитесь, партию возьму я. Если у вас получится - я буду вашим дублером. Завтра вам дадут клавир.
Он слегка пощелкал пальцами по моей спине, что отдаленно могло означать поощряющее объятие. Я собирался возразить, но он не дал мне:
- И потом, я хотел сказать: я вас освобождаю от участия в "Апофеозе немецкой победы". Вы можете не петь гимна...
Он исчез за декорациями.
"Лисси, - тепло подумал я, - бескорыстное сердце".
8
Музыка "Ричмондского рынка", или "Марты", нехитра. Между двух незыблемых рубежей - романтической народной оперой и композиторскими способностями Фридриха фон Флотова, порхают ее дуэты, трио, квинтеты, ее веселые хоры. Для меня она была трудна, потому что я понятия не имел о пении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10