Она ведь женщина умная, со вкусом, с душой.
— Да, я знаю. Я учился с ней в одной школе и очень дружил с ее братом. У нее был брат Валентин…
— Любой брак загадка, но в этом есть что-то возмутительное, — продолжал Кинзерский. — Словом, вкус Валерии Николаевны на мужчин меня решительно не удовлетворяет!
Он засмеялся, и рот его слегка сдвинулся вбок. У него было длинное, узкое лицо и большой нос в красноватых прожилках.
— Решительно не удовлетворяет! Никоим образом, — повторил он. — Не хотите еще чашку кофе?
— Нет, спасибо.
— Что «спасибо»? Пейте, не стесняйтесь. Вы ведь человек холостой, питаетесь в столовой, а это чудный домашний кофе.
— Большое спасибо, — сказал Карабаш. — Но мне надо идти.
Он был достаточно чуток, чтобы понять: взаимной симпатии не возникнет и после второй чашки. «Тут дело нечисто, — подумал Карабаш. — Тот парень, который изобрел что-то для саксаула, намекал на Кинзерского и Валерию. Наплевать. Тем хуже для Кинзерского».
Они простились подчеркнуто вежливо и даже щелкнули каблуками, пожимая друг другу руки. И Карабаш почувствовал, что поджарый доктор наук в коротких штанах собрал все силы, чтобы пожать его руку как можно крепче. Карабаш пришел домой огорченный — не тайной недоброжелательностью Кинзерского и не его намеками, говорившими о том, что ему нечто известно, а тем, что Валерия приедет не скоро.
«Впрочем, он мог и наврать нарочно», — подумал Карабаш.
Валерия приехала через два дня.
Это было время, битком набитое делами, штопали дыры, наделанные «афганцем», начинали окольцовку озер и вводили бульдозеры. Карабаш метался по трассе. После приезда Валерии они виделись дважды и сегодня должны были встретиться в третий раз.
Было уже восемь часов вечера. Не позже девяти он должен был приехать на участок гидромеханизации, чтобы застать там Чарлиева. Карабаш заставлял себя думать о предстоящем разговоре с Чарлиевым — важном разговоре, касавшемся заполнения водою озер, но у него ничего не получалось, потому что мысленно он все время видел Валерию, и он не мог видеть одно, а думать о другом, и волновался все сильнее, и даже погасил свет и вышел на улицу.
В темноте он услышал хрустящие по песку, быстрые шаги. Он оставил дверь открытой и вернулся в комнату.
— Алеша, почему здесь машина? — спросила она задыхающимся шепотом.
— Я должен ехать к Чарлиеву, — сказал Карабаш.
— Сейчас?
— Мы поедем вместе.
— Сейчас?
— Ну, не сразу. Но скоро…
Повернувшись, она затворила дверь и накинула крючок.
Они обнялись посреди комнаты, и он слышал, как стучит ее сердце, потому что она бежала, и волосы ее были сухие и горячие, и еще пахли пустыней, и слегка шевелились от своей легкости и сухости, щекоча лицо, хотя в комнате не было никакого ветра. Не разжимая рук, они сели на койку, кошма с которой была снята и лежала на полу.
— Хорошо, что нет света, я такая страшная, грязная. Они не успели приготовить горячей воды, а я не стала ждать.
— И хорошо.
— У нас мало времени?
— Мало.
Он почувствовал, что руки, обнимавшие его, ослабли и ее губы уклоняются от его губ. И щеки ее стали влажными.
— Что с тобой? — спросил он.
— Я так рвалась к тебе из Ашхабада, поссорилась со всеми, чтобы уехать скорее. И мы совсем не встречаемся. То у тебя собрание, то ты на трассе, то еще что-нибудь. Алеша, я не знаю… Я не могу так…
— И я не могу. Знаешь, как я ждал тебя? Я просто с ума сходил, чуть не взял билет на самолет…
— Да, а когда я приехала…
— А что я могу поделать?
— Не ехать сейчас, например.
— Нет. Мы поедем потихоньку…
— Алешка, я так устала! Ведь целый день на жаре и в «поле». Тебе не жалко меня?
— Мы поедем потихоньку и будем разговаривать всю ночь. Ты можешь спать. Мы будем одни. Понимаешь? Совсем одни. — Он целовал ее мокрые глаза и губы, и она больше не отклоняла лица, и губы ее снова открывались навстречу, и он чувствовал сквозь свою рубашку, как дрожат и горят ее руки. «Мы поедем потом?» — спросила она чуть слышно. «Потом. Ты согласна?» — «Я согласна — потом…»
Она всегда говорила то, что думает, и всегда была естественна. Каждое ее движение было естественно, и каждое слово, и когда она говорила шепотом, и сжимала зубы, и плакала, — значит, она не могла иначе, потому что она была естественна во всем, и поэтому с ней было легко. Она не мазала лица, чтобы казаться красивее. И кожа у нее была гладкая и пахла сладким, молочным запахом кожи. И волосы ее пахли душно и сухо, как должны пахнуть волосы. И губы ее пахли губами.
Все в ней было естественно. Она была настоящая и лучшая из всех, какие встречались в его жизни. Теперь он знал это твердо. С ней было легко, как ни с кем. В этом и заключается счастье быть с женщиной: чтобы было легко. И вся любовь, наверное, или то, что называется любовью, — стремление к самой высшей легкости, чтобы ничто не мешало, ничто-ничто. Чтобы никаких преград, окончательная свобода. Ведь даже между ними было что-то, о чем лучше не думать, и он не думал, он отбрасывал от себя все сложное, все тревоги, возникавшие от размышлений, и ему было легко.
Когда он открыл дверь и вышел на улицу, чтобы облиться водой, он увидел, что звезды поднялись высоко, и понял, что опоздал к Чарлиеву. И все же он решил ехать.
Они сели в кабину. Карабаш включил фары и осторожно повел газик по дороге из лагеря на Сагамет. Никто их не окликнул, хотя какие-то люди ходили в темноте и разговаривали, и только одна собака лениво залаяла и немного пробежала за ними, когда они проехали последний дом.
Карабаш держал руль левой рукой, а правой обнимал за плечи Валерию, и так они ехали до тех пор, пока дорога не стала нырять и пришлось взять руль обеими руками. Некоторое время они ехали молча, и он решил, что Валерия задремала. Он чувствовал ее неподвижное, теплое тело рядом с собой. Ее голова лежала почти невесомо у него на плече.
Ему было необыкновенно легко. Никогда в жизни не было так легко, как в эту ночь.
Валерия вздохнула, и он услышал ее голос — нет, она не спала, — быстрый, тихий, почти невнятный голос, каким молятся или разговаривают с собой:
— Господи, как хорошо… И неужели скоро все кончится? Я не увижу тебя даже так…
— О чем ты?
— Алеша, мы заканчиваем здесь все работы. Неизвестно, оставят ли нас на второй год. Ты бы хотел?
— А куда вас направят?
— Неизвестно. Кинзерский сказал мне сегодня: «Скоро ваша пастораль будет нарушена». Несчастный старый дурак! Алеша, ты мне не ответил.
— Что?
— Ты хочешь, чтоб мы остались здесь на второй год?
— По-моему, это глупый вопрос.
— Нет, это не глупый вопрос. — Она слегка отодвинулась. — Иногда я верю, что ты любишь меня, что для тебя все это не просто приключение в каракумских песках — «там, с одной биологичкой». А иногда у тебя бывает такой холодный, официальный голос и взгляд, и мы не встречаемся по четыре, по пять дней, и потом — ты мне прислал всего два письма, а я каждый день ходила на почтамт, иногда даже утром и вечером. И вот я начинаю терзаться. Иногда просто жить не хочется…
— Нет, ты глупая. Неужели ты не чувствуешь? — Он снова обнял ее одной рукой и придвинул к себе. — Я не знаю, может быть, любят иначе. Ты для меня лучше всех, вот и все.
— И вот я терзаюсь и думаю, — продолжала она, — конечно, думаю, я старше его на три года, у меня семья, сыну шесть лет… Чего я хочу? Что я требую? Что у нас может быть, кроме вот этого мимолетного, этой ночной пустыни, каких-то сумасшедших поездок…
— Ну, перестань. Я прошу.
— Хорошо.
— И разве это плохо? — спросил он.
— Ой, Алешенька! Так хорошо… — Она прижалась к нему и подняла лицо, и он поцеловал ее в губы, уже холодные, потому что в воздухе стало прохладно.
Они ехали быстро, в кабину залетал ветер. Слева была дамба готового участка, там была полная тьма, никаких работ больше не производилось. Машины и люди ушли оттуда. Если сейчас остановиться и вылезти из машины — глухая пустыня, ни одного звука, ни одного огонька кругом.
Дорога вдоль дамбы шла довольно ровная, и через четверть часа газик подъехал к лагерю Чарлиева.
Валерия осталась дремать в кабине, а Карабаш вышел. В нескольких палатках и в большом бараке, где помещалась контора, горел свет. Какие-то люди сидели у костра и пили чай. Из металлических кружек шел пар. Карабаш услышал запах густого чая.
— Здравствуйте, — сказал Карабаш. — А где Чарлиев?
— На водокачку уехал, — сказал один из сидевших у костра.
Другой сказал:
— Садитесь, товарищ Карабаш, пошуруйте чайку.
— Да мне некогда, — сказал Карабаш и все же присел на корточки. — Давно он уехал?
— С полчаса так.
— У кого есть папиросы, ребята?
Несколько человек протянули Карабашу портсигары и пачки. Он взял пять папирос, положил их в карман рубашки и встал.
— Спасибо. Поехал.
— У нас тут, знаете, спор, товарищ Карабаш, — сказал парень, предлагавший чайку. — Тут львы водятся?
— Нет, — сказал Карабаш.
— А тигры?
— Тоже нет. В горах, говорят, попадаются, и то редко. И то не тигры, а барсы.
— А я что говорил? — сказал кто-то радостно и засмеялся. Зубы у него были розовые и белки глаз тоже. У всех, кто сидел у костра, белки глаз были розовые. Тот, кто засмеялся, стал громко, хлюпая губами, пить чай. Четверо других молча смотрели в огонь.
Пронзительно, сладко и сухо пах горящий саксаул, и от этого запаха и дыма Карабаш снова почувствовал удивительную легкость, и на глазах его почему-то выступили слезы, и он сказал:
— А может, и водятся львы. Я ведь не профессор. — Он постоял еще немного. — Ну, я пошел, ребята. Загорайте.
Газик стоял в темноте с выключенными фарами, и Карабаш подумал, что Валерия спит в кабине. Садясь за руль, он старался все делать тихо. Но Валерия не спала и спросила, почему он вернулся так скоро. Он сказал, что надо ехать на водокачку, Чарлиев там, это километров шесть отсюда.
Было около часа ночи. Дорога пошла вправо, в сторону от трассы. Она была отлично видна под светом фар: раскрошенные колесами ветви саксаула и даже следы от покрышек. Привлеченные светом, на дорогу выскакивали песчанки и, пробежав несколько метров впереди радиатора, исчезали внезапно.
— Значит, Кинзерский в курсе наших дел? — спросил Карабаш.
— Нет, по-моему. — Она ответила не совсем уверенно. — Он ужасно подозрительный. Всех подозревает, а меня особенно.
— Почему тебя особенно?
— Потому что я ему нравлюсь.
— А! Я сразу понял: тут дело нечисто.
— Алешенька, к нему ты можешь не ревновать. Это исключено.
— Но что-то было?
— Нет.
— Совсем ничего?
— В общем — ничего. Но я была на грани. — Валерия засмеялась и, прижавшись к Карабашу, быстро поцеловала его в щеку. — Правда, Алешка, я чуть не изменила мужу с Кинзерским! Сейчас мне это кажется диким, а тогда — два года назад, в Дарганжике, — я так ненавидела мужа, что была готова это сделать. Просто ему назло. Кинзерский влюбился по-настоящему, оказывал всякие знаки внимания, причем ни от кого не скрывая: вся экспедиция знала, что начальник «присох». Его жена умерла пять лет назад, и он говорил, что ни на одну женщину не мог смотреть, я была первая…
— На кого он мог смотреть?
— Да. Но мне чего-то не хватало, чтоб он понравился до конца, — понимаешь? — хотя я и уважала его, потому что он умный, знающий и вообще неплохой человек. Это было как с кашей геркулес в детстве. Я знала, что это очень здоровая, полезная каша и даже сладкая — мама сыпала в нее много сахару, — и все же она стояла у меня поперек горла. Однажды, когда у нас был с Кинзерским решительный разговор, я ему рассказала про кашу.
— Не надо обижать старичков.
— Он не обиделся, а засмеялся. И сказал, что самое сильное мое качество — откровенность. В нем почему-то все время была уверенность, что он в конечном счете победит. Но он не победил.
— Нет?
— Нет, Алеша.
— Бедняга! — Карабаш рассмеялся, потому что он знал, что Валерия говорит правду, и обрадовался.
— Какое счастье, что я тогда остановилась! Ведь я встретила тебя…
— А ко мне ты пришла тоже кому-то назло?
— Нет. — Помолчав, она сказала серьезно: — Знаешь, почему нет? Потому что в последний год у меня не было никакой ненависти к Александру. Все исчезло. Не осталось никаких чувств: ни добрых, ни злых. Это странно и, может, даже безнравственно, но я чувствую себя свободной женщиной…
Карабаш притормозил, и газик стал вперевалку спускаться по склону бархана. Когда спуск окончился, Карабаш выключил зажигание, и газик остановился.
— Ты уже не свободная женщина, — сказал Карабаш.
Они сидели обнявшись в темной кабине и целовались. И потом, когда стало неудобно и тесно, они вышли и сели на песок. Песок затвердел к ночи. Он был остывший и жесткий. Сначала было прохладно, и они старались согреть друг друга, а потом стало жарко, очень жарко, так, как бывало днем, и песок стал мягкий и на нем было чудесно лежать, отдыхая и дыша его чистым, кремнистым запахом и глядя в небо. Ярко горели звезды. Их было очень много.
Карабаш подумал, что он уже не застанет Чарлиева, и это неважно, потому что это не главное, а главное — вот этот чистый, кремнистый запах песка и звезды, которых было так много. Они окружали со всех сторон, и от них рябило в глазах. Они были подобны мерцающей и бесконечно глубокой стене.
«Выше этого ничего нет и не будет, — подумал Карабаш. — Песок и звезды. Конец и начало всего».
— Зачем мне Чарлиев? — сказал он вслух.
— Алеша, люби меня всегда, — попросила она тихо.
— Почему так жалобно?
— Нет, я просто подумала… Нас ничто не связывает, кроме любви, ведь это так хрупко…
— Ничто другое и не должно связывать людей. Разве нет?
— Да…
Он встал и протянул обе руки. Она взяла его за руки, продолжая сидеть на песке. Тогда он нагнулся и поднял ее и понес к машине. Она была тяжелая, он шел, напрягая все силы.
Потом, включив фары, он побежал вперед, чтобы отыскать поворот на водокачку. Где-то за спуском должен был быть поворот. Увидев столб с указателем, Карабаш вернулся обратно, и газик медленно тронулся, доехал до столба и повернул налево.
В воздухе запахло водой.
Когда подъехали, Валерия снова осталась в машине, а Карабаш вылез и, нетвердо шагая в темноте, прошел к деревянному бараку, стоявшему рядом с кирпичным зданием водокачки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51