А я мог бы играть главную роль в жизни того же Миши Косицына, если бы иначе относился к нему. Вернее, к себе. И женщина сумела бы по мне заплакать. А почему нет? У меня хороший характер, я ни от кого ничего не требую, и со мной легко.
Я ничего не требую, потому что сам ни в кого и ни во что себя не вкладываю. А "где ничто не положено - нечего взять".
- Пойдем, - сказал я Гелане. - Я тебя домой отвезу.
Мы шли по улице. Она плакала так, чтобы этого никто не заметил.
- На! - Я протянул ей носовой платок. - И не реви. Люди подумают, что это я виноват.
Гелана взяла платок и сказала:
- Я выстираю и верну. - Гулко высморкалась, добавила: - Только не вздумайте меня жалеть...
- А я и не жалею, - сказал я.
Дориан стоял под вывеской "Галантерея. Трикотаж", как мы условились, и ждал меня. Вернее, не меня, а свои ключи.
Мне не хотелось возвращать ключи при Гелане и не хотелось, чтобы он видел ее заплаканной.
- Подожди здесь. - Я оставил ее возле газетного киоска. - Только стой на месте и не двигайся. Я сейчас.
Дориан скакал с одной ноги на другую - то ли развлекался, как умел, а может, грелся подобным образом. Увидев меня, перестал скакать, встал на обе ноги.
- Порядок? - участливо спросил Дориан.
- Порядок, - сказал я и отдал ему ключи.
БУДЕТ ДРУГОЕ ЛЕТО
Вечером мне позвонила из Ленинграда Майка и спросила:
- Ты на свадьбу ко мне приедешь?
- У меня разлад мечты с действительностью, - сказала я.
- Что?!
- Я хотела бы подарить тебе шубу, а могу только зубную щетку.
- Привези щетку, у моей как раз отломилась ручка.
Я представила себе, как приеду в Ленинград, как мне удивятся и обрадуются.
- Если тебя не будет... - у Майки ослаб голос.
- Не реви, - посоветовала я. - У тебя только три минуты.
- А приедешь?
- Приеду.
Утром я провожаю своего брата Борьку на работу.
Сижу, подпершись ладошкой, гляжу, как он ест и пьет.
Глаза у Борьки синие, как у мамы, выразительные. Они могут выражать все, что угодно, но Борька этим преимуществом не пользуется и ничего своими глазами не выражает. Ест сырок, помахивая вилкой.
Мой брат - раб своего организма. Когда он хочет есть или спать, ему не до духовных ценностей.
- Вкусно? - спрашиваю я.
- Резина, - говорит Борька и принимается за другой сырок.
Уходя, он пересчитывает мелочь.
- Тебе оставить?
- У меня есть.
- Я оставлю двадцать копеек, - великодушно решает Борька и уходит, щелкнув замком.
Итак, у меня двадцать копеек. На них я должна пообедать, съездить в редакцию, купить Майке подарок и взять билет на Ленинград.
Раньше, когда была жива мама, она беспокоилась о Борьке, потому что он рос слабый и болезненный. Сейчас о нем беспокоюсь я, и Борька не представляет, что можно беспокоиться еще о ком-нибудь, кроме него.
Я сижу и думаю, где достать денег: во-первых, у кого они есть; во-вторых, кто их даст. Можно взять у Татьяны, соседки справа. У нее есть, и она даст, но на это уйдет два часа.
Татьяна - борец за правду. Она все время решает со мной общечеловеческие вопросы, при этом крепко держит за рукав, чтобы я не убежала.
Поначалу ее интересовало - отчего врачи, несмотря на ответственную работу, получают маленькую зарплату.
Сейчас, когда зарплату врачам повысили, мою соседку заинтересовал вопрос о человеческой неблагодарности: почему люди часто не помнят хорошего и на добро отвечают злом.
Я каждый раз не знаю, почему это происходит, и каждый раз коченею от тоски.
Я иду за деньгами к Игорю - соседу напротив. Игорь закончил станкостроительный институт и работает в журнале "Крокодил", помещает в нем карикатуры и изошутки.
Когда была кампания против взяточничества, Игорь рисовал краснорожего взяточника. Когда стоял вопрос, чтобы не скармливали хлеб свиньям, он рисовал краснорожего мужика, который сыплет свиньям крендели и булки.
- Привет! - весело говорю я.
Игорь поднимает встревоженные глаза.
- Сколько тебе?
- Тридцать рублей.
- И все?
- Все.
Игорь радостно подхватывается, приносит мне деньги.
Видно, боялся, что попрошу тысячу.
- Ты думал, я больше попрошу?
- Кто тебя знает. - Игорь снова усаживается за стол.
- С твоим-то размахом.
Все думают обо мне, будто я живу с размахом.
У меня в руках две бумажки, двадцать пять рублей и пять. Теперь я реально чувствую, что уеду сегодня в Ленинград.
- Ну как? - спрашиваю...
Игорь пожимает плечами и бровями.
Ему понятно, о чем я спрашиваю, а мне понятно, что он отвечает: уже два года он собирается жениться и все прикидывает, что он от этого потеряет, а что приобретет.
- Брось, - говорю я, - не рассчитывай. Все равно всего не учтешь.
Возвращаюсь в свою комнату. С порога слышу телефонный звонок. Бегу, опрокидывая стулья. Сдергиваю трубку.
- Да!
- С вами говорит Дин Рид.
- Что тебе надо? - Я вдруг чувствую усталость, сажусь на стул.
- Выходи за меня замуж!
Я уже поняла, что звонит не Дин Рид, а Сашка Климов, и поняла, что американский певец сейчас в Москве на гастролях.
Сашка держит меня в курсе всех событий: когда было перешито сердце, Сашка тут же позвонил, представился Кристианом Барнардом и спросил - не хочу ли я за него замуж?
Сашка влюблен в меня. Об этом известно всему курсу. И мне известно. Прежде мне это нравилось, сейчас раздражает.
- Сашка, - говорю, - зайди в деканат, скажи, что меня неделю не будет.
- А где ты будешь неделю?
- Я уезжаю в Ленинград на свадьбу.
- Неуважительная причина, - замечает Сашка. Он ведет на курсе профсоюзную работу, знает законы.
- Тогда скажи - на похороны.
- На чьи?
Я перетряхиваю в голове всех родственников. К родственникам я не привязана, но смерти им не желаю.
- Почему свадьба - не причина? - торгуюсь я.
- Ведь свадьба не твоя.
- Похороны тоже не мои.
Странное депо, чем бы ни начинался наш с Сашкой разговор, кончается обязательно тем, что мы ссоримся.
- При чем тут я? - раздражается Сашка. - Не я ведь придумываю порядки...
Я бросаю трубку. Сашка действительно ни при чем, и порядки ни при чем. Просто я жду, что позвонит другой человек, а он не звонит.
Я иду в парикмахерскую. Хочу сделать прическу, чтобы нравиться.
В парикмахерской очередь. Все хотят нравиться. Все ждут мастера Зою. Мне безразлично, у кого причесываться, я потом все равно переделаю по-своему.
Я сижу в кресле перед высоким зеркалом, вижу в нем себя и парикмахершу. Парикмахерша тоже смотрит в зеркало, видит в нем только себя. По выражению ее лица ясно - она очень довольна тем, что видит. Бигуди кладет редко и неровно, но я стесняюсь сказать об этом. Я понимаю, что посажена в кресло из милости и вообще, по сравнению с парикмахершей, ничего не стою.
- Сушиться сорок минут, - предупреждает парикмахерша. Я понимаю, что на эти сорок минут у нее планы и чтобы я не вздумала соваться со своими.
Под феном душно, но я не обращаю внимания. Я сочиняю стихи. Это мое основное занятие в жизни. В перерыве между стихами я учусь в институте. Как говорит Борька - учусь на врача. Я вообще люблю участвовать в жизни других людей: сватать, советовать, лечить. Лечить мне пока не приходилось, а сватать и советовать - довольно часто. Пока от этого у меня одни неприятности.
Помогать людям - своеобразный эгоизм. Я не знаю кому это больше нужно - людям или мне. Наверное, обеим сторонам.
Сочинять стихи, навязывать свое "я" - тоже своеобразный эгоизм. Но здесь это нужно только мне. Людям это безразлично. Они даже не знают об этом.
Качества своих стихов я пока не уяснила. В редакциях говорят "хорошие", но печатать не берут. Наверное, боятся, что не сумеют поддерживать журнал на уровне моих стихов.
Через сорок минут я возвращаюсь в кресло.
- Вам с начесом? - строго спрашивает парикмахерша.
- Так и так... - осмелев, я делаю вокруг головы несколько жестов.
- Я так не знаю, - одергивает меня парикмахерша.
- Делайте, как знаете.
Парикмахерша делает, как знает. Я бормочу благодарные слова и, оставив чаевые, иду в гардероб Там достаю расческу и начинаю раздирать дремучий начес.
Очередь смотрит с интересом. Предусмотрительная очередь ждет Зою, у которой обеденный перерыв.
Зоя беседует с кассиршей, при этом ест калорийную булочку, запивая молоком из бутылки. На ее месте я поставила бы на столик бутылку, положила булочку и со всех ног бросилась на "Мосфильм" сниматься в главной роли.
Никогда не видела таких редкостно красивых девушек. Зоя поставила на столик бутылку, положила булочку и подошла ко мне. Вытащив из кармана металлическую расческу, стала укладывать мои волосы сзади и сбоку Я смотрела в зеркало на нее, она - на мои волосы Они лежали небрежно и точно как на портретах из польского журнала "Экран"
- Спасибо, - сказала я.
- Пожалуйста, - ответила Зоя и спрятала расческу. Иду по коридору редакции, читаю таблички на дверях: "Главный редактор" Это не то, вернее, то, но он меня не звал. "Литературный консультант Трофимов С А." Этот меня звал.
Я открываю дверь, но Трофимова не вижу, а вижу двух мальчишек, которые сидят на диване и беседуют Один из них бородат, другой в женской кофте крупной вязки. Молодые дарования.
- Проходите, - приглашают дарования, - садитесь. Трофимов сейчас придет.
Я прохожу и сажусь, но не на диван, а на стул. Отвернувшись, гляжу в окно, вижу в стекле контуры своей головы и плеч.
Вошел Трофимов, стал беседовать с мальчишками, а я вытащила из портфеля "Правду", стала читать заголовки. Я читала заголовки, чтобы куда-нибудь деть глаза.
Мальчишки ушли. Трофимов стал смотреть на меня, потом сказал с каким-то даже ужасом:
- Как вы талантливы...
Это было подозрительно хорошее начало. Я опустила глаза, ждала, когда он скажет: "Хорошо, но мы не напечатаем"
- Очень интересно, - сказал Трофимов, - но мы не можем напечатать...
Больше ждать было нечего.
- Почему? - Я посмотрела ему в лицо. Увидела длинное расстояние от носа до верхней губы. Удобно бриться.
- Маленькие проблемы.
- Маленькие - это тоже большие.
Трофимов развел руками.
- Непонятно, где живет ваш герой.
- Мой герой влюблен, - сказала я, - а влюбленные везде примерно одинаковые.
Трофимов щелкнул языком, как Мастрояни в фильме "Развод по-итальянски", и стал смотреть в окно.
В литературных консультациях почему-то никогда не работают настоящие поэты. Наверное, потому, что им некогда.
Из редакции я еду на Ленинградский вокзал. Сейчас куплю билет и ночью уеду в Ленинград.
У каждого живущего на земле есть такое место, где ему всего уютнее. Мое место - Ленинград.
Здесь я родилась. На Васильевском острове мой дом, из которого я каждое утро, опаздывая, выбегала в школу Мама высовывалась в форточку и кричала вслед: "Не беги!" - боялась, что я вспотею и простужусь. А когда я возвращалась обратно, мама звала: "Иди скорее!" - боялась, простынет обед. Мама всегда чего-то боялась.
В Ленинграде живет моя подружка Майка. Дружба у нас чисто женская. Самым большим праздником в Майкиной жизни были те дни, когда я получала двойку А так как Майка училась хуже, то у меня таких праздников было больше.
В Ленинграде я пережила свою первую любовь. Мне было 12 лет, а ему 13. Его звали во дворе "Пони" за маленькое туловище и большую голову.
Может быть, существуют более яркая первая любовь и более искренняя первая дружба, но других первых у меня не было. Все, что было потом, второе.
Я люблю "Медного всадника" и решетку Летнего - куда приводят туристов. Люблю обшарпанную Выборгскую сторону. Мне нравится просто бродить по улицам, я узнаю их и не узнаю. От этого мне грустно и хочется жить лучше, ярче, чем я живу сейчас.
Я иду к вокзалу и улыбаюсь. Представляю, как вбегу в темный, пахнущий кошками Майкин подъезд. Как мне откроют дверь, шумно удивятся и шумно обрадуются. Как будут кормить меня, поить и смотреть с восхищением.
А я в этих взглядах почувствую себя легко и блаженно, будто в теплой ванне. Захмелевшая, буду рассказывать о себе в Москве: как живу на Борькину зарплату, как меня не печатают, как схожу с ума по женатому человеку. А все будут слушать, смеяться и завидовать. Им тоже вдруг захочется есть плавленые сырки, захочется бесперспективной любви.
Я подхожу к вокзалу и улыбаюсь.
Неожиданно, как из карточной колоды, передо мной возникает цыганка темнолицая, с плохими зубами. Не Кармен.
- Зачем спешишь, красавица? У тебя не будет дальняя дорога...
- Почему? - я с удивлением смотрю в ее круглые глаза с черными точечками у зрачков.
Цыганка быстро отводит меня к вокзальной стене, начинает торопливо говорить насчет того, что я простая и нехитрая - от этого у меня все неприятности. Я слушаю, морщась от напряжения, не могу разобрать половины слов. Говорит она без пауз и без интонаций, с каким-то неясным акцентом, и такое впечатление, что сама не понимает, о чем говорит.
- Что, что? - переспрашиваю я.
- У тебя деньги есть? - раздельно интересуется цыганка, хотя перед этим говорила явно другой текст. Я достаю из кармана мелочь.
- Не жалко?
Я на минуту задумываюсь, потом трясу головой. Не жалко.
Какие могут быть разговоры, если за несколько медяков получу профессиональную информацию что у меня было, что будет, чем сердце успокоится.
Цыганка начинает что-то бормотать Я жду Вижу еще нескольких представительниц вольнолюбивого племени, худых от подвижного образа жизни Бродят в платках и длинных юбках, ищут другую такую дуру, как я.
Воспользовавшись моей задумчивостью, цыганка дергает меня за челку, выдирает оттуда несколько волосков, начинает дуть на них. Потом спрашивает:
- Кого тебе показать, врага или короля?
Я думаю: враги у меня несерьезные, а короля хорошо бы знать в лицо, чтобы не пропустить при встрече. Не принять за кого-нибудь попроще.
- Короля!
Цыганка делает внезапный мистический жест, и я вижу в ее сухой руке маленькое зеркальце, какое продают обычно в "Галантерее" за 30 копеек. Это зеркальце на уровне моего лица, я заглядываю туда и вижу свой нос, рот и угол щеки.
Короля я там не увидела. Собралась было удивиться вслух, но у цыганки была своя программа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85