Качество, в восторге 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Он прислонился спиной к правому дверному косяку и съехал вниз, скользя по косяку спиной.
Он рассчитывал посидеть на корточках для разнообразия жизни. Но не удержался, повалился спиной на дверь.
Дверь поехала, Дюк поехал вместе с дверью, и в результате получилось, что его голова и туловище оказались лежащими в кабинете, а ноги остались в приемной, и он был похож на труп, вывалившийся из чулана.
В этом лежачем положении Дюк сумел рассмотреть, что в кабинете двое: Еж и еще один, похожий на бывшего спортсмена, вышедшего в тираж по возрасту.
- Что это? - испугался спортсмен.
- Это мое, - смутился Еж.
Дюк тем временем поднялся на ноги, и спортсмен получил возможность рассмотреть Дюка в вертикальном положении - узкого в кости, с круглыми перепуганными глазами, с вихром на макушке. Спортсмен смотрел на мальчика дольше, чем принято в таких случаях. Потом почему-то расстроился и сказал Ежу:
- Ну вот что! Пишите заявление по собственному желанию, и чтобы в торговле я вас больше не видел. Чтобы вами не пахло. Ясно вам?
Говорил он грубо, но Еж почему-то обрадовался, у него даже глаза вытаращились от счастья.
- Спасибо! - с чувством вякнул Еж.
- Меня благодарить не надо! - запретил спортсмен. - Мне вас не жалко. Мне детей ваших жалко. Хочется думать, что яблоко от яблони далеко падает. Идите!
Еж стоял, парализованный счастьем. Дюк тоже не двигался.
- Иди, иди, - мягко предложил спортсмен Дюку. - И папашу своего забирай...
Спустились по лестнице, не глядя друг на друга. Молча взяли пальто у гардеробщика.
Вышли на улицу.
- "Не пахло"... - обиженно передразнил Еж. - Да я и сам к этим магазинам на пушечный выстрел не подойду. Плевал я на них с высокой колокольни! А еще лучше - с низкой, чтобы плевок быстрее долетел. На этой мебели посидишь, людей начинаешь ненавидеть. Стая... Да и то в стае свои законы. Вот волки, например... Да что мы здесь стоим? - спохватился Еж. - Пойдем выпьем!
Они перешли дорогу, влекомые вывеской "Гриль-бар".
В баре почти пусто. За столиками в пальто сидели редкие пары. Играла тихая музыка.
- Есть хочешь? - спросил Еж.
- Сейчас нет, - ответил Дюк.
Он хотел, потом перехотел и только чувствовал в теле общую нудность.
Еж принес бутылку коньяка с большим количеством звездочек и лимон, нарезанный кружками.
Разлил коньяк по стаканам, себе полный, Дюку - половину.
- Тебя как зовут? - спросил Еж.
- Саша, - вспомнил Дюк.
- Ну, Саша, - Еж поднял стакан. - За успех мероприятия!
Дюк широко глотнул. Закусил. Ему стало пронзительно от коньяка и кисло от лимона.
Еж выпил. Скрючил лицо, как резиновая кукла, сбив нос и рот в одну кучу. Потом вернул все на свои места.
- Жаль, что меня не посадили, - сказал он.
- Куда? - не понял Дюк.
- В тюрьму, - просто ответил Еж, размыкая лимонное кольцо в лимонную прямую. - Скрыться бы от них ото всех. Поменять обстановку. В тюрьме, если хочешь знать, тоже жить можно. Главное, знаешь что?
- Нет, не знаю.
- Главное - остаться человеком. Я помню, после войны пленные немцы дома строили. На совесть. Я спрашиваю одного: "Ты чего стараешься?" А он мне: "Хочу домой вернуться немцем". Понимаешь?
Дюк внимательно слушал Ежа, но проблемы немца были далеки от его собственных проблем.
- Вы мне "Тауэр" обещали, - намекнул Дюк.
- Приходи и бери, - согласился Еж.
- Так нету же, - растерялся Дюк.
- На базе нету, а у меня на складе есть. Один. Бракованный. Стекло треснуло. Но стекло заменить - пара пустяков. Мои ребята и заменят.
Еж посмотрел на часы и сказал:
- Сегодня я уже не вернусь. Давай завтра. С утра. Ты сам придешь? Или пришлешь?
- Пришлю, - важно ответил Дюк.
- Я его грузину одному обещал. Но отдам тебе.
- Спасибо, - поблагодарил Дюк.
- Тебе спасибо. То, что ты сделал, дороже денег. Ты в самом деле счастье приносишь?
- Всем, кроме себя, - сказал Дюк.
- Это понятно, - поверил Еж.
- Почему понятно?
- Или себе за счет других, или другим за счет себя, - объяснил Еж.
- А вместе не бывает?
- Может быть, бывает. Но у меня не получается.
- А вы - себе за счет других? - поинтересовался Дюк.
- Я не себе. В том-то и дело. Что мне надо? - Еж прижал к груди обе лапки. - Мне ничего не надо. Я старый человек. Все для них! И хоть бы раз они спросили: "Папа, как ты себя чувствуешь?" Я не стал бы жаловаться. Но спросить-то можно... Поинтересоваться отцом родным...
Дюку стало обидно за Ежа, и он спросил:
- А как вы себя чувствуете?
- Плохо! - Еж подпер усеченной лапкой свою крупную голову и устремил грустный умный взгляд в лесное пространство. - Из меня азарт ушел. Скучно мне! Скучно!
Смысла не нахожу. В чем смысл?
- Не знаю, - сказал Дюк.
- И я не знаю, - сознался Еж. - Раньше думал: дети растут. Для них. Теперь выросли, и я вижу: это вовсе не мои дети. Просто отдельные люди. Сами по себе. Я - отдельный человек. Сам по себе. Я для них интересен только как источник дохода. И больше ничего.
Дюк вспомнил маму и сказал:
- Это нехорошо со стороны ваших детей.
- Нормально, - грустно возразил Еж. - Если бы дети исполняли все надежды, которые на них возлагают родители, мир стал бы идеален... А он как был несовершенным со времен Христа, так и остался.
- А что же делать? - настороженно спросил Дюк.
- Ничего не делать. Жить. Во всех обстоятельствах оставаться человеком. Как пленный немец. Все мы, в общем, в плену: у денег, у болезней, у желаний, у возраста, у любви и смерти. А... - Еж махнул рукой. - Пойдем, я тебя домой отвезу.
- Я сам доберусь. Спасибо, - поблагодарил Дюк.
Он устал от Ежа так, будто бесконечно долго ехал с ним в одном лифте. Хотелось остаться одному и думать о чем захочется. А если не захочется, то не думать вообще.
Добирался он три часа. Как до другого города.
В метро Дюк заснул и проснулся на станции "Преображенская" оттого, что женщина, работник метро, постучала его по плечу.
Дюк вышел из вагона, пересел в поезд, идущий в противоположном направлении, и его понесло через весь город до следующей пересадки. Дюк сидел, свесив голову, которая почему-то не держалась на шее, а моталась по груди, как футбольный мяч по полю. И ему казалось: он никогда не доберется до цели, а всегда теперь будет грохотать в трубах.
Наконец он все же добрался до своей лестничной площадки. Позвонил к тете Зине и сообщил необходимое: куда прийти и когда прийти. Дюк чувствовал себя, как после сильного отравления. И ему было безразлично все: и собственная победа, и тети Зинина реакция. Но реакция была неожиданной.
- А ковер? - спросила тетя Зина.
- Что "ковер"? - не понял Дюк.
- К мебели, - объявила тетя Зина.
Она, видимо, решила, что Дюк действительно "навроде золотой рыбки", а рыбке ничего не составляет достать новое корыто и новые хоромы.
- Это я не знаю, - сухо ответил Дюк. - Это без меня.
Его тошнило ото всего на свете, и от тети Зины в том числе.
- Я щас, - пообещала тетя Зина и заперебирала короткими устойчивыми ногами, унося в перспективу свой зад, похожий на пристегнутый к спине телевизор. Тут же вернулась и сунула Дюку десятку, сложенную пополам.
- Что это? - не понял Дюк.
- Возьми, возьми... Купишь себе что-нибудь.
- А что можно купить на десятку? - простодушно удивился Дюк. - Лучше купите себе... туалетной бумаги, например. На год хватит. Если экономно...
Он сунул деньги обратно в пухлую руку тети Зины и пошел к своей двери. Достал ключи.
Тетя Зина наблюдала, как он орудует ключом. Потом сказала:
- Грубый ты стал, Саша. Невоспитанный. Чувствуется, что без отца растешь. Безотцовщина...
Дюк скрылся за дверью.
Лоб стал холодным. К горлу подкатило. Он пошел в уборную, наклонился и исторг из себя остатки коньяка, гарнитур "Тауэр", десятку и безотцовщину.
Стало полегче, но ноги не держали.
Переместился в ванную. Встретил в зеркале свое лицо - совершенно зеленое, как лист молодого июньского салата. Потом пошел в комнату и лег на диван зеленым лицом вниз.
После уроков к Дюку подошел Хонин и сказал:
- У меня к тебе дело.
- Нет! - отрезал Дюк.
- Почему? - удивился Хонин. - У тебя же мамаша уехала.
Мама действительно уехала на экскурсию в Ленинград. У них в вычислительном центре хорошо работал местком, и они каждый год куда-нибудь выезжали. Но при чем здесь мамаша?
- А что ты хотел? - спросил Дюк.
- Собраться на сабантуй, - предложил Хонин. - Маг Светкин. Кассеты Сережкины. Хата твоя.
- Пожалуйста, - обрадовался Дюк.
Его никогда прежде не включали в сабантуй: во-первых, троечник и двоечник, что не престижно. Во-вторых, маленького роста, что не красиво. Унижение для компании.
- Можно бы у Светки на даче собраться. Так туда пилить - два часа в один конец.
- Пожалуйста, - готовностью подтвердил Дюк. - Я же сказал...
Вернувшись из школы домой и войдя в квартиру, Дюк оглядел свое жилье как бы посторонним критическим взглядом. Взглядом Лариски, например.
У Лариски в доме хрусталя и фарфора - как в комиссионном на Арбате. Дюк просто варежку отвесил, когда пришел к ним в первый раз. Внутри серванта из фарфора была разыграна целая сцена: кавалер с косичкой в зеленом камзоле хватал за ручку барышню в парике и в бесчисленных юбках. Действие происходило на лужайке, там цвели фарфоровые цветы и лаяла фарфоровая собачка. У собачки был розовый язычок, а у цветов можно было сосчитать количество лепестков и даже тычинок.
Ничего такого у Дюка не было. У них стоял диван с подломанной ножкой, которую Дюк сам бинтовал изоляционной лентой. Инвалидность дивана была незаметна, однако нельзя плюхаться на него с размаху. На креслах маленькие коврики скрывали протерую обивку. Скрывали грубую прямую бедность.
Они вовсе не были бедны. Мама работала оператором на ЭВМ - электронно-вычислительной машине. Закладывала в машину перфокарты и получала результат. И зарплату. И алименты размером в свою зарплату. Судя по алиментам, отец где-то широко процветал. Да и они с мамой жили не хуже людей. Просто мама не предрасположена к уюту. Ей почти все равно, что ее окружает. Главное, что в ней самой: какие у нее мысли и чувства. Дюка это устраивало, потому что не надо постоянно чего-то беречь и заставлять людей переодевать обувь в прихожей, как у Лариски.
Дюк подумал было - не пойти ли к ней, пока тети Зины нет дома, и не попросить ли лужайку напрокат. Но просить было противно и довольно бессмысленно. В ситуации "сабантуй" украшательство ни к чему. Все равно потушат свет и ничего не будет видно.
Дюк еще раз, более снисходительным взором, оглядел свою комнату. Над диваном акварель "Чехов, идущий по Ялте". Высокий, худой, сутулый Чехов в узком пальто и шляпе. Его слава жила отдельно от него. А вместе с ним - одиночество и туберкулез.
Дюка часто огорчало то обстоятельство, что Чехов умер задолго до его рождения и Дюк не мог приехать к нему в Ялту и сказать то, что хотелось сказать, а Чехову, возможно, хотелось услышать. И очень жаль, что нет прямой связи предков и потомков. У Дюка накопилось несколько предков, с которыми он хотел бы посоветоваться кое о чем. И их советы были бы для него решающими.
Дюк вздохнул. Взял с батареи рукав от своей детской пижамы, который выполнял роль тряпки и, в сущности, являлся ею, вытер пыль с полированных поверхностей. Потом включил пылесос и стал елозить им по ковру. Ковер посветлел, и в комнате стало свежее.
Далее Дюк отправился на кухню. Вымыл всю накопившуюся за три дня посуду; заглянул в холодильник и понял, что надо бежать в кулинарию.
В кулинарии он купил на три рубля двадцать штук пирожных со взбитыми сливками, именуемых нежным женским именем Элишка. Потом зашел в винный отдел. Встал в длинную очередь мужчин - хмурых и неухоженных, попавших под трамвай желания. На оставшиеся деньги обрел три бутылки болгарского сухого вина.
Это - первый сабантуй на его территории, и надо было соответствовать.
Гости явились в два приема. Сначала пришли ребята:
Ханин, Булеев и Сережка Кискачи.
Сережка был самый шебутной изо всего класса. От него, как от бешеной собаки, распространялось волнение и беспокойство. И казалось, если Сережка укусит - заразишься от него веселым бешенством, и никакие уколы не помогут. Он собирался поступать в эстрадно-цирковое училище на отделение, которое готовит конферансье.
Булеев - заджинсованный спортсмен. Он каждый день пробегал по десять километров вокруг микрорайона и вместе с потом выгонял из организма все отравляющие токсины. Потом вставал под душ, смывал токсины и выходил в мир - легкий и свободный. В здоровом теле жил здоровый дух, равнодушный ко всякой чепухе, вроде тщеславия и поисков себя. Зачем себя искать, когда ты уже есть.
Через полчаса пришли девочки: Кияшко, Мареева и Елисеева.
Кияшко явилась в платье на лямках - такая шикарная, что все даже заробели. А Сережка Кискачи сказал:
- Ну, Светка, ты даешь...
Мареева похудела ровно в половину. На ее лице проступили скулы, глаза, а в глазах одухотворенность страдания.
- Ты что, болела? - поразился Дюк.
- Нет. Я худела. До пятой дырки.
Мареева показала пояс с пряжкой "Рэнглер", на котором осталась еще одна непреодоленная дырка.
- Ну ты даешь... - покачал головой Кискачи.
Все свои эмоции, как-то: восхищение, удивление, возмущение, он оформлял только в одном предложении: "Ну, ты даешь..." Может быть, для конферансье больше и не надо. Но для публики явно недостаточно.
Оля Елисеева была такой же, как всегда, - кукланеваляшка, с бело-розовым хорошеньким личиком. Она хохотала по поводу и без повода, с ней было легко и весело. В Оле Елисеевой поражали контрасты: внешнее здоровье и хронические болезни. Наружная глупость и глубинные, незаурядные способности. Она училась на одни пятерки по всем предметам.
У Дюка, например, все было гармонично: что снаружи, то внутри.
Итого, вместе с Дюком собралось семь человек. Четыре мальчика и три девочки. Одной девочки не хватало. Или кто-то из мальчиков был лишним.
Сначала все расселись на кухне. Сережка Кискачи потер ладони и возрадовался:
- Хорошо! Можно выпить на халяву.
"На халяву" значило: даром, за чужой счет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85


А-П

П-Я