Я хожу в прачечную, выбиваю ковры, купаю в ванне ребенка. Вот уже десять лет она хочет сделать из меня бабу, а я мужик. И она мужик. А женщины в доме нет. И когда я думаю, что нам придется так мучиться еще двадцать - тридцать лет, я падаю духом и мне не хочется жить.
По Неве прошел речной трамвайчик. Озябшие, нахохлившиеся пассажиры, втянув головы в плечи, стояли на палубе и, казалось, совершали воскресную прогулку комуто назло.
- А с Верой - я бог! Когда она слышит, как я чихаю, у нее на глазах слезы от умиления. А когда она смотрит, как я ем, она смеется и говорит, что я широко кусаю. А раньше я никогда не думал о том, как чихаю, как кусаю. Я никогда не думал, что это может быть нужно еще кому-то, кроме меня. Понимаешь?
- Понимаю, - сказал Другой. Он тоже всегда думал, что жует и чихает исключительно для себя.
- В этой новой создавшейся ситуации я бы не хотел ставить в двойственное положение себя, и Ирку, и мою новую любовь, - продолжал Один, вдохновленный пониманием друга. - Это будет унизительно для всех троих. Я решил объявить Ирке, что я от нее ухожу. Разговор может быть тяжелый, поэтому будет лучше, если ты пойдешь со мной.
- Куда? - уточнил Другой.
- Ко мне.
- А зачем?
- Я же только что сказал: я хочу объявить своей жене, что я от нее ухожу.
- Если ты хочешь объявить своей жене, что ты от нее уходишь, то надо идти не к тебе, а ко мне.
- Почему? - не понял Один.
- Потому что сегодня утром твоя жена ушла от тебя ко мне. Теперь она моя жена.
По Лебяжьей канавке плавали чайки. Они были крупные, как утки, и не белые, а рябые. Один никогда не видел прежде таких чаек, - должно быть, они перелетели с Финского залива на Неву, а с Невы перебрались на Лебяжью канавку.
Один смотрел на чаек и приспосабливал новую информацию к своей нервной системе.
- А почему я об этом ничего не знал? - спросил он после молчания.
- Я специально вызвал тебя, чтобы сказать. Сейчас ты уже все знаешь.
- А почему ты сразу не сказал?
- Я хотел, но ты все время сам говорил. Мне некуда было слово вставить.
- Хорош друг, - брезгливо сказал Один. - А я тебе верил.
- Я перед тобой безупречен, - заявил Другой. - Я давно любил Ирку, но моя любовь ни в чем не выражалась. Она даже не подозревала, что я ее люблю.
- А что ты в ней нашел? - заинтересовался Один.
- Она очень красивая.
- Кто? Ирка?
- У нее на лице выражение наивной доверчивости, и она постоянно задает глупые вопросы.
- Да? - раздумчиво спросил Один, как бы припоминая свою жену. - Ты не ошибаешься?
- Нет. Я почти убежден.
- Странно... А почему она ушла? Что она говорит?
- То же, что и ты.
- Ну, все-таки... - выпытывал Один.
- Она говорит, что хочет быть женщиной, а вынуждена быть мужиком. У нее свободное расписание. Ты ей ничего не запрещаешь. И эта свобода уже не свобода, а одиночество. И когда она думает, что надо так жить еще двадцать - тридцать лет, то она падает духом, и ей хочется лечь и заснуть на этот период летаргическим сном.
- Какая низость!
- Что именно?
- Говорить так о собственном муже.
- Она же не всем это говорит. Только мне.
С Лебяжьей канавки был виден Инженерный замок, в котором когда-то убили Павла Первого. Сбоку раскинулся Летний сад со статуями. Громыхал пузатый трамвай, который за глаза зовут "американка".
И казалось, что и трамвай, и сад, и замок были глубоко равнодушны к индивидуальной судьбе отдельного человека и имели выражение: ну и что?
Тебе плохо. Ну и что?
- Пойдем! - сказал Один, и друзья-соперники зашагали широким шагом в сторону реки Фонтанки, которая во времени Петра звалась "Безымянный Ерик".
Ирка сидела в кресле, закутав ноги в плед, и читала книгу Андре Моруа "Литературные портреты".
Когда вошли Один и Другой, она положила в книгу закладочку, чтобы потом легче найти нужную страницу.
- Ты что расселась, как у себя дома? - недовольно спросил Один.
- А я у себя дома, - сказала Ирка. - Теперь это мой дом. Другой - мой муж. А ты - наш друг.
- Я прошу тебя объяснить свое поведение! - потребовал Один.
- Разве Другой тебе ничего не сказал?
- Другой - посторонний человек. Мне не о чем с ним говорить. А ты моя жена. Я у тебя спрашиваю.
- Если коротко, то я люблю Другого, - сказала Ирка.
- В этом все дело.
- Глупости! - сказал Один. - Ты не любишь Другого. Ты в него влюблена, а любишь ты меня.
- Я тебя ненавижу! - призналась Ирка. - Ты мне надоел до ноздрей.
- Да, ты меня ненавидишь, - согласился Один. - Но ты все равно меня любишь. Мы прожили с тобой двенадцать лет, от молодости до зрелости. У нас с тобой общий ребенок, общее имущество и общая испорченная жизнь. Мы с тобой глубокие родственники, а родственников не бросают и не меняют.
- Все равно я люблю Другого, - упрямо сказала Ирка.
- Это не серьезно! Любовь - это любовь. А жизнь - это жизнь. И не надо смешивать.
- Не слушай его, Ирка, - сказал Другой. - Любовь - это и есть жизнь, а жизнь - любовь. Тут как раз все надо смешивать.
- А двенадцать лет? - спросил Один. - А нашу общую испорченную жизнь стряхнуть, как сопли с пальцев?
- Как ты говоришь? - упрекнула Ирка.
- А как ты поступаешь? Сейчас же собирайся и пойдем домой.
- А что мы будем делать дома?
- То же, что всегда. Я смотреть по телевизору хоккей, а ты трепаться с подругами по телефону.
- Ты будешь смотреть хоккей и трясти на ноге тапок?
- Скорее всего.
- Боже, какая тоска...
- Ты замечаешь, как ты дышишь? - спросил Один.
- Нет. А что?
- Вот так и семейная жизнь. Она должна быть обычной и незаметной, как дыхание. Тогда она высвобождает в человеке творческие силы. На страстях живут одни бездельники.
- Не соглашайся, Ирка, - попросил Другой. - Мы с тобой сейчас пойдем на Неву и покатаемся на пароходике.
- Если ты будешь совращать мою жену, я тебя ударю, - предупредил Один.
- А я тебе отвечу, - предупредил Другой.
- Мальчики, если вы раздеретесь, я буду вынуждена принять сторону моего первого мужа.
- Почему? - обиделся Другой.
- Потому что он голодный.
- Ну и что, я тоже ничего не ел с утра.
- Но с ним я прожила двенадцать лет, а с тобой три с половиной часа.
- Пойдем! - потребовал Один. - Я не могу больше ждать. Через двадцать минут матч "Спартак" - ЦСКА.
- О боже! - вздохнула Ирка и с неохотой вылезла из-под пледа. - Ногу отсидела, - сказала она и, прихрамывая, пошла в прихожую.
Один и Другой двинулись следом.
Ирка надела плащ, покрыла голову платочком. Она перекрестила кончики платка, стала завязывать их на шее сзади. Кончики были скользкие и короткие. Ирка запутала свои легкие пальцы и, было похоже, сейчас завяжет их на два узелка.
- Я готова! - объявила наконец Ирка.
- А вещи? - спросил Один.
Ирка прошла в комнату и скоро вернулась оттуда с книжкой Андре Моруа "Литературные портреты".
- Все! - сказала Ирка.
- А я? - спросил Другой, и его глаза наполнились настоящими слезами.
- Пойдем с нами! - пригласил Один. - Что ты будешь сидеть в таком настроении?
- Ты увел у меня жену, и я же должен к тебе идти?
- Не упрямься, - сказала Ирка.
Дом стоял на Литейном проспекте, который во все времена назывался Литейным.
Войдя в свой подъезд, ступив на свою территорию, Один почувствовал себя увереннее.
- А ты тоже хороша, - сказал он Ирке. - С моим приятелем, за моей спиной...
- А что мне, на танцы прикажешь бегать за счастьем? - возмутилась Ирка. - Мне не семнадцать лет. У меня работа, семья, хозяйство. Когда мне бегать? Да лучше Другого и не найти. Ты и сам это прекрасно знаешь.
Между этажами на лестничной клетке сидел сиамский кот с голубыми глазами. Он с подобострастием глядел на людей, и это выражение попрошайки было несвойственно гордому полудикому зверю. Почти тигру.
- Бездомный, - сказала Ирка. - Кто-то потерял.
- У вас даже лестничные коты и те сиамские, - расстроился Другой.
- Не переживай, - попросила Ирка.
Другой заплакал.
- Если бы я не привел его к нам, ты бы не ушла.
- Надо мыслить конструктивно, - посоветовал Один. - Надо думать не о том, что было бы, если бы... А надо думать о том, что есть в данный момент и как это можно переменить.
- А как это можно переменить? - спросил Другой.
- Это не в твоих возможностях.
- А что же мне делать?
- Не думать.
- Брось его, Ирка. Посмотри, какой он противный.
- Он очень противный, - согласилась Ирка.
Возле знакомой двери лежал знакомый половичок, бывший в свои лучшие времена Иркиной курткой.
Возле половичка стоял чемодан, а на чемодане сидела девушка с большими глазами, сложив на коленях легкие нежные руки.
- Вовик... - девушка встала с чемодана. - А я ждалаждала... А тебя нет и нет... Я сама пришла.
- Познакомьтесь, это Вера, - представил Один.
Вера протянула всем свою легкую руку.
- Ирина, - сказала Ирка.
- Станислав, - представился Другой.
- Вера, видишь ли... - начал Один. - Я думал, что я свободен. Но оказывается, что я женат. Вот моя жена.
- Ирина, - еще раз напомнила Ирка.
- Я тебя обманывал, - продолжал Один. - Но не нарочно. Я и себя тоже обманывал.
- Бедный... - проговорила Вера, и ее глаза наполнились слезами сострадания. - Но ты не переживай. Я все равно буду любить тебя.
- Неопределенность разъест ваше чувство, - сказала Ирка. - Вы будете страдать.
- А что мне делать?
- Выходите замуж.
- За Другого, - подсказал Один.
- А что ты распоряжаешься? - вмешалась Ирка.
- Но ведь лучше Другого она все равно никого не найдет. Нам не придется за него краснеть.
Вера доверчиво посмотрела на Ирку.
- Он очень хороший, - честно подтвердила Ирка. - Он умеет расколдовывать все предметы и слова. Рядом с ним вы больше увидите вокруг себя, и в себе, и в других.
Вера подошла к Другому и, подняв голову, стала его рассматривать.
- Он хороший, - сказала она. - Но рядом с ним я ничего не увижу, потому что я не люблю его. А он не любит меня.
- Я не люблю вас, - согласился Другой. - А вы не любите меня. Но может быть, когда-нибудь через десять лет, мы с вами станем глубокие родственники.
Один достал ключи и стал отпирать свою дверь.
Другой взял чемодан Веры и повел ее за руку вниз по лестнице.
Вера покорно шла следом, на расстоянии своей вытянутой руки, и, выгнув шею, смотрела на Вовика.
Сиамский кот дремал на радиаторе парового отопления.
Заслышав людей, он приоткрыл один глаз, и выражение его морды как бы говорило: может быть, с точки зрения сиамских и сибирских благополучных котов, я живу ужасно. Но с точки зрения обычных лестничных кошек, я просто процветаю. Здесь ухоженная, проветренная лестница, лояльные мальчишки и сколько угодно качественных объедков.
ЦЕНТР ПАМЯТИ
Все началось в пятницу, во второй половине дня, когда Варвара Тимофеевна вернулась из булочной.
Она достала из авоськи половинку орловского хлеба, пакетик с чаем. На пакетике был написан какой-то сложный шифр, похожий на текст шпионской радиограммы: МПП РОСГЛАВДИЕТЧАЙ ГОСТ 1938-46...
Варвара Тимофеевна не стала вникать в премудрость, поставила пакетик на стол, и в ту же минуту медленно, будто нехотя, растворились обе рамы кухонного окна.
Варвара Тимофеевна точно знала, что окна были задраены и закрыты на все оконные задвижки. Сами по себе они раствориться не могли, и было похоже, будто кто-то показал фокус.
Варвара Тимофеевна несколько оскорбилась фамильярности фокусника, но не растерялась, а моментально вернула все на прежние места: затворила окна и еще закрыла их на шпингалеты.
В это время распахнулись дверцы кухонной полки, висящей на стене. Чашки стали подскакивать на блюдцах, как бы примериваясь, потом соскочили на пол, а следом за чашками бросились вниз блюдца, предпочитая скорый конец долгой разлуке.
Варвара Тимофеевна собрала с пола осколки, высыпала их в мусорное ведро. Выпрямилась и сквозь раскрытую дверь увидела: кушетка в комнате медленно поехала от стены к центру, а ящик для белья стал раскачиваться на носках, как человек в раздумье: с пятки на носок.
Варвара Тимофеевна приложила руку к стене. Стену знобило, и Варвара Тимофеевна догадалась, что в Москву началось землетрясение, как в Ташкенте.
Она где-то слышала, что при землетрясении надо: встать в дверной проем: там рушится в последнюю очередь или не рушится вообще.
Варвара Тимофеевна перебежала маленький коридорчик своей квартиры, встала под дверной косяк и простояла без паники час, а может, и два.
Потом ей надоело жить без впечатлений, и она пошла к соседям разузнать размер морального и материального ущерба.
У соседей все было обычно и привычно.
Варвара Тимофеевна вернулась домой, легла животом на подоконник, выглянула в окно. На улице - никаких примет землетрясения: земля не гудела. Собаки не лаяли. Дети справляли свое детство. Десятилетний Ромка-татарчонок поддал ногой мягкий мяч, где-то пропускающий воздух. Мяч шмякнулся в свежую рассаду, которую Варвара Тимофеевна высадила во дворе перед домом.
- У, паралич! Дьявол не нашего бога! - завопила Варвара Тимофеевна. Вот я щас выйду, вот я тебя поймаю...
- Это детская площадка, а не огород, - огрызнулся снизу Ромка. Когда Варвара Тимофеевна была высоко, он ее не боялся. - Вы бы еще свиней развели...
Варвара Тимофеевна хотела ответить Ромке, но за ее спиной раздался звук-лязг средней мощности.
Варвара Тимофеевна оглянулась. На полу лежала люстра, вернее, то, что было люстрой. В потолке зияла черная неаккуратная дыра.
Когда стихийное бедствие касается всех людей, то несчастье как бы раскладывается на всех в равной мере, и это не так обидно для каждой отдельной личности.
Но когда стихийное бедствие касается только одного человека, то это воспринимается как несправедливость, а всякая несправедливость покрывает душу шрамами.
Варвара Тимофеевна оделась и пошла в домоуправление.
Управдом Шура внимательно выслушала Варвару Тимофеевну и сказала, что ни о каком индивидуальном землетрясении не может быть и речи, потому что в Москве нет вулканов. А стены трясутся скорее всего оттого, что сверху или снизу подрались соседи, и по этому поводу надо обращаться не в домоуправление, а в милицию.
Варвара Тимофеевна сказала, что сверху нее живет мать-одиночка, лифтершина дочка Таня с грудным младенцем, и драться между собой они не хотят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85