– В чем дело?
– Папироски курите, – язвительно сказал Петр Степанович.
Удивленный сержант поднял голову, посмотрел холодными глазами в упор. Но Петр Степанович не смутился.
– Это почему у вас кругом воровство? Это разве порядок? Вас зачем сюда поставили? Чтобы вы папироски курили, а кругом, значит, воровство! Смотреть надо, смотреть!.. – Петр Степанович постучал костлявым пальцем по барьеру, отгораживающему стол сержанта. – Для того вас поставили сюда, чтобы смотреть!
И негодующий, раздувая седые жесткие усы, ворча себе под нос, покинул комнату.
Когда ночь была на исходе, и темнота протаивала на востоке, и все кругом затихло в крепком предутреннем сне, и только во дворе Фомы Лукачева в дровяном сарае безутешно рыдал кобель, царапая когтями дверь и оглашая сонные улицы своим одиноким воем, – в этот самый предрассветный час вернулся в Зволинск с пассажирским поездом Чижов.
Целый день он провел на базаре в городе Рыльске, что стоял километров за полтораста от Зволинска, продавал украденные в кооперативе ситец и сукно. Целый день бросало Чижова то в дрожь, то в пот, целый день страх боролся в нем с алчностью. Борьба страстей оставила след на его лице. Он был бледен, измучен, воспаленные глаза бегали.
В комнате был беспорядок: валялись окурки, яблочная кожура, на столе стояла пустая бутылка, остатки сыра и колбасы.
– Опять в сапогах на кровати валялись, – недовольно заметил Чижов. – Сколько раз говорил: матрац новый…
– Не будьте мелочны, – остановил его Катульский-Гребнев-Липардин. – Ну-с, каков результат вашего коммерческого дебюта? Пезеты спрашиваю, пезеты. Сколько выручили пезет?
– Все тут. – Чижов начал разгружать карманы. – Я там не считал на базаре, некогда… (Но все деньги были уложены аккуратными пачками.) Тысячи две, наверное… Дешево дают.
Катульский придвинул ближе свой стул, ласково посмотрел в глаза Чижову, потом на деньги, потом опять в глаза. Сокрушенно покачивая головой, Катульский нагнулся, вытянул из-под стула правую ногу Чижова, снял ботинок, приподнял стельку и достал толстую пачку денег. Чижов окаменел, глаза его стали фарфорово-мутными, словно бы пыльными.
– Теперь займемся подсчетом, – сказал Катульский. – И не будем больше вспоминать об этом инциденте. Но предупреждаю, что в случае повторения я буду вынужден применить к вам репрессии. Понял ты, шпана, сукин ты сын! – заорал вдруг Катульский, стукнув Чижова в лоб костяным кулаком.
Но в следующую минуту он опять был безукоризненно вежлив. Закончил подсчет, разделил деньги.
– По нашему договору вам причитается от общей суммы тридцать процентов. Получите.
Остальные деньги Катульский спрятал в карман, выразительно посмотрев при этом на Чижова.
Лежа в постели, он сказал сонным голосом из-под одеяла:
– Я тут без вас времени зря не терял. Ящик и два чемодана. Вам нужно готовиться к следующему рейсу.
Погас огонь в комнате, Катульский сразу уснул, захрапел и засвистел носом, а Чижов долго ворочался на раскладной койке, снедаемый жгучей завистью. Семьдесят процентов в кармане Катульского не давали ему покоя, гнали сон от его ненасытных глаз.
А в комнату вместе с бледным рассеянным светом уже проникали звуки веселого утра: щебет птиц, брех собак, мычание коров, звон подойников, грохот самоварных труб, и, покрывая все, вдруг завыл низким бархатным басом деповский гудок. Он шел, казалось, из глубины, из самых недр, словно бы доброе большое солнце коснулось лучами земли и пробудило в ней этот спокойный, торжественный, полный звук. Он густо плыл над крышами, над радиомачтами, над паровозами, над мокрыми садами, над туманной рекой, над полями, лесами, дорогами, возвещая всему живому – людям и птицам, деревьям и зверям – начало нового дня. И, радуясь новому дню – труду и отдыху, заботам и веселью, – просыпался железнодорожный поселок, полный легкого звона рукомойников, плеска воды, гула молодых голосов. Везде, во всех домах и комнатах откидывались навстречу гудку одеяла, открывались двери и ставни, и только в одной комнате тщетно пытались укрыться от гудка два грешника – накрывали головы подушками, уползали под одеяла. Но гудок, голос труда и жизни, всюду настигал их, тревожил, грозил, и некуда было им спрятаться!

7

С горькой настойчивостью неотрывно думала Клавдия о своей неудачной любви.
Внешне все в ее жизни шло как будто по-прежнему: депо, клуб, занятия, но только стала Клавдия молчаливее, тише, словно бы повзрослела. Она не искала больше встреч с Михаилом и не писала ему; она решила только через год, не раньше, когда уже все пройдет, спросить как-нибудь при случае у него: что же все-таки вышло? Почему он отшатнулся так резко – или совсем никогда не любил? Может быть, ошибался, а теперь стыдно признаться, вот он и избегает встречи. Но тут же Клавдия вспоминала его ревнивые глаза, его волнение и не могла поверить себе. Нет, не может быть!.. Здесь что-то другое!
Вскоре она встретила Михаила на объединенном уроке по технической учебе. Он опоздал немного – все уже сидели на местах. Он окинул взглядом класс и, небрежно кивнув Клавдии, направился в задние ряды. Одет он был, как всегда, привычно для Клавдии – черные брюки, белая косоворотка, подпоясанная узеньким черным ремешком, воротник расстегнут на две верхние пуговицы. Клавдия почувствовала, как приливает к лицу жаркая густая кровь, низко пригнулась к своим тетрадям. Она слышала сзади шум – он усаживался, слышала шепот – он переговаривался с товарищами. Весь урок прошел впустую, ни одного слова преподавателя Клавдия не поняла и не запомнила. Прозвенел тонкий, заливистый звонок, занятия окончились, ребята зашумели, собирая книги, тетради. Клавдия при мысли, что Михаил пройдет сейчас мимо, совсем рядом, опять густо и жарко покраснела, в смятении начала шарить под столом, как будто разыскивая упавший карандаш. Она слышала с бьющимся сердцем шаркание многих ног, угадала шаги Михаила, украдкой посмотрела ему вслед.
Класс опустел. Она выпрямилась. За стеной в пустом коридоре гулко отдавались голоса уходящих и сразу оборвались, словно обрубленные хлопнувшей дверью. В тишине, одна, Клавдия собирала свои тетради и вдруг увидела маленькую записку, узнала почерк – прямой и крупный почерк Михаила. Он писал, что нужно увидеться и поговорить обо всем до конца. «Мне, Клава, без тебя очень скучно, я все время о тебе думаю, может быть, мы просто не поняли друг друга и вышло недоразумение…» Клавдия читала записку, едва живая от волнения, в ней воскресло все, что она считала похороненным навсегда: надежды, радость. Но (вот пример истинно женского лукавства!) она в своем волнении, в смятении успела подумать, что мириться следует не сразу. Она снова и снова перечитывала записку. Недоразумение!.. Она усмехнулась счастливо, но сердито – хорошее недоразумение так мучить! Ну, погоди!.. Кое-как, второпях, она царапала ответ. Назначила свидание сегодня же в красном уголке в семь часов, стремительно пролетела по коридору, выскочила на улицу и растерялась: с кем отправить ответ? На счастье, попался веснушчатый мальчишка в помятом красноармейском шлеме. Клавдия схватила его за плечо, сунула в руку письмо, полтинник, объяснила наскоро, и он умчался, прижимая локти к бокам.
Никогда еще время не тянулось так томительно. Клавдия то и дело посматривала на свои часики. Минута – это, оказывается, очень долго, а пять минут – просто невыносимо. В красный уголок Клавдия шла медленно, и все-таки, когда пришла, то до семи оставалось еще полчаса – тридцать минут, шесть раз по пяти минут!
На полу в красном уголке лежал большой лист картона – недоклеенная вчера Клавдией стенгазета. И хотя Клавдии сейчас было совсем не до стенгазеты, она достала из ящика папку с перепечатанными заметками и карикатурами, постелила чистую бумагу, встала, подобрав платье, на колени. Ей хотелось, чтобы Михаил застал ее за работой – пусть думает, что у нее было сегодня здесь, в красном уголке, дело, а свидание она назначила заодно, между прочим. Но если бы она посмотрела на себя в зеркало, то отказалась бы от своего наивного лукавства: глаза, губы, дыхание – все выдавало ее. Движения были мелкими, бессвязными – кисточка виляла в пальцах, на самую главную, цветную карикатуру упала большая капля клея. Клавдия смазала краски, испачкала пальцы, заметку приклеила вверх ногами – словом, дело не ладилось.
С веселым отчаянием, усмехнувшись, она махнула рукой на свою работу, хотела подняться с колен и вдруг замерла, услышав скрип двери и потом шаги по коридору.
Но это были чужие шаги, не Михаила. Кто же? Неужели он прислал ответ, что не придет сегодня? Дверь приоткрылась, первым юркнул в нее сквозняк, закрутил и разогнал по всей комнате шуршащую бумагу, а следом за сквозняком вошел Чижов.
– Здравствуйте, – сказал он и привалился к дверному косяку, заложив руки в карманы, ухмыляясь загадочно и многознающе, с видом презрительного сожаления.
Клавдия молча поднялась с колен, чуть побледневшая. С минуты на минуту может прийти Михаил! Мысли мелькали, нагоняя, захватывая одна другую. Клавдия смотрела на Чижова враждебным, пасмурным взглядом.
– Долго вы намерены здесь оставаться? – спросила она.
Чижов ухмыльнулся.
– Что вам от меня нужно? – крикнула она, угрожающе шагнув к нему. Сжала кулаки, вытянула напряженные руки вдоль тела. – Уходите! Слышите! Идите отсюда! Имейте в виду, сейчас придет сюда Озеров. Если он вас застанет, я расскажу, что вы ко мне пристаете. Вам тогда не поздоровится…
– Как страшно, – ответил Чижов. – Ужасно! Послушайте, Клавочка, вы, пожалуйста, не думайте, что я в самом деле хотел на вас жениться. Вы понимаете… Вы меня ударили, Клавочка… Я вам не понравился…
– Я вас еще раз ударю! – быстро предупредила она. – Лучше уходите.
– Я вам не понравился, – повторил он. – Вы стали разборчивая, Клавочка! – И вдруг его повело длинной судорогой, он сказал, свистя сквозь сжатые зубы: – Клавочка, вспомните! В Оренбурге, говорят, вы были не такая разборчивая, Клавочка. Вспомните… Я ведь все знаю, Клавочка. Вы были не такая разборчивая в Оренбурге…
Все в Клавдии оборвалось – чувства, мысли, она стояла перед Чижовым слепая, глухая, онемевшая. Все краски исчезли с ее лица. Чижов напряженно следил за ней желтыми глазами.
– Ерунда, – сказала она с таким усилием, словно губы ее были склеены. И это слово, рушась куда-то, подобно глыбе, увлекшей за собой град камней, пробудило в ее голове слитный, утомительный шум. Это были не мысли, а только обрывки мыслей, хаотическое смешение воспоминаний, предположений, сомнений – ничего не понять! Медленно, словно бы поднимая гирю, она поднесла ко лбу ладонь, глухо и удивленно протянула:
– Та-а-ак!
– Воды? – услышала она сквозь оцепенение голос Чижова.
И в слитном шуме, что гудел у нее в голове, сразу выделился ясный отдельный звук – отдельная пронзительная мысль. Обожженная этой мыслью, она стиснула зубы, с трудом перевела дыхание.
– Ты сказал? Ты ему сказал?
Она потеряла контроль над собой, иначе она не выдала бы себя так глупо! Она сразу поняла непоправимость ошибки, когда Чижов ответил, выжидательно растягивая слова:
– Нет, не говорил. Но я могу сказать… Я могу сказать, Клавочка.
Она попробовала пренебрежительно улыбнуться. «Дура, дура! – мысленно кричала она себе. – Что ты наделала! Дура!» Чижов ждал, сосредоточенно наморщив лоб, в его мозгу шла какая-то напряженная работа. Наконец она закончилась. Чижов сказал серьезно, с глубоким удовлетворением, как человек, только что разрешивший трудную задачу:
– Вы боитесь, Клавочка.
Она независимо тряхнула головой, но он только усмехнулся и убежденно повторил:
– Вы боитесь. Я вижу. Вы скрываете, Клавочка.
– Я не боюсь. Вы ошибаетесь… Вы негодяй!
– А сами вы какая? – перебил он. – Вы меня ударили тогда. А сами вы какая?.. Вы хитрая, Клавочка, очень хитрая…
Он мстил за свое унижение, за двухспальную кровать, на которой вместо Клавдии спал Катульский-Гребнев-Липардин.
– Вы боитесь. Я вижу. Вы скрывали, а я узнал. Я все узнал. Вы боитесь… Вы и в тюрьме были…
А по коридору опять приближались шаги – на этот раз Михаила.
– Молчите! Молчите! – зашептала Клавдия, кусая белые губы.
Чижов замолчал, сел на стул. Шаги остановились у двери. Клавдия на мгновение зажмурилась. Когда она открыла глаза, Михаил уже заглянул в комнату и остановился, встретившись взглядом с Чижовым. Потом медленно перевел взгляд на Клавдию, требуя объяснения.
Михаил, конечно, заметил ее взволнованность, растерянность: Клавдия угадала его мысли так ясно и несомненно, как будто слышала их.
– Нет! – сказала она со всей силой страсти и искренности. – Миша, не то! Совсем другое! – она сжала пальцы, закинула голову, умоляя его поверить. – Совсем другое!..
Он смотрел с холодным удивлением. Он никогда не видел ее такой. Пожал плечами, подошел ближе.
– В чем дело? Зачем, собственно, я сюда приглашен? – Он избегал обращения, не зная, как ему называть Клавдию – на «вы» или на «ты». – Я полагал, мы будем говорить без свидетелей.
Последние слова он произнес громко, в сторону Чижова. Чижов уселся поудобнее, вызывающе положил ногу на ногу. Михаил, темнея лицом, подошел вплотную к нему.
– Вам понятен мой намек?
Чижов засмеялся.
– Уйдите! – сказал Михаил. – Вы слышите, я прошу вас уйти.
– Это не ваша комната, – ответил Чижов, торжествуя и наслаждаясь.
– Вы мешаете.
– А мне мешаете вы…
Сдерживаясь из последних сил, Михаил оглянулся на Клавдию. Глаза его умоляли, просили, требовали, напоминали о прошлом. Ему достаточно было только одного сигнала от Клавдии, одного слова – и Чижов со своей улыбочкой, со своими желтыми глазами вылетел бы, проламывая головой двери, увлекая за собой столы и стулья, сокрушая перила крыльца. Михаил уже весь замер в сладком предчувствии, перестал дышать; это было как тишина перед взрывом, когда палец уже на кнопке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21