– Пора!
– Что пора? – спросил Чижов.
Женька выразительно кивнул на дверь.
Чижов засуетился, язык его от волнения стал заплетаться, липнуть к зубам, руки затряслись, глаза забегали.
– А?.. Я вот сейчас… Сейчас… Я только хотел сказать…
Маруся подмигнула Степе Карнаухову. Мягко ступая в своих начищенных сапожках, Степа подошел к Чижову.
– Можно вас в другую комнату? На два слова…
Чижов испуганно дернулся в сторону.
– А? Что? – забормотал он. – Я сейчас… Сию минуту…
– Давайте выйдем, – настойчиво пригласил Степа и нагнулся, чтобы взять Чижова под руку, но Чижов боязливо покосился на него и отъехал в сторону вместе со стулом. «Накладут по шее! – в отчаянии подумал он. – Эх, зачем только связывался!»
Клавдия встретилась глазами с Михаилом, и он испугался ее лица. Она улыбнулась, губы ее растянулись, как белая резина. Он испугался ее улыбки. Маруся решительно встала с кресла.
– Уходите! – сказала она тихо, но грозно.
Чижов втянул голову глубоко в плечи.
– Сейчас же вон! – сказала Маруся тем же ровным, но грозным голосом.
Женька вдруг обозлился до того, что даже вспотел.
– Леночка, я стукну его по шее? – громко спросил он через всю комнату, и Чижов затрепетал, как осиновый лист, проклиная ту минуту, когда пришла ему в голову злосчастная мысль войти сюда.
Возможно, что Леночка ответила бы: «Дай ему хорошенько, Женя!» – и комната огласилась бы сочным звоном полновесной оплеухи, но Леночка ничего не успела сказать.
Клавдия резко крикнула:
– Говори! Ну!
Чижов вздрогнул. Клавдия сильно ударила кулаком в стену и шагнула вперед:
– Говори!
А куда уж было ему говорить – он только думал, чтобы выйти целым отсюда.
– Молчишь? – сказала Клавдия. – Эх ты, гадюка! Ну, так я сама скажу…
– Не надо, – прошептал синими губами Чижов. – Не надо, Клавочка. Я в шутку. Я уйду сейчас…
– Сиди! Ты меня четыре месяца мучил, теперь сиди! Дело очень простое! – Голос ее окреп и звучал твердо. – Четыре года назад я в Оренбурге трепалась по воровским шалманам. А потом была мне хорошая баня на канале. Воды там много – тысяч сорок народу обмылось. Теперь я чистая – у меня Почетная грамота и судимость снята совсем. Я этого не хотела говорить, и я имела право не говорить, раз судимости больше нет… Но вот пришлось!.. – Она бросила быстрый взгляд на Михаила.
Он остолбенел, пораженный ее словами, рот его был наивно приоткрыт, точно ему показывали какой-то невероятный фокус. Она усмехнулась злой и едкой усмешкой.
– Если кто побрезгует, я тоже просить не буду. Земля широкая – разойдемся!
Она обвела всех внимательным взглядом и вышла. Первым опомнился Карнаухов, протянул:
– Да-а…
Все переглянулись. Чижов выскользнул за дверь. Женька посмотрел ему вслед с сожалением. И вдруг молчание прервалось взволнованным гулом многих голосов, все сбились в одну кучу, только Михаил остался в стороне. Постоял, постоял и вышел. Его не останавливали.
– Вот тебе и Чижов! – сказал Степа.
– Какой подлец, – изумленно протянула Леночка, и вдруг слезы брызнули у нее из глаз. Она спрятала лицо в ладони. – Женя, – сказала она, рыдая и всхлипывая, – Женя, я тебя прошу – дай ему хорошенько!
Женьку не надо было просить два раза. Он вылетел на улицу. Он мчался в темноте, отдуваясь и сопя. Догнал Чижова, схватил за руку.
– Что? Что? – заверещал Чижов, вырываясь.
Женька подтащил его к забору.
– Помогите! – тонко закричал Чижов.
– Держись! – предупредил Женька.
Чижов, дрожа, поднял локоть, чтобы загородиться, но Женькин мосластый кулак опередил его. В глазах Чижова сверкнула белая ослепительная молния, и он медленно повалился, шурша по забору спиной.
Он сидел на земле и глухо мычал. Женька наставительно сказал ему:
– Вот! Не надо быть подлецом. Надо быть человеком, а не скотиной.
Он растаял в темноте, но по ветру шаги его слышались Чижову еще долго через звон и гудение в ушах.
– Сволочь! – сказал Чижов. – В самое ухо бьет. Мог барабанную перепонку испортить. Никакого понятия. Дикари!..
Вернувшись, Женька застал целое совещание. Роль председателя взяла на себя Маруся и звенела ложечкой в стакане, когда все принимались говорить сразу.
– Дал! – громко объявил Женька, подсев к Леночке.
Глаза у нее были красные и немного припухли. Женька сбегал в сени, принес в запотевшем стакане холодную воду и заботливо поставил перед ней. Она благодарно улыбнулась ему.
– Женя, ты меня проводишь? – Он расцвел.
Начал говорить Степа Карнаухов. Слушали внимательно, и никто не смеялся. Степа отговаривал Марусю, которая хотела прямо сейчас же идти успокаивать Клавдию. Туда Мишка пошел. Он ее лучше всех успокоит. А вот завтра, когда она придет на работу, нужен к ней, понятное дело, подход.
На том и порешили, что завтра на работе подруги должны успокоить Клавдию. «Ничего, мол, не случилось особенного. Подумаешь! Пойдем там в кино или в сад». А ребята чтобы не совались с разговорами.
Ночная гроза надвигалась медленно и тяжело. Сдержанно погрохатывал и погромыхивал, приближаясь, гром, все чаще полыхали зарницы. Захватывая полнеба, они освещали бледно-металлическим светом черные лохмотья и седые мутные клубы туч. Ветер улегся, все оцепенело, воздух стал гуще, придавленный угрюмой темнотой.
Чижов стоял у окна, готовый каждую минуту закрыть его. Прошумел ветер – тревожно и затаенно, как тяжкий вздох истомленной земли. Окно качнулось, жалобно скрипнуло на крючке. Все опять затихло, даже гром молчал. Это оцепенение казалось бесконечным. Но вот в лицо Чижову повеяло свежим холодом, дождем, сырой пылью; загудело в деревьях, загремело оторванным листом железа на крыше – и налетел со свистом, визгом и воем ураган, погнал мимо окна в летучем вздрагивающем свете молний листья, ветки, бумагу, пыль. Небо, словно распираемое изнутри, вдруг треснуло синим нестерпимым пламенем. В то же мгновение ударил яростный, жестокий ливень. Хрусткая крыша застонала и зазвенела. Трясущимися руками Чижов торопливо закрыл окно. Ливень глухо забарабанил по стеклам. Ветер набрасывался рывками, небо вспыхивало и грохотало, гром сотрясал ноющие стекла и отдавался в комнате. Чижов на всякий случай потушил электричество, чтобы не притянуло молнию. Деньги свои он вынул из печной отдушины, плотно завинтил дверцу печки. Он сел в угол подальше от окна. Деньги держал в руках.
С неба рухнул и раскатился страшный гром. Входная дверь загудела и затряслась. Второй удар – опять загудела и затряслась дверь, сорвалась вдруг с крючка, распахнулась – и слитный плеск ливня наполнил комнату. Чижов встал, чтобы закрыть дверь, и попятился в ужасе: страшное видение предстало ему в короткой вспышке синего огня. В дверях, растопырив руки, стояла какая-то фигура, вода струилась с одежды и волос, точно пришел утопленник за нечестивой душой. Чижов окаменел, вцепившись в свой сверток с деньгами.
– Зажгите свет! – раздался злой и резкий голос.
Дрожащей рукой Чижов нашарил выключатель и повернул.
Свершилось! Мрачные, давящие предчувствия Чижова сбылись: Катульский-Гребнев-Липардин, мокрый с головы до ног, стоял перед ним. Бледнея, Чижов бросил отчаянный взгляд на свое сокровище – на сверток с деньгами, начал засовывать его в карман, но сверток был слишком толстым и не влезал. Катульский направился к двухспальной кровати, стал раздеваться. Воспользовавшись минутой, Чижов вышел в переднюю, как будто бы для того, чтобы запереть дверь; мимоходом сунул сверток с деньгами в старый валенок. Вернулся в комнату.
– Дайте мне сухое белье, – сказал Катульский. – У вас есть какие-нибудь старые брюки? Дайте мне. И пиджак. Отлично. Теперь надо выжать и высушить вот это.
Он указал на свою мокрую одежду, что лежала на полу в луже. Пока он переодевался, Чижов выжимал над ведром его одежду, натягивал веревку, вешал сушить. Катульский потребовал что-нибудь на ноги, – пришлось дать ему валенки, а сверток с деньгами засунуть в кастрюлю и прикрыть бумагой.
Ливень затих, но ручьи еще хлюпали с крыши. Ветер густо и сыро зашумел по деревьям. Ливень промыл тучи, в промоинах мелькнули звезды. Катульский стоял у окна, курил. Чижов старался не глядеть на него. Что теперь будет? Он решил сказать Катульскому, что отправил деньги почтой родителям. Но Катульский потребует квитанцию! Чижов застонал сквозь стиснутые зубы.
– Вы что, нездоровы? – осведомился Катульский.
– Здоров, – пробормотал Чижов, не глядя.
Катульский подозрительно спросил:
– Вы, кажется, не очень рады моему возвращению?
– Нет… Почему же! Я очень рад…
– Вы как будто боитесь меня?
– Нет… Чего же вас бояться?.. Я не боюсь…
– В этой комнате произошли серьезные изменения, – продолжал Катульский. – Я не вижу гардероба, не вижу стульев. Я вижу под кроватью затянутые в ремни чемоданы и еще один чемодан наготове. Вы, кажется, собрались в дальнюю дорогу?
Катульский, подобрав ноги, устроился на кровати. Пружины звенели под ним, а когда он откинулся на подушку, затрещал по всем швам узкий ему в плечах пиджак Чижова.
– Имею до вас небольшой разговор на пару слов, как говорят в Одессе.
«Деньги спросит, – трепетал Чижов, похрустывая пальцами. – Все равно не отдам!»
– Двигайтесь ближе, – сказал Катульский. – Дверь заперта? Закройте на всякий случай вторую раму окна. Наш разговор требует конфиденции.
Разговор действительно требовал большой конфиденции. Но прежде чем изложить его суть, вернемся немного назад и посмотрим, где был и что делал Катульский-Гребнев-Липардин за три недели своего отсутствия.
Был он далеко, на Украине, где проживал его закадычный приятель – сильная личность, чуть ли не высшей категории, чем сам Катульский. У этого приятеля было не меньше полусотни одних только несгораемых касс, не считая ювелирных магазинов. Они вместе драпанули в свое время из лагерей. Проживал этот приятель под нежной фамилией Ландышев. Катульскому хотя и не без труда, но все же удалось найти его. Свидание было самое трогательное и закончилось в ресторане.
Приятель, по всем признакам, не стеснялся в средствах. Катульский спросил, где он нашел себе кормушку. «Служу», – хладнокровно ответил приятель. Катульский подавился куском от удивления. «Подожди удивляться, – сказал Ландышев. – Ты же знаешь меня не первый год». Опытным и тонким нюхом Катульский почуял, что Ландышев взялся за какие-то крупные дела.
Немного времени понадобилось им, чтобы договориться. Они знали друг друга насквозь. Разговор их вначале носил характер неопределенный. Происходил он дома у Ландышева – в очень маленькой и уютной холостяцкой квартире. «Вася, – сказал Ландышев, задумчиво потягивая папиросу, – я знаю твою установку в жизни. У нас с тобой одинаковая установка». – «Да», – подтвердил Катульский; пока что он соображал еще очень трудно. «Вася, нам с тобой при данном государственном строе все равно жизни нет. Правильно я говорю?» – «Правильно», – согласился Катульский: туман начал развеиваться перед ним. «Идея коммунизма нам с тобой неподходящая, верно я говорю?» – «Да, – вздохнул Катульский. – Совсем даже неподходящая». Была глухая ночь, третий час, на улице неистово фырчал грузовик и доносились ругательства шофера. «У нас с тобой совсем другие, Вася, идеи. Но ты же взрослый человек, ты понимаешь, что сильная личность должна бороться за свою идею». – «Ага-а! – протянул Катульский. – Вот в чем дело!» Потом они долго шептались. Наконец Катульский резко и решительно откинулся в кресле. Он был серьезен и сосредоточен. Ландышев ждал, опершись локтями на стол.
– Ну, что же! – сказал Катульский, покусывая тонкие губы. – Что ж, я всегда был рисковым. Выбора у меня нет, меня довели до самой последней ручки. Мне объявили войну. Что ж! Хорошо! Будем воевать! Я согласен!..
Через несколько дней Катульский со всяческими предосторожностями был представлен третьей «сильной личности» – весьма профессорского вида, в роговых очках, – которая осталась вполне довольна и выразила одобрение действиям Ландышева. «Нам нужны, очень нужны волевые люди, – говорила третья «сильная личность» и с удовольствием вглядывалась в жесткое, угловатое лицо Катульского. – Вы, конечно, понимаете, что надо решительно отбросить жалость и всякие прочие сентименты. Никого не жалеть и ни перед чем не останавливаться». – «Это мое основное правило в жизни вообще», – ответил Катульский с легким поклоном. Когда третья «сильная личность», благодушно помахивая портфельчиком, укатилась на коротких толстеньких, ножках, как на колесиках, Катульский с уважением сказал Ландышеву:
– Волчье сердце. А облик, скажи на милость, совсем телячий. Детишек, наверное, сам в детский сад водит, жену целует на ночь каждый раз.
Удивление было у него в глазах, а он-то уже многое видел и не привык удивляться.
Легко и просто вошел Катульский в свою новую роль. Ему ничего не пришлось ни менять, ни пересматривать в себе. Они уточнили с Ландышевым некоторые пункты договора, и Катульский поехал в такси на вокзал.
В поезде он даже позволил себе помечтать. Он постарается напомнить о своих заслугах, когда придет время. А о том, что эти заслуги будут, и крупные, он нисколько не сомневался.
Об одном только не знал Катульский, убаюкиваемый мягкими рессорами международного вагона, что в эту самую ночь третья «сильная личность» профессорского вида, в роговых очках была арестована. Но Катульский, повторяем, ничего об этом не знал.
Разглядывая ногти, он говорил Чижову:
– Самое лучшее было бы вам остаться. Небольшие сведения о воинских составах. Что может быть легче и проще? Некоторые специальные услуги в нужный момент, ну, скажем, во время войны…
Он видел мелкие судороги на жалком, смятом лице Чижова, линючую бледность, но притворялся, что не замечает.
– Значит, остаемся! – бодро воскликнул он. – Решено!
– Я… я не могу остаться, – ответил Чижов, заикаясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21